Чудотворцев много, миротворцев мало. Томас Мертон не просто миротворец, он — неожиданный миротворец, этим похож на академика Сахарова.
В 1961-м году Томас Мертон был популярнейшим писателем, автором бестселлера, причём бестселлера не просто религиозного — для протестантской Америки это нормально, а бестселлера римо-католического, автобиографической книги о том, как родившийся во Франции сын новозеландского художника-атеиста становится американским монахом-созерцателем.
Бестселлер — это деньги. Мертон этих денег не получал, он при принятии монашества подписал бумагу, по которой все авторские права передавались обители. Благодаря популярности его книг были уплачены копившиеся десятилетиями долги. Люди не только покупали книги, сотни людей приезжали в монастырь увидеть воочию, что же это такое. Тут они видели не Томаса Мертона, а отца Луи — в монашестве имя Мертона было Людовик, в честь французского святого.
Популярность Мертона как писателя предвозвещала новую эпоху. Скоро и президентом был избран римо-католик Кеннеди. Новизна — в большей терпимости. В XIX веке американцы относились к католикам — ирландцам, итальянцам — как к плохим, непатриотичным гражданам, которые прежде всего верны какому-то итальянскому папе, а не Америке. Впрочем, 1960-е в 1961-м году только начинались. Ещё не было битлов, мужчины носили короткие аккуратные стрижки, и новинкой кино был фильм с Мэрилин Монро с названием «Let’s Make Love», «Займёмся любовью», и это было абсолютно приличное выражение, которое d 1965 и сделали неприличным, включив в лозунг «Make Love Not War». Протестовали против войны во Вьетнаме, но вот странное совпадение — впервые об этом лозунге сообщил «Нью-Йорк Таймс» 9 мая 1965 года.
Пацифизм Мертона изначально был связан с Россией. Тем не менее, в сегодняшней России Мертона знают так, как будто он умер в 1960-м. Впрочем, и как автора книг о вере его знают очень мало. В Америке миллионные тиражи Мертона сравнимы с тиражами Айн Рэнд — дочери петербургского аптекаря, после революции перебравшейся в США. Рэнд никаким пацифизмом не занималась, она писала сценарии для Голливуда, а бестселлером стал её роман 1957 года «Атлант расправил плечи» — неизменное украшение книжных полок в России, пособие для начинающих миллиардеров.
Началось всё с того, что немцы массово бежали из «российского» Берлина в свободный Берлин. 15 июня 1961 года немецкий наместник Кремля Ульбрихт заявил: «Никто не собирается строить стену!», «Niemand hat die Absicht, eine Mauer zu errichten!» 25 июля президент Кеннеди выступил по телевизору с обращением к стране, объясняя, что необходимо дать отпор русской агрессии в Германии — именно как агрессию американцы расценили намерение закрыть границу между ФРГ и ГДР. Американцы начали строить личные убежища от радиации, в школах ученики тренировались прятаться от ядерного взрыва под партами. Через два месяца Ульбрихт приказал строить стену длиной в 43 километра.
25 октября 1961 года американских военных задержали при попытке проехать в «советский» Берлин, что было нарушением договорённостей 1945 года. Полковник Соловьёв заявил: «У нас тоже есть танки» и, хотя американские танки были далеко от пропускного пункта «Чарли», 33 российских танка (число, заставляющее вспомнить «Тридцать три богатыря») выкатились к Бранденбургским воротам, а 10 из них остановились в 50 метрах от «Чарли». Тогда американцы подогнали свои танки на точно такое же расстояние. Последовали переговоры, и в конце концов Хрущёв уступил: российские танки отъехали на 5 метров, на такое же расстояние отъехали американские. Ещё несколько метров уступили русские — отъехали американцы. Президент Кеннеди сказал: «Лучше стена, чем война».
Атомная бомба не взорвалась, а вот отец Луи взорвался. Мертон написал свою первую, ударную статью: «Корень войны — страх».
Заголовок вполне понятен только, если помнить, что главное обвинение в адрес пацифистов есть обвинение в трусости, а главное религиозное чувство есть страх Божий.
Ничего неожиданного во вспышке Мертона нет. Первые же строки его духовной автобиографии, описывающие обстоятельства его рождения, описывают рождение в мире войны. 1915 год! Это была война, порождённая бесстрашием — надменным бесстрашием императоров, королей, маршалов, интеллектуальных и деловых элит. Бесстрашие готовых воевать со злом и этим порождающим такое зло, которое, по слову Христа, «хуже прежнего» (Мф. 12, 45).
«Корень всех войн страх, причём люди боятся не столько друг друга, сколько вообще всего. Люди не доверяют не только другу: они самим себе не доверяют». Люди видят зло и опасность в других, потому что не могут увидеть зла и опасности в себе.
Путь Мертоне есть путь не к Богу, а к реальности — к реальности из мира фикций и страхов, подмен и самообмана. Мертон пришёл к Богу, как Ливингстон пришёл к истокам Нила, — поднимаясь по берегам реальности в поисках истока. Истоком реальности оказался Бог. Реален далеко не весь мир — во всяком случае, не мир человеческих чувств и отношений. В реальности грех внутри человека, а в «мире сем» свои грехи считают простительными ошибками, зато грехи других — столь тяжкими преступлениями, что другого можно остановить только смертью.
Реального в мире, где человек всё время вытесняет свой грех, перенося его на другого, очень мало, преобладают ложь и манипуляции, и увидеть реальное, выследить Творца реальности далеко не легко и для этого нужна смелость. Реальность есть реальность любви. Увидеть свой грех — не парализует волю, напротив. «Я верую, — писал Мертон, — что основой подлинного политического действия может быть только признание того, что реальное решение наших проблем никогда не находится в руках одной отдельно взятой партии или нации, оно всегда результат совместного труда всех».
Если Бога нет, то осознание своей и общей вины — да, парализует. Вина есть, а простить некому. Комплекс неполноценности во всей красе. Но Бог есть — и человек может принять себя и других во всей сложности, во всём безумии коктейля из добра и зла. Доверие к людям есть производное от доверия к Богу. Страх потерять Бога есть исток смирения, которое больше боится потерять человека, чем быть убитым этим самым человеком.
Мертон не служил в армии во Второй Мировой — оказался слишком беззубым. Его младший брат служил и погиб. Мертон вспоминал, как в детстве, играя с друзьями, прогонял от себя брата, швыряясь в него камнями. Вот — страх и война, вытекающая из страха. Просто «нормальные» люди не помнят, в кого они швыряли камнями и почему. Незадолго до гибели брат побывал у Мертона в монастыре, и вновь они оказались разлучены: Мертон пел наверху и с хор смотрел на брата, стоявшего внизу. И вот уже стало не на кого смотреть.
Мертон, для которого Франция, более того, юг Франции, был буквально родным краем, заметил, что во время Второй Мировой римо-католическое духовенство этого юга совершенно спокойно приняло нацистов (под вывеской Виши) как меньшее зло, потому что священники были оторваны от реальности семинарским воспитанием. Сам Мертон от реальности оторван не был, более того, его путь к Богу был путём к реальности, и реальности мирной. Война — это ирреальность, это превращения реальности в фикцию. Поэтому «борьба за мир» есть прежде всего молитва о мире. Молиться о мире и готовиться к войне — как если больной «молится о здоровье, а затем пьёт яд».
Самая лучшая статья Мертона против войны не была опубликована при его жизни — запрет исходил прямо из Рима, где жил глава ордена. Статья блестящая, афористичная, глубокая, почти бердяевская по энергетике: «Во всякой войне есть лишь один, всего один победитель — сама война. Правда, справедливость, свобода, мораль — побеждённые. Война подчиняет их себе». Защищая свободу от тирании, которую несут враги, люди оказываются рабами самозащиты.
Мертон выступил в этой статье как историк. «Моралисты пытаются установить правила войны, но в конечном итоге война навязывает им свои правила».Иллюстрации он взял из доядерной эры. Бердяев писал, что атомная бомба убьёт войну, потому что нельзя же допустить атомной войны, но Мертон видел страшную правду: атомная бомба возвела милитаризм на новый уровень. В сущности, атомная бомба лишь обнажила то, что было скрыто в дубинке и копье — безумие всякой войны: «Проблема не в том, что ядерное оружие аморально, а обычное нормально, а в том, что любое оружие несправедливо, когда используется для устрашения («терроризирования») населения и его тотального уничтожения».
В начале Второй мировой, напомнил Мертон, британская авиация осуждала как террор немецкие бомбёжки заведомо мирных целей — например, Лондона. Правительство заявило, что будет бомбить только военные объекты. Но сперва позволили себе ночные бомбёжки — дневные вылеты оборачивались гибелью самолётов, а ночью прицельность бомбёжек намного ниже, а с 1942 года уже официально было решено бомбить с целью устрашения врага — то есть, тот же террор. Черчилль заявил, что для победы надо снять все ограничения с насилия. Самая знаменитая из таких бомбёжек, конечно, Дрезден, где — напоминал Мертон факт, неизвестный русскому читателю — погибли не только немцы, но тысячи русских и украинцев, бежавших от Сталина.
Когда в 1944 годы ковровые бомбардировки начала Америка, группа протестантских священнослужителей (впрочем, и католический священник Джон Форд, тоже иезуит) выступила с протестом. Группа была влиятельная, Рузвельт ответил: «Это сокращает войну». Общественное мнение оказалось на стороне Рузвельта в соотношении 50 к 1. Ковровая бомбардировка Токио в марте 1945 года погубила в огне напалма больше людей, чем атомная бомба, — но при этом погибло 13 американских лётчиков, а при бомбардировке Хиросимы ни один американец не пострадал.
Пацифизм Мертона, как и любой пацифизм, может казаться непрактичным — и казался таковым в Америке, конечно, очень и очень многим, наверное, большинству его читателей, но то в Америке, а в России? Русский читатель разве узнаёт себя — своих родителей, своих предков — в мимолётном, самоочевидном для Мертона, как и всех западных людей, упоминании России и русских как врагов человечества, коммунистов, стремящихся уничтожить Запад? Мы же не такие и такими никогда не были! Мы никого не хотели и не хотим уничтожить!! Мы хорошие!!! Это вы, это вы!…
Вот именно об этом и переживает Мертон. Он больше переживает за американцев — потому что он американец, и потому что американцы свободные люди, им война не навязывается сверху, сами, сами. Несвобода русских людей — обстоятельство облегчающее вину или отяжеляющее? Проблема в том, что русские люди никакой вины не видят. Мы всего лишь защищаемся! — традиционный боевой клич милитаризма. В ходе этой самообороны была создана огромная империя, были изготовлены тысячи атомных бомб, российские военные боролись за «освобождение от проклятых империалистов» по всему земному шару, уже и американским пролетариям были готовы на помощь придти с атомными ракетами… Так ведь не просто «мы люди подневольные», а много хуже — вообще вытеснение из сознания факта, что Россия была для окружающих источником опасности. Ну, танки в Праге… Но как бы и не танки, и не в Праге, это как бы не реальность, а вот колбаса подорожала, вот реальность.
Это этика антиличностная, этика коллективизма, когда люди сплачиваются, чтобы преступления каждого растворились в кажущейся невинности всех. Был человек и исчез, а толпа сомкнулась на том месте, где он был, и жуёт мороженое, воспитывает детей, всё хорошо. Целые страны исчезали в пасти советского блока, но толпа смыкается — и никто не виноват, ничего не произошло, мы просто живём — хлеб жуём, и на масло с колбасой денег не хватает, пожалейте нас, поможите, кто чем можете.
Конечно, коллективизм — просто высшая стадия индивидуализма, и Мертон обличал именно индивидуализм. Символом такого индивидуализма в Америке стала «этика убежища». В сентябре 1961 году иезуит Макхью поставил Америку на дыбы статьёй, в которой рассудительно объяснил, что человек, который построил убежище для своей семьи, имеет право использовать это убежище для своей семьи. Если он впустит туда посторонних — например, соседей — то погибнут все, потому что убежище рассчитано (запас воздуха и еды) только на его семью.
Дискуссия, разгоревшаяся после статьи Макхью, закончилась тем, что президент Кеннеди развернул программа строительства общественных убежищ — совсем как в России. Но было ли это настоящим решением? Конечно, нет, это было всего лишь оттеснение проблемы на более глобальный уровень. Общая идея осталась прежней: надо обороняться, надо стрелять, и если для самообороны нужно стрелять раньше противника — надо стрелять первым. В том числе, атомной бомбой.
Мертона во всей этой ситуации поражал иррационализм веры в то, что после атомной войны на Земле останется жизнь. Но больше всего его поразило замечание Макхью, что оставить соседа умирать от радиации — это христианский долг перед своей семьёй, но, конечно, можно подставить щёку и соседа впустить, но это не долг, это «героизм». Адскими муками Бог грозит только за несоблюдение долга. Подставить щёку — это бонус, это хобби. Богу будет приятно. Не подставишь — тоже нормально. «Трагедия в том, — писал Мертон, — что сопротивление злу без употребления силы составляет саму суть морали Нового Завета, а его рассматривают как причуду битников и эксцентричных сектантов. … Конечно, «подставь щёку» это восточная гипербола, но мы не можем просто отмахнуться от сказанного Господом Христом. … Закон Христов дан, и после этого естественный закон перестал быть самодостаточным».
Сопротивление злу не насилием, подчёркивает Мертон, есть прежде всего сопротивление. Христианство не разрешает человеку быть предателем, стоять и смотреть, как убивают ребёнка. Трусость — пародия на смирение. Но ненасильственное сопротивление есть готовность отдать свою жизнь, а не оборвать чужую. Этика ненасилия не отрицает, что, если нет выхода, человек может использовать силу, чтобы защитить свою семью, своё убежище. Но смысла-то прятаться в убежище на самом деле вообще нет!
«Атомная мораль» Макхью вообще вызвала взрыв негодования в Америке. Образ Христа, который стоит с пистолетом около убежища и палит в соседей витал в воздухе, вызывая оторопь. «После атомной войны нужнее всего будут люди из той категории, которые никогда не станут рыть себе убежище и выстрелами отгонять от этого убежища соседей», — сказал один теолог. Макхью критиковали Билли Грэм и Рейнхольд Нибур, методисты, баптисты, раввины, но это были голоса «посторонних», а Мертон-то был тоже римо-католик.
Мертон одним из первых сформулировал мысль о том, что никакой «христианской цивилизации» не было никогда, он первый констатировал смерть идеи «справедливой войны» — концепции, которая веками успокаивала совесть людей. Первым — но далеко не единственным. Драма в том, что в Америке — и, шире, на Западе — было много людей, подобных Мертону, было ещё больше его противником, шли споры в прессе, по телевидению, демонстрации и контр-демонстрации. В России всего этого не было. Строили общественные убежища не потому, что признали личные безнравственными, а потому что личное было уничтожено безо всякой атомной бомбы. Общественная дискуссия как идея умерла с разгоном Учредительного собрания и закрытием «буржуазной» — то есть, свободной — печати. К счастью, есть возможность (не говоря уже о необходимости) воскреснуть из этого принудительного небытия — небытия личного и небытия социального, полужизни в полусне — и Мертон один из тех, кто первым ждёт у входа в реальность.
