Среди «городских мифов» есть миф о том, что на войне реально убивают лишь немногие «берсеркеры». Это неверно, да и кто из солдат Второй мировой мог знать, попал он в цель или нет. Большинство в той войне погибали не от штыковых ударов. Важнее же «интенция»: на фронт отправляются убивать. Чья эта воля? Добровольцев-то мало, армии призывные, а в России даже и до заградительных отрядов доходило. Шли убивать, чтобы свои не убили. Вовсе не с «нацизмом боролись», не «спасали мир от коричневой чумы», а боялись смершевцев и гепеушников.
Вот исключение, очень странное. Михаил Губонин, сын купца, отсидел три года с 1937 как «церковник». Художник, точнее — промышленный график (все и сегодня знают его этикетку «Советское шампанское»). Глубоко верующий молодой интеллигент, явление чрезвычайно редкое в то время, впрочем, как и сейчас. Любопытно: он открещивался от пацифизма, а был-то всё-таки именно пацифистом, более того — православным пацифистом. Се человек!
Вот что он писал о войне. Монолог, достойный пера Льва Толстого, монолог прежде всего художника, представляющего лицо — и всё, что за лицом, Губонин словно выписывает портрет:
«Больше все беспокоила меня возможная скорая встреча с противником лицом к лицу и необходимость убить незнакомого мне человека.
Я представлял себе лицо этого человека, его глаза, его возможную частную жизнь до войны. И человек он, может быть, неплохой, получше меня, что нетрудно. И жена у него, может быть, осталась дома, остались, наверное, родители престарелые. Представлялись они мне патриархальными бюргерами, наделенными всеми добродетелями старого немецкого быта. А на руках его жены, которая бессонными ночами молится за него своими лютеранскими молитвами, дети малые — «Гензель и Гретхен», миловидные, как на иллюстрациях к «Сказкам братьев Гримм»…
А я его, несчастного, в бою — насмерть, и он умирает… проходит через муки предсмертные! И ни какой он не фашист по душе и в своей жизни, а христианин по вере и по своему житейскому обыкновению! Пришел же он в наши земли, потому что законопослушен.
Его призвали, вооружили, поставили в строй и обязали выполнять приказы, которые ему ни по уму, ни по сердцу. Как ни внушал я себе, что «закон войны» таков, что незнакомые люди убивают друг друга, что враг, неприятель на войне обезличен — ничего не мог поделать с собой.
Нет, я никогда не был пацифистом. Ведь есть войны, в которых христианин обязан, должен участвовать, если то, что свято, можно защитить только оружием.
Но себя преодолеть я тогда не мог, мучился и молил Бога, чтобы Он явил чудо и помог мне служить, исполнять воинский долг, а людей не убивать.
И вот, когда прибыл с назначением в штаб кавалерийского корпуса, там прочитали мои документы, спросили, кем был до училища. Сказал, что был художником промышленной графики. И вдруг определяют меня не в строевую часть, не в артиллерию, не по военной специальности, а в штаб, в корпусную топографию и картографию, где был «дефицит кадров». Основным моим делом во всю войну было получение в штабе фронта необходимого картографического материала и копирование его один в один или по определенным параметрам — с определенными изменениями и уточнениями, но строго в назначенные сроки. Иногда несколько ночей подряд не спали мы, картографы, чтобы в корпусе все, кому положено, были обеспечены картами в срок.
А стрелять и убивать — это в служебной инструкции картографу не прописано. Возблагодарил я Создателя, внял Он моей мольбе! Пистолет, конечно, мне полагался, но скажу прямо, доставал пистолет только один раз, вскоре по назначении. А потом забыл, как кобура открывается. Проверять и чистить оружие, было некогда — на сон и на еду времени оставалось в обрез. И в моей кобуре пауки завелись, наверное, даже и мыши, или какие-нибудь малые змеи, но это может произойти только от сильного тепла… А смерти в глаза смотреть приходилось не раз. Но всегда обстоятельства оборачивались так, что до прямого смертоубийственного соприкосновения с живым противником дело не доходило».
