В русском языке эпохи Владимира Соловьёва и Толстого «мистик» означало любого взрослого, кто молится реально, хотя бы по молитвеннику, да ещё и причащается, в сегодняшнем — верующего, которому нечто «открыто». У мистика — «откровение». Например, он слышит голос Божий или видит Матерь Божию. Более того, ему «открыто» закрытое для других верующих. Есть догматы и таинства, от них спасение, а есть мистика, от неё нечто неизмеримо большее или, во всяком случае, иное.
Мистика оказывается чем-то вроде телепатии, только по отношению не к человеку, а к Богу. Впрочем, и к человеку — мистиков всё время подозревали в прозорливости. Потому что Бог вроде зеркала или супер-компьютера: если ты к нему подключился, ты можешь узнать и о людях всё.
Ещё мистика была похожа на любовь в браке — редкий и немного пугающий викторианцев феномен, вроде домашнего привидения или слона в квартире. В эпоху Владимира Соловьёва (который Мертону мог бы приходиться дедушкой) брак был нормой по умолчанию, как и принадлежность к религии. На холостяков и нигилистов-атеистов глядели как на марсиан, на любящих жену или мужа, на посещающих монастыри и молящихся как на изуверов, фанатиков. У людей безобидное уродство, которое приличные люди не замечают, вроде горба. Если человек нормальный, он будет стараться это уродство не выпячивать, а скрывать по мере сил.
В сегодняшнем мире мистика это уродство благоприобретаемое, сравнимое с силиконовой грудью или ухоженной длинной бородой. Не пощёчина общественному вкусу, а щекотание оного. Есть любители шаманской музыки, умеющие в квартире произвести то, что шаманы производили в тундре, а есть любители мистики, умеющие в квартире изготовить первоклассный коньяк. Религия-то вас обманывает — попы сами пьют вино стаканами, вас поют безалкогольным пивом, а мистика — вот это опиум высший сорт! так вставляет, да ещё и без побочных эффектов!..
Такие любители мистики аки пчёлы жужжат всюду, где слова «неведомое», «медитация», «богопознание», «откровение», собирая пыльцу и превращая её в первоклассную пыль (в лучшем случае) либо попросту в дурь.
Мертон — ненавистник любви к мистике, интереса к мистике. Его мистика — быть человеком, поэтому он и жужжал над миром как пчела, собирая всюду человечность и принося её Богу. Попутно он исполнял и функции защитника улья, конечно, покусывая любителей лакомиться чужим мёдом. Его писательство — не средство поделиться мёдом, а именно то, что оно и есть — писательство, описание. Жужжание пчелы, которым пчела обращается к другим пчёлам, а вовсе не к тем, кто мнит себя пасечниками и уж точно не к покупателям мёда в магазине.
Ненавидеть любовь к мистике — признак глубоко церковного человека и первое качество, благодаря которому Мертона сделали наставником послушников и монахов. Любить надо не мистику, а Бога и людей. Мистика — вроде чиха. Чихает человек, значит, жив, дыхательный аппарат в норме. Вот пользоваться табакеркой и вызывать чихание искусственно — это не вполне нормально.
Чихал ли Мертон? Трудно сказать именно потому, что он в изобилии производил носовые платки — то есть, книги, призванные спасти от мистицизма. Не людей спасти, конечно, а Бога. Мертон был мистиком в том отношении, что его тексты раздвигали границы веры, углубляли религию и очищали Церковь — при этом всегда мистика перестаёт выполнять несвойственные ей функции, а значит, здоровеет.
Что такое «оздоровление мистики»? В эпоху Мертона это — приватизация мистики. Закрытие мистики для всего безличного и сверхличного. Это далеко не тривиально, и современный мистицизм движется ровно в противоположном направлении, почему и является всего лишь старым добрым нигилизмом в новых мехах.
«Приватное» в русском языке, к несчастью, означает «частное», то есть первая ассоциация — «частичное». Человек — часть целого. Такие нотки проскальзывают и у Мертона, особенно раннемонашеского, но всё же его базовая интуиция — противостояние всему, что не Бог и не человек. Поэтому он, безусловный католик, даже римо-католик, никогда не позволяет себе трелей Честертона о величии католичества, да и Церкви вообще. Мистик всегда ест пирожок с той стороны, которая уменьшает — причём на одежду это не распространяется. Царство Божие — не Страна Чудес, где всё чудесно, только не по-настоящему, бумажное и немного жестокое. Это микромир, который струится в крови каждого человека и куда собору святого Петра просто не вместиться, но куда не попасть, если ты отрицаешь собор святого Петра, не говоря уже о самом Петре, Иване, Сидоре, Васе Пупкине.
Мертон как мистик вполне верный сын своего отца, который был живописцем в духе Сезанна, то есть, писал мир, каков он есть, не фантастический, не существующий нигде мир академиков, передвижников или, упаси Бог, фэнтези — а именно с фэнтези чаще всего путают мистику. Отец Луи в прозе и стихах писал ровно то же, что отец отца Луи писал маслом. Гора Семи Уступов Тома Мертона? Смотрите картину Оуэна Мертона, на которой Гора Сен-Мишель, то есть вовсе и не гора, а чудо-юдо-дикобраз, где самый первый ярус то остров, то полуостров, а дальше яруса один за другим сужаются, рукотворные, сходясь в шпиле, и нарисовано вроде бы банально, но — это не фотография и не фантазия, это — подъём глазами и душой, неброский, но динамичный.
Мертон не воспевает христианство, потому что он любит Христа, не воспевает Церкви, потому что он внутри Церкви. Его эссе о том, как он, обходя монастырь ночью, не ради молитвы, а проверяя проводку, и есть в сжатом виде вся его мистика, от вслушивания в сопение природы и монахов до подъёма на острие неба, готовое в любое мгновение вспыхнуть — чего Мертон ни в коем случае не допустил бы. Антипожарная мистика.
Мертон очень христианский мистик, нимало не «универсалистский», он не пытается смешать Христа с Буддой. Да, он был — слава глобализации — не только по книжкам, но и лично знаком с подобными ему популяризаторами индуистский или дзен-буддистской религиозности, но знаком именно «лично», он становился более собой, благодаря этим знакомствам, но не перевоплощался в индуиста, как, молясь перед иконой, не пытался стать иконой и даже принимал против этого гигиенические меры духовныя. Его мистика вполне традиционная, как и у апостола Павла: путь от человека мясистого к человеку человечному, от человека винтажного («ветхаго») к человеку настоящему, вечному, от ложного себя к подлинному. По мере этого движения он видит — нет, не Бога, он вдруг видит в жителях Луисвилля ходячие образы Божии, столпы света и океаны бездонности.
Разумеется, тексты Мертона то и дела из хлебов превращают в камни — под предлогом превращения их в воздух. Он пишет слова, а его слова объявляют фикциями. Он пишет «Христос», а предлагают читать «Некто» или даже «Нечто». Мол, это ж всё условность — Христос, Будда, Моисей... Ну да, нету ни горы Сен-Мишель, ни Джомолунгмы... Мертон — мистик христианский, мистик предельно конкретного и беспредельно личного: есть боль — не боль Креста, а боль Распятого на кресте, есть свет — не свет воскресения, а свет Воскресшего. Кто старается не слышать конкретного похрапывания конкретного собрата по монастырской спальне, тот не услышит, как ни старайся, и Бога, Который не похрапывает, зато хрипит, захлёбываясь собственной кровью, на Голгофе, и эта Голгофа на Голгофе только начинается, а заканчивается... Видимо, нигде не заканчивается, только это и спасает Бога от бесчеловечности, а человека от обожествления Бога и самого себя.
Картина — та самая, Оуэн Мертон, мон Сен-Мишель.
