«Мастер и Маргарита» Булгакова — роман о счастье справедливости, о блаженстве возмездия грешным, и радости победы над предательством.
Предателей Данте поместил в центр ада. Предательство самый тяжкий грех. Однако, предательство не есть самое гнусное зло!
Сатана, который распоряжается адом и мучает предателей, сам — не предатель. Он даже не изменник — он дезертир. Предают — кому-то, изменяют — с кем-то. Но Бога некому предать, изменить Ему не с кем. От Бога можно лишь «отпасть», а это совсем другое. Кстати, это не обязательно хуже. Если супруги расстаются, не оформляя развода, не обзаводятся новым мужем или женой, это — не измена и не предательство. А вот поглядеть в сторону с вожделением, даже не уходя при этом от жены, предательство. Небольшое, конечно, но всё же — по Иисусу — заслуживающее выдирания глаза.
Предательство не самое гнусное зло, но предательство важнее зла, беспокоит больше — во всяком случае, человека (кажется, и Бога). То, что называют «вопрос о зле», «оправдание Бога», «теодицея», на самом деле есть вопрос не о зле, а о предательстве. Все понимают, что зло отдельно, Бог отдельно, и Бога упрекают не за то, что Он — зло, а за то, что Он — предаёт человека силам зла. В этом смысле традиционная фарисейская теодицея — мол, Бог всего лишь «попускает зло» — только ухудшает дело. Понятно, что Бог не Чингиз-хан, но если Бог «попускает» Чингиз-хану уничтожить тысячи, то Бог — предатель, Он предаёт людей в руки убийц. Сам — не убивает, но от этого всё только подлее. Причём, любой предатель оправдывает себя своей слабостью, Бог же — абсолютный предатель, поскольку Он — абсолютная сила. Мог бы защитить — но предаёт.
Всё это пошлые и вздорные рассуждения, потому что это — рассуждения. Предательство же есть проблема не рассуждения, а жизни. Рассуждение имеет дело с какими-то высшими абстракциями, с тем, что за горизонтом повседневности. Поэтому вопрос о зле ненастоящий, склочный, прыдок мысли в сторону. В реальной жизни человек очень редко имеет дело с Чингис-ханами и Лениными, Гитлерами и Сталиным, — с теми, кому, собственно, предатели передают преданных. Вот с предателями — это да, это как с кассиром в магазине встретиться...
В «Мастере и Маргарите» тот, кому предают Христа, появляется мельком и только в уме Пилата:
«Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризною губой».
Вот оно — зло в чистом виде. «Чистое зло», конечно, абсолютно нечисто, гниёт и воняет.
Понтий Пилат — предатель первого рода, он предаёт правосудие, предаёт себя, предаёт Иисуса смерти. Иуда же — предатель второго рода, а то и двадцать второго. Много их — якобы «недостающих звеньев», необходимых, чтобы зло нашло свою жертву, и всякий предатель считает, что предательство было, увы, необходимо, а на самом деле это совершенно ненужные звенья, это побрякушки на цепях зла.
Сталин в «Мастере и Маргарите» не появляется вообще, тем более не появляется сатана. Это роман не о сатане, не о зле, а о предательстве и предателях.
Замена проблемы зла на проблему предательстве не смягчает, а обостряет вопрошание, переводя проблему в конкретную плоскость. Быть злом человек не может, а предателем — увы. Всякий грех есть та или иная форма предательства — жизнь предаётся смерти, правда — лжи.
Вопрос о предательстве — острый и тонкий, но далеко не главный. Во всяком случае, «классика» современной литературы спрашивает не о предательстве, а о любви. Любовь может сорваться в предательство, но от этого лишь проще. «Анна Каренина» — не о предательстве, не о предательнице, а о любви, поэтому и классика. «Граф Монте-Кристо» — о предательстве, поэтому классика бульварной литературы. На грани балансирует «Мастер и Маргарита» и его предшественник — «Кукла» Пруса (см. далее очерк об этом романе).
Прус избежал бульварщины, потому что сделал предательство любимой женщины зеркальным отражением другого предательства — герою изменяет Польша. Люди, ради свободы которых он прошёл Сибирь, сперва плевали на него, потому что деньги им важнее свободы, и по той же самой причине стали облизывать его, разбогатевшего как Монте-Кристо. Причём, предательство женщины у Пруса много важнее предательства со стороны отчизны, ближнего, дальних и кого угодно, тогда как в бульварной литературе чаще наоборот, измена женщины или женщине есть лишь символ измены «высшим» ценностям и высших ценностей.
Евангелие не акцентирует проблему предательства, поэтому оно не бульварная литература. Ну, предал. Ну, Ялта. Израиль — евреи, если угодно — был достаточно нормальным и здоровым сообществом. Предательство как основная проблема — симптом болезни общества, когда оно, собственно, перестаёт быть обществом и становится грудой винтиков, болтов и болтунов. Это и случилось с Россией после революцией, этим опрадано постановка предательства в центр романа. Булгаков так и остался врачом, и, когда Россия заболела предательством, он составил «Мастера и Маргариту», описание болезни и рецепт излечения. Вот выздоровеем, тогда любовь опять станет в центр, а от Булгакова и до сего дня, увы, предательство актуальнее. Когда у человека температура под сорок, приходится не о любви говорить, а о температуре.
Кто предаёт в «Мастере и Маргарите»? Все советские люди как один и каждый как все! Сатира же. Единственное, Булгаков обходит чекистов. Эти — не предатели, эти — заставляющие предавать. Предают управдомы и соседи, предают прохожие и посетители варьете, предают родные и чужие.
Бог творит чудо — можно и во рву со львами оставаться живым, и в Освенциме любить, и в сталинской России рожать детей, делать открытия, писать стихи. Бог не лишает людей, поставленных в бесчеловечные условия, человечности, дара слова, разума. Лишил бы — тут и бесчеловечность бы кончилась, остались бы звери, которые бы друг друга сожрали. На этом и спекулируют защитники сталинизма и всякого деспотизма — мол, надо жить во рву львином, потому что и там возможна жизнь! Булгаков и показывает, что, во-первых, жизнь возможно, но не благодаря, а вопреки сталинизму, и жизнь эта страшная и исковерканная, во-вторых, даже лучшие люди всё равно при этом отравлены. Да лучших-то вырезают или изгоняют, так что нечего лукавить — «простая», «нормальная человеческая жизнь» бухгалтеров, писателей, эстрадных артистов, кассиров и т.п. в сталинской России была не слишком нормальна. Не всех расстреливали, не всех заставляли стучать в Чека, но почти все — за редчайшим исключением — в своей собственной жизни, в своём собственном доме, в своей собственной семье вели себя по-сталински, репрессировали окружающих, предавали идеалы.
Более всего яду досталось писателям, и вовсе не потому, что они более всего досаждали автору, а потому что кому больше дано. В евангельской части романа тоже ведь есть писатель-предатель, но там он один и предаёт невольно, мягко, почти на уровне «передавать означает предавать». Это Левий Матфей. Он предаёт от неловкости и любви, Иешуа относится к нему самое большее с досадой. Московская часть — другое дело, и больше всего достаётся Берлиозу, а не Бездомному, всё по тому же принципу — кому больше дано. Кто вырос в советской колбе, с того спрос невелик, но кто, подобно Булгакову, знает великую и простую тайну правды, тому да отрежут голову те, кого он воспитывает во лжи.
Впрочем, есть ещё одно исключение — в «Мастере» не предают врачи. Сказалась и профессиональная солидарность, и писательская точность — всё-таки врачи скурвились в карательную психиатрию лишь в следующем поколении.
Предают все, но в центре каждой — иерусалимской и московской — части только одна фигура. В Иерусалиме — Пилат. Мог не осудить! Мог не распять!! Мог не побояться!!! Булгаков, конечно, не знал, что историки со временем отвергнут обвинение Тиберия в самодурстве как необоснованные, покажут, что за «оскорбление величества» никого не репрессировали, но хотя бы и репрессировали — что ж, предавать?
А в центре московской части, разумеется, Маргарита. Это неожиданно, это выводит роман из бульварного пространства в почти классическое. Её «супружеская измена» вообще не рассматривается как этическая проблема. Точкой выбора является апофеоз романа, сцена на балу — точнее, после бала — когда Маргарита должна сделать выбор между Мастером и Фридой. Маргарита стала бы предательницей, если бы не потратила свой единственный шанс на Фриду. Она бы предала мужа, если бы заступилась за мужа. Да и не в муже дело. Ключевое слово здесь — «покой». Маргарита объясняет Воланду:
«Если она [Фрида] останется обманутой, я попаду в ужасное положение. Я не буду иметь покоя всю жизнь».
Именно покоя и лишился Пилат. Именно положение Пилата — ужасное. Адское. Этим грешник отличается от сатаны. Грешнику в аду беспокойно, сатане же только в аду покойно. И никакой романтической тоски по небесам.
К мужу это имеет лишь то отношение, что любовь без покоя невозможна как дом без фундамента. Покой не есть любовь, но покой есть условие любви. Любовь вновь и вновь играет с покоем, разрушает его и взрывает, а покой остаётся, ему как раз и хорошо, что любовь не боится его взорвать. Взорвать — да, но — не предать.
Любопытно, что Булгаков вовсе не считает себя — или, если угодно, Мастера — неповинным в предательстве. Отсюда загадочное «Он не заслужил света, он заслужил покой». Здесь-то в чём предательство?
Мастер, разумеется, предал того единственного любимого человека, которого только и мог предать — Маргариту. Он сбежал от неё в сумасшествие. Он предал её именно в тот момент, когда больше всего в ней нуждался. Предал под предлогом заботы о ней, но — предал. Бегство от ответственности — первородный грех всякого мужчины, а русского интеллигента в особенности. Что русская интеллигенция предательства Мастера не заметила, объясняет тем, что такое предательство — бегство от любви, бегство от женщины, от ответственности перед любовью — составляло и, увы, составляет по сей день такой привычный фон жизни в России, что оно не замечается — как воздух.
Что же такое «покой», который заслужил Мастер? Чем он отличается от света?
На уровне образной системы помогает сопоставление с «Белой гвардией».
Вообще этот роман — словно черновик «Мастера и Маргариты». Все основные художественные приёмы налицо. Проблема предательства — в том числе, предательства любимой женщины из ложно понятной любви к ней:
«Никогда не сдёргивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут».
Мастер — убежал, после чего пределом его мечтаний было:
«Прошу вас опять вернуть нас в подвал в переулке на Арбате, и чтобы лампа загорелась, и чтобы всё стало, как было».
Может быть, самая яркая перекличка — изъятие золота у Лисовича и у Босого. Как же глупа была претензия — мол, Булгакову не жалко тех, кого грабили большевики. Эпизоды выписаны для того, чтобы показать — новая власть бандитская. Только в «Белой гвардии» бандиты ещё притворяются властью, а в «Мастере» они уже власть, но действия их абсолютно одинаковы.
«Белая гвардия» заканчивается образом детского счастья:
«Петька добежал до алмазного шара и, задохнувшись от радостного смеха, схватил его руками. Шар обдал Петьку сверкающими брызгами».
Смотреть на Солнце — покой. Быть Солнцем — свет. В Евангелии это разница между теми, кого Иисус посылает вперёд Себя как Солнце посылает лучи, и теми, кто следует за Иисусом. Разница между апостолами и всеми прочими. Разница между субботой и воскресеньем, между спасением и творчеством. Одно не исключает другого. Покой — вечный, но вечному покою не противоречит свет. Наступит миг — и свет воссияет над покоем, и тогда покой засияет. Уже не только с друзьями под абажуром или при свечах, но — со всеми. Только это не вдруг, не сразу. Спешить некуда — ведь это вечность.
Предательство и прощение — вот «что» романа. Его «как» довольно просто, если, конечно, прояснено «что». Две части — иерусалимская и московская — симметричны, тонкость же в том, что они разные не географически, а гендерно. Иешуа и Воланд не противоположны друг другу или, точнее, они противоположны друг другу ровно так же, как противоположны правое и левое, мужское и женское, справедливость и милосердие. Иешуа — женственен, Воланд — мужественен. Иешуа — милосердие, Воланд — Судия.
Это означает, что Воланд менее всего сатана. Судья — не сатана, если, конечно, он справедлив. В справедливости и, кстати, правдивости Воланда никто не посмеет усомниться. Уже по одной своей правдивости Воланд — не сатана, который «отец лжи».
Но разве Воланд не убийца, не источник смерти, как он может быть «начальником жизни» (источником жизни, одно из наименований Бога в Библии)? Разве не Воланд убивает Берлиоза, Майгеля и маленького ребёнка на глобусе?
А разве Воланд их убивает? Берлиоза убила человеческая жадность, воплощённая в Аннушке. Ребёнка убила война, а война — извините, это человеческое, это не Божие. Война это материализация человеческих представлений о справедливости, поэтому свою войну каждый называет справедливой. Ах да, ещё предатель-барон, которого застрелил Абадонна. Но ведь Воланд утверждал, что и ребёночка убил Абадонна, хотя ребёночка убил военно-промышленный комплекс, милитаризм и лично все те люди, которые строили самолёт, изготавливали снаряд и т. п. Где тут Абадонна, зачем мистифицировать совершенно реальный процесс человекоубийства? Так и с бароном — помилуйте, на дворе 1938 год, разумеется, барона расстреляли в Бутово, Абадонна же лишь аллегория. Как и «отравление» Мастера и Маргариты, аллегория с двухтысячелетней историей — «чаша сия».
Бог смерти не сотворил, Бог смерть победил — и отнюдь не тем, что ликвидирует её, а чем именно, это уж сами потрудитесь узнать.
В Средние века сатану называли пересмешником Бога, но кто сказал, что Бог не может передразнивать сатану? Воланд и есть Бог, Справедливый и Всемогущий Судия, который разыгрывает из себя сатану, отчего настоящий чёрт лишь злится и унывает. Один архангел притворился котом, другой снайпером, третий церковным регентом, а все вместе — всадниками Апокалипсиса, так что ж — мы так и поверили? Может «по делам их узнаете их»?
Возможно, поэтому в Воланде не разглядели Христа-Судию, что, коли Воланд — сатана, то предатели — праведники, а «советские люди» — жертвы, а не преступники?
Внешних признаков сатаны у «Воланда» много, начиная с имени. Слишком много. Но — ни одного существенного. Более того, налицо все существенные признаки, указывающие на то, что «Воланд» — воплощённая Справедливость. Он не просто никому не делает зла. Он предупреждает:
«Но ты смотри, смотри, — послышался суровый голос Воланда с коня, — без членовредительских штук!»
Ему не нравятся лжецы. Сатана разве бы стал бороться с ложью? Он — отец лжи, её покровитель и сеятель.
А как же «бал у сатаны»? А как, ответим вопросом на вопрос, насчёт сошествия во ад? Этот евангельский образ не пользуется популярностью у современных христиан, поскольку решительно не стыкуется со школьным учебником физики. Однако смысл образа вовсе не в пропаганде преисподней и рая как физических отсеков космоса, а в том, что Бог, Который хочет всех спасти, может всех спасти. Бал, как он описан Булгаковым, есть воскресение — пусть временное — умерших, как бы греховны они не были. Не Богородица, а Сам Бог сходит во ад, чтобы утешить. И делает Он это именно в те дни, когда Сам был в гробу, в преисподней, среди мертвецов.
Одной из фраз романа, которые обманчиво ясны, являются слова Азазелло о том, что «любая женщина в мире … мечтала бы» отдаться «Воланду» — но что никогда такого не будет. Вот — ясное указание на то, что «Воланд» не сатана, а Христос. Сатана по всем поверьям для того и собирает бал, чтобы обладать женщинами. Но важнее другое: надо быть совсем уж патриархальной сволочью, чтобы думать, что каждая женщина мечтает переспать с чёрным вонючим козлом. С Иисусом — другое дело. Но — «этого не будет». Разве это — о сатане:
«Маргарита молитвенно протянула обе руки к Воланду, но не посмела приблизиться к нему и тихо воскликнула».
С диаволом иначе обращаются.
Возможно, самым ярким указанием на божественную сущность «Воланда» является фраза из последней главы:
«Опять наступило молчание, и оба находящихся на террасе глядели, как в окнах, повернутых на запад, в верхних этажах громад зажигалось изломанное ослепительное солнце. Глаз Воланда горел так же, как одно из таких окон, хотя Воланд был спиною к закату».
Разве солнце — глаз дьявола?
Впрочем, самым главным доказательством благотворности Воланда является сам роман. В нём все люди — добрые. Здесь принципиальное отличие романа от предыдущих произведений Булгакова. Всех жалко, все заслуживают прощения, все светятся. Даже предатели и палачи. Даже работники спецслужб. Булгаков отомстил всем обидчикам понарошки, а простил всех обидчиков по-настоящему. В «Белой гвардии» припечатаны и большевики, и белогвардейцы, и националисты, и предатели. Много несимпатичных персонажей, много страшных. В «Мастере и Маргарите» — ни одного. Абсолютно зрячая, видящая все оттенки порочности и греха книга — и в то же время абсолютно всех и в равной степени согревающая, обнимающая. Такого нет ни у Толстого, ни у Достоевского, такое разве что у Чехова — и тоже позднего, предсмертного.
Воланд — Христос, точнее, Кристо, граф Монте-Кристо. Это мощная бульварная струя в романе, делающая его столь популярным. Воланд мстит предателям. Увлекательно! Приятно!! Апокаплексис!!! Как Популярная советская сатира: обзавестись танком — и по кабинетам, к тем, у кого «председательская железа» вырабатывает сплошное враньё. Только, поскольку всё-таки Булгаков не советский сатирик, это суд не только над «председателем» и «домоуправом», но и над «неизвестным жильцом». Точнее, над жильцом, пожелавшим — страстно желающим! — остаться неизвестным. Потому что нет председателя без предателя.
В эпилоге романа — он же и апофеоз — Воланд разговаривает с Левием Матвеем, и в этом разговоре Воланд впрямую назван злом. Совместимо ли это с видением в Воланде Христа-судии?
Но кто такой, собственно, Левий Матвей, чтобы слепо доверять его мнению? Много было разговоров о том, что Иешуа — не Иисус (и это верно постольку, поскольку Иешуа — лишь женская, милосердная половина Спасителя). Однако интереснее то. что Левий Матвей — вовсе не евангелист Матфей, хотя совпадают и имена, и бывшая профессия, и записывание слов Иисуса. Евангелист Матфей записывал точно — Левий, по характеристике Иешуа, «неверно записывает за мной». Эта реплика вовсе не относится, как легко подумать при поверхностном чтении, к секретарю Пилата, что подтверждает дальнейший монолог:
«Ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал».
В наказание Иисус Милосердия посылает Левия Матвея к Самому Себе — Иисусу Справедливости. Никакой нужды в этом посылании нет, кроме как заставить читателя задуматься — глупо или нет рассуждение Левия Матвея?
Воланд обращается к Левию абсолютно евангельски, называя его рабом.
«Я не раб, — все более озлобляясь, ответил Левий Матвей, — я его ученик».
Если бы Левий подлинно был учеником Иешуа, он бы не сказал «я его ученик», он бы сказал «я — сын». Сам Иисус противопоставляет «рабье» — «сыновьему». И уж, конечно, сын Божий или ученик Христов в любом случае не могут говорить «всё более озлобляясь». Но Левий — именно раб, его понимание проповедей Иешуа — законническое, материалистическое. Баккуроты он запомнил, видите ли… «Человечество будет смотреть на солнце сквозь прозрачный кристалл». Ага, и переплывать Стикс на колоде таро. Это — Евангелие? Это, в лучшем случае, нью-эйдж, теология освобождённых рабов, оставшихся внутренне рабами.
В центре монолога Воланда — не зло, а свет. Воланд не обличает свет, как сделал бы (и постоянно делает) реальный Оппонент Божий. Он противопоставляет свету — «голый свет». Он рисует картину, действительно страшную:
«Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом?»
Не исключено, что Булгаков при этом вспоминал фантастический рассказ Уэллса «Человек, который творил чудеса» об идиоте, который остановил вращение Земли — и в результате всё человечество и всё живое погибло, снесённое инерцией. Звучит здесь и эхо «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, которая заканчивается закатыванием всего и вся в асфальт. «История прекратила течение свое».
«Голый свет» — свет, несущий в себе смерть, свет, в котором всё живое гибнет. Это свет, которым пытали кремлёвские палачи заключённых. Это свет, приходящий в бреду и хорошо знакомый Булгакову. Это свет псевдо-жизни, породивший мутантов-уродов в «Роковых яйцах». Ослепляющий свет. Ободранный шар, залитый слепящим светом — вот идеал коммунизма. Жизни нет, есть лишь «общежитье». Впрочем, это идеал и Великого инквизитора, и невеликих ханжей. Гламур и золото.
Божий мир не таков. Он не состоит из одного света. Бог говорит «да будет свет», но не говорит «да не будет тьмы». Свет светит во тьме. Этот свет содержит в себе все цвета (подробнее о символике цветов у Булгакова — во втором очерке).
«Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла», — вопрос Воланда, заметим, обращён не к Иешуа, а к Левию Матвею, которого Иешуа отверг как Своего толкователя. Священное Писание не говорит, что зло появилось в результате грехопадения. Более того, оно говорит о заповеди, запрещающей человеку вкушать от древа познания добра и зла. Дерево это существует, познание добра и зла — часть Божьей власти.
Нет необходимости уходить в понерологию — отрасль богословия, трактующую вопрос о зле. В «Мастере и Маргарите» защищается не вообще зло и, тем более, не грех, а очень локальное, конкретное зло — зло справедливости, зло возмездия, зло «Мне отмщения и Аз воздам». Это ведь зло! Ад — не добро (хотя ханжи полагают иначе). Страх суда, и сам суд — не добро, а зло. Добром это зло является лишь потому, что Суд — Божий, более того, суд этот осуществляется Христом, сказавшим на кресте «прости им», и Духом Божиим. Однако, если бы справедливость — часть Иисуса, воплощённая в Воланде, справедливость как «знание добра и зла», причём знание, осуществляемое как действие, как наказание — если бы такая справедливость отсутствовала бы, Иисус не был бы ни Спасителем, ни Судиёй, ни Христом. Зла ли справедливость Божия? Да, примерно так же, как зла хорошая «вода жизни», «аква вива», сиречь спирт, без которого невозможна медицина.
«Мастер и Маргарита» стал безумно популярен не из-за Иисуса Милосердия. Иешуа как раз пришёлся не по вкусу, Христос советскому человеку нужен не как у Булгакова, не как у Меня, не как в Евангелии, а как у Путина — нравоучений поменьше, .жёсткости во взгляде и умелых убийц в подручных побольше. Вот и Воланд — понравился. Остап Бендер, только в танке — мечта! Не просто сатира, а сатира с гильотиной. Доброе слово с пистолетом. Пусть меня унижают и топчут, а вот открою Булгакова и над вымышленной местью слезами обольюсь.
Впрочем, с наступлением свободы слова (относительной) Булгакова быстро вытеснила «имперская фантастика», где жанр «мечты импотента» был доведён до совершенства, где боевые космолёты восстанавливают СССР во всей вселенной, и круторукие космонавты с голубыми погонами демонстрируют, как легко быть богом.
Конечно, в перекосе, при котором акцент делается на справедливой мести, виноват и сам Булгаков. Очень живописно и ярко вышло, с местью. Читатель легко отождествляет себя с Мастером, невинно обиженным (не замечая, что Мастер у Воланда далеко не безгрешен), а Воланда — с суперменом. Это вполне большевистское, совковое понимание романа. Ведь революция и была местью. В этом была её правда и её трагедия. С другой стороны, евангельская часть тоже, мягко говоря, не тусклая. Формально в иерусалимской («милосердной», «женской») части романа 40 тысяч слов, в московской — 100 тысяч, но ведь грамотный человек тот, кто ориентируется не на количество. Увы, с годами русский читатель даже в иерусалимской части более всего сосредотачивался на том, что ловко Афраний организовал убийство Иуды. Какое уж там милосердие — Путин за две тысячи лет до Путина, триумф спецслужб, семнадцать мгновений чеки...
Между тем, Воланд, всё-таки, не Монте-Кристо, и не Афраний главный герой романа. Ни один кролик не пострадал. Балаган и шутовство. При поверхностном чтении — а у большинства читателей первое чтение всегда такое — создаётся ощущение элегантности, с которой Воланд расправляется со злодеями, и эта элегантность доставляет чертовское удовольствие. Между тем, аналитическое чтение обнаруживает, что в тексте нет ни одной расправы, исходящей от Воланда (Абадонна — лишь аллегория смерти, а не палач и не убийца). Единственное — барон Майгель, но его прототип, как хорошо известно, был попросту расстрелян в 1938-м. Если по тексту романа — застрелян пулями гепеушников, обстреливавших Бегемота. Протекшая ванна — разве это расправа? Разбитое стекло? Превращение Алоизия в директора Варьете — достойное ему возмездие?
Главные герои умерли, злодеи большие (гепеушники) вообще не пострадали нисколько, их подручные — в разной степени, но разброс происходящего не превышает среднестатистические несчастья и, более того, совершенно не пропорционален негодяйству. Скорее даже, обратно пропорционален. Латунский цел и невредим. Больше всего досталось (судя по физиологической реакции) совершенно невинному Римскому. Тут Булгаков не сдержался, у него с театральными руководителями были свои счёты.
Разве с Берлиозом произведена расправа? Он жертва неаккуратности Аннушки и собственной тревожности. «Воланд» лишь предсказал происшедшее — причём, астрологическое бормотание такое же же надувательство, как питьё Бегемотом бензину. Воланд попросту всеведущ, — черта отнюдь не сатаны и не языческих божеств (они на это нимало не претендовали).
Что читатель вычитывает из текста «элегантность расправ» — многое говорит о читателях. Мы страдаем не только озлобленностью, но и трусостью, а потому предпочитаем жить в иллюзорном мире, где якобы праведник процветает аки крин, а грешник гибнет. Булгаков предлагает миры реальности человеческой и реальности Божьей, которые нераздельны, но и неслиянны. В реальности Бога зло побеждается не добром, а любовью — «дьявольская разница», по слову Пушкина.
Это подлинно Страшный Суд — страшно страшный, но не унизительный и, главное, справедливый. Мастер может с Николаем I сказать: «Досталось всем, а более всех мне». Кто так не скажет, тот не Мастер, тот не разглядел главного — что едины не тьма и свет, не Бог и дьявол, а едины Истина и Милость.
Может быть, апофеозом «Мастера и Маргариты» является сцена прощения Фриды. Конечно, диалог Воланда с котом о коварстве милосердия — буффонада. Маргарита одушевлена вовсе не милосердием, и сама это откровенно признаёт. Ей нужно сохранить самоуважение, и это недурно: самоуважение есть потребность человека, стоящая вне всяких иерархий. Чудо, что Маргарита потребность в самоуважении реализует по-человечески — обычно люди делают это бесчеловечными способами.
Исповеданием веры Булгакова является фраза:
«Я этого делать не буду, а вы сделайте сами».
Она соответствует идее романа о том, что каждый получает по своей вере. Верует человек в прощение — пусть прощает сам, не переваливая это на Бога.
На вопрос Маргариты: «А разве по-моему исполнится?» — следует реплика: «Да делайте же, вот мучение».
Разве сатана мучается, когда кто-то не прощает? Он радуется, он только к этому и стремится, ему это доставляет наслаждение. Христос мучается более, чем в Гефсиманском саду, когда человек не прощает, а оставляет прощение Богу. Льюис правильно издевался над крестоносцем, который, подняв меч, возглашал: «Как христианин я тебя прощаю, но как муж казню». Нет отдельного «христианина». Прощай именно как обманутый муж, как ограбленная торговка, как замученный невинный человек.
Маргарита прощает грех, жертвой которого была не она. Имеет она право так поступать? Но что делает любой судья? Сама идея суда как чего-то, отличного от вендетты, покоится на том, что прощение (либо осуждение) есть свойство единого человечества. «Человек не остров» и тогда, когда он — жертва греха, и когда он — судия греха. Можно убить за другого, можно простить за другого. Выделить пару «обиженный/обидчик» так же невозможно, как выделить мазок краски из картины, чтобы он оставался картиной.
Страшный Суд страшен справедливостью, а справедливость достигается не тем, что судит Бог, а тем, что судит человечество. Бог лишь предоставляет такую возможность, подымая человечество из смерти и греха. Считать Бога единственным судьёй, а людей — ничтожными перед ним букашками, означает не возвеличивать Бога, а означает вытеснять людей и вытеснять человечность. Человек способен судить верно, когда он един с людьми и Богом — и восстановление такого единства есть суть Царства Божия. Это означает, что Бог не нужен? Кто так думает, обнаруживает, что Бог ему нужен лишь в качестве Самого Великого Инквизитора.
