В «Архипелаге» Солженицын рассказал о том, как в 1947 году он стал осведомителем Конторы. Он даже точно процитировал начало обязательства, которое подписал:
«Обязательство.
Я, имя рек, даю обязательство сообщать оперуполномоченному лагучастка о готовящихся побегах заключённых…»
Любопытно, что Солженицын почему-то не написал «Я, Солженицын, даю обязательство» — как, естественно, было в документе. Заметив свою фамилию на «имярек» он уже сделал маленький шаг к самооправданию.
Вряд ли можно доверять сообщению Солженицына о том, что его попросили самому выбрать себе псевдоним. Насколько известно, чекисты придумывали псевдонимы сами, и в данном случае псевдоним был присвоен вербовщиком («Ветров»). Солженицын, однако, использует эту свою выдумку, чтобы написать:
«Да-да-да, ведь осведомители должны иметь кличку! Боже мой, как я быстро скатился! Он-таки меня переиграл. Фигуры сдвинуты, мат признан».
Появляется метафора шахматной игры. Всего лишь шахматы.
Тем не менее, остаётся сомнение в том, что в подписке говорилось о необходимости сообщать только о готовящихся побегах. Осведомители обычно сообщали и об «антисоветских» разговорах, бывших уголовным преступлением, да и обо всём, что могло заинтересовать тюремное начальство.
Солженицын уверяет, что поддался уполномоченному, потому что тот убеждал его: доносить придётся лишь на «блатных». «Это можно», — сказал Солженицын, и покаянно комментирует: «а бесу только и нужно одно словечко!».
Тем не менее, Солженицын делает попытку отказаться: «Так меняется весь смысл». В ответ следует угроза:
«Нет, я-таки вижу: вы — не наш человек, и с вами надо разговаривать совсем иначе. И — не здесь».
Солженицын подробно описывает свой испуг:
«О, какие страшные слова — «не здесь», когда вьюга за окном, когда ты придурок и живёшь в симпатичной комнате уродов! Где же это «не здесь?» В Лефортово? И как это — «совсем иначе»?»
Однако, эту тему он не развивает, а переходит к следующему самооправданию:
«А если и будут побеги — какой дурак будет перед тем о них разговаривать? А значит, я не узнаю. А значит, мне нечего будет и докладывать. В конце концов это совсем неплохой выход…».
Владимир Войнович об этом тексте написал:
«Меня не столько то смутило, что он под псевдонимом Ветров подписал в лагере обязательство сотрудничать с «органами», сколько возникшее при чтении этого эпизода в «Архипелаге» чувство, что признание выдается за чистосердечное, но сделано как хитроумный опережающий шаг. Воспоминатель поспешил обнародовать этот случай, не дожидаясь, пока за него это сделают его гэбэшные оппоненты».
Лев Копелев писал в открытом письме Солженицыну:
«Особую, личную боль причинило мне признание о «Ветрове». В лагерях и на шарашке я привык, что друзья, которых вербовал кум, немедленно рассказывали мне об этом. Мой такой рассказ ты даже использовал в «Круге». А ты скрывал от Мити и от меня, скрывал еще годы спустя. Разумеется, я возражал тем, кто вслед за Якубовичем утверждал, что, значит, ты и впрямь выполнял «ветровские» функции, иначе не попал бы из лагеря на шарашку».
Бывший заключённый, помогавший Солженицыну в сборе материалов, Леонид Самутин отмечал странность фразы, с которой начинается глава с саморазоблачением: «Что-то неохотно рассказывают мне лагерники, как их вербовали». Фраза предполагает, что вербовали всех, но главное, Самутин свидетельствует: «Вот мне не задал такого вопроса». Рассказав о том, как его безуспешно пытались вербовать, он делает вывод о рассказе Солженицына:
«Типичная лагерная чернуха, туфта, другими словами — ложь! … Он боялся, несомненно, что его позорный секрет будет предан гласности, и по своей всегдашней тактике — опережать удар — первым высунулся с саморазоблачением, придав ему ту реакцию, которая в легковерных глазах для него наиболее выгодна и безопасна. … Но не для людей, знающих условия лагерного существования».
Бывший заключённый Михаил Якубович, правнук декабриста Якубовича, меньшевик, по воспоминаниям которого Солженицын написал 8 страниц в «Архипелаге», писал после прочтения рассказа о вербовке, что утверждение о том, будто Солженицын, дав подписку о доносительстве, не доносил, «совершенно невероятно»:
«В свете этого сенсационного сообщения в «Архипелаге» … следует, мне кажется, пересмотреть некоторые факты из литературной и политической биографии автора «Архипелага». Каким образом, например, попал он из лагеря обычного типа, в котором он завербовался в секретные осведомители, в привилегированный спецлагерь, в котором содержались специалист, занятые секретными научными исследованиями, в так называемую на лагерном жаргоне «шарашку»? … Ответ на этот вопрос может быть только однозначным: как секретный осведомитель».
Версия самого Солженицына — будто его отправили в шарашку, потому что он написал о себе, что является «физиком-ядерщиком».
Солженицын, указывает Самутин, откровенно написал в «Архипелаге», что он «усвоил и принял» ещё до отправки в концлагерь совет старого заключённого: избегать «общих работ». В результате он попадает в концлагерь под Истрой, где работает прорабом — не на общих работах. Потом в Москве на Калужском заставе работает паркетчиком, имеет возможность через окно разговаривать с женой и получать от неё продукты. Именно тут он становится осведомителем. После этого он попадает в «шарашки» в Рыбинске, затем в Загорске, наконец, в Москве, в Останкино, как он их называл — «райские острова». Только после этого он попадает в казахский концлагерь, но и тут после небольшого времени общих работ работает бригадиром. При этом сам Солженицын постоянно критиковал «придурков», избегавших «общих работ», и считал, что они добиваются своего привилегированного положения тем, что соглашаются сотрудничать с Конторой.
Людмила Сараскина в биографии Солженицына предположила, что из шарашки в Москве/Марфино Солженицын добровольно попросился в концлагерь, такой он был герой. По другой версии, Солженицын слишком увлёкся литературной работой и перестал выполнять обязанности осведомителя. Однако, возможен и третий вариант: это опять была командировка осведомителя туда, куда было нужно хозяинам осведомителя.
Солженицын не участвовал в бунте заключённых в Экибастузском концлагере. Когда после подавления бунта лагерь было решено расформировать, а заключённых отправить в более суровые условия, Солженицын оказался в лагерной больнице с раковой опухолью в желудке. Семён Бадаш, сидевший там же и принимавший активное участие в «волынке» (бунте), в 2003 году писал, что Солженицын намеренно замолчал, что главными бунтарями были украинцы-«бандеровцы». Главное же: Бадаш ставит под сомнение утверждение Солженицына, что у него был рак, который чудесным образом прошёл. Бадаш отмечает противоречия и ложь в рассказе Солженицына о раке:
«Вы, чтобы снова избежать этапа, легли в лагерную больницу, якобы, со «злокачественной опухолью». То была настоящая «темниловка». Причём, вы пишите, что вас должен был оперировать врач Янченко, тогда как единственным хирургом в Экибастузе был врач из Минска Макс Григорьевич Петцольд. То, что вы «темнили» в лагере, стремясь избежать этапа, можно понять. Но вы и в «АГ» продолжали «темнить» относительно вашего ракового заболевания, о котором набрались поверхностных знаний на уровне популярных брошюрок. Так, вы писали: «Мне пришлось носить в себе опухоль с крупный мужской кулак. Эта опухоль выпятила и искривила мой живот, мешала мне есть и спать, я всегда знал о ней. Но тем была ужасна, что давила и смещала смежные органы, страшнее всего было, что она испускала яды и отравляла тело». А потом, в «Телёнке», о 1953 годе: «Тут началась ссылка, и тот час же в начале ссылки — рак». Но «темниловка» с «раком» на этом не закончилась. Желая вырваться из Тьмутаракани, т.е. из поселка Кок-Терек, вы начали «косить и темнить» на «раковые метастазы». Вы писали: «Второй год растут во мне метастазы после лагерной незаконченной операции». Но если была операция в лагере, то кто её делал, и что значат слова «осталась незаконченной»? Под конец, уже в «Телёнке», вы описываете, как перед высылкой из страны, после суток пребывания в Лефортовской тюрьме, осматривавший вас тюремный врач «проводит руками по животу и идет по краям петрификата». Значит «раковая опухоль» петрифицировалась, а куда же делись «метастазы»? Думаю, что ни один грамотный читатель, не говорю уже о людях с медицинским образованием, не поверит в возможность самоизлечения от рака, да ещё и с метастазами.
Разумеется, имитировать рак можно было только при условии помощи со стороны лагерной администрации.
Должен ли факт стукачества Солженицына влиять на оценку его текстов? Нет, этот факт — часть истории Конторы, не более. Текст Солженицына интересен для понимания психологии осведомителя.
Важно, однако, что факт стукачества активно вытеснялся из сознания почитателями Солженицына. Они из читателей превращались в почитателей. Как и антисемитизм Солженицына, как его призывы примириться с КГБ (зафиксированные британскими кинематографистами в фильме о возвращении Солженицына в Россию), как и национализм Солженицына, — всё прощалось ради «правды о Гулаге», которая якобы совершила революцию в умах, перевернула сознание, донесла правду.
«Якобы» — потому что, как показала история, ни «Архипелаг», ни другие тексты о репрессиях большого влияния не имели. Обличение репрессий осталось уделом незначительного меньшинства. С приходом к власти Путина (которого Солженицын высоко оценил), население страны поддержало курс на восхваление Сталина. Репрессии, которые стали фирменным отличием путинского правления, были встречены с таким же одобрением, с каким были встречены и сталинские репрессии. Более того: тот слой интеллектуалов, который наиболее активно превозносил Солженицына, в наименьшей степени выступил против новых репрессий новой диктатуры.
