Великий историк Сергей Михайлович Соловьев был профессором на государственной службе. Таким образом, он был прежде всего индивидуальностью внутри стаи. Николай Первый был альфа-самец, Соловьев был гамма-самцом, считая министра просвещения бета-самцом.
Вообще для анализа стайной иерархии достаточно трехчастного деления. Фазиль Искандер предлагал Удав/Сотрапезники Удава/Допущенные к столу.
Тут есть свои нюансы. Чаадаев был объявлен сумасшедшимим, но остался гамма-самцом, как и академик Сахаров. Оба были «государственного дела людишками», по классификация Салтыков-Щедрина.
Салтыков-Щедрин (1826-1889), как и его современник Толстой (1828-1910) является промежуточным звеном между индивидуальностью в стае и личностью в мире.
Тонкость в том, что индивидуальность в стае может быть абсолютно анархична, как Бакунин (1814-1876). Маркс классифицировал крестьянина как одновременно эксплуататора и эксплуатируемого. Сам себя эксплуатирует. Бакунин и Маркс — каждый на свой лад — это стая. Индивидуальность, покинувшая родную стаю и ставшая стаей для самого себя. Сам себе альфа-, бета— и т.д. самец. Или самка.
Салтыков-Щедрин покинул стаю в 1868 году, Толстой вроде бы раньше, в 1856-м, но ведь уход Толстого из дому был уходом не из дома как такового, а из стаи — из внутренней стаи, которая оставалась в нем. Вот Щедрин-то, кажется, так до конца от стаи даже и внешней не вполне освободился.
Символична судьба сына Соловьева Владимира (1853-1900), который начал как отец, профессором. Именно в качестве гамма-самца Соловьев призвал альфа-самца Александра III быть христианином и не казнить убийц Александра II. Именно как член стаи — викторианской стаи, стаи прогрессоров, видящих мир как пространство для разнообразных манипуляций сильных и умных самцов — Владимир Соловьев писал проекты соединения церквей, оправдывал добро, закладывал философские основания всечеловечности. Гамма-самец, изгнанный из стаи, но сохранивший стайное мышление и мироощущение. (Тут, кстати, и различие между Толстым и толстовцами, Толстой не был стаей, а толстовцы были). Примечательна техническая подробность: Владимир Соловьев имел возможность прожить не на государственной службе. Прежде всего, благодаря доходам от издания «Истории» своего отца (даже поделенные между тремя сыновьями, доходы составляли изрядную сумму), но и благодаря журналистике. Чаадаев и Пушкин не могли прожить на гонорары — тиражи были не те, количество читателей было ничтожно. Вот где «промышленная революция» дала себя знать во всю силу. Не промышленная она была, а «коммуникационной» революции очередная фаза.
Именно Владимир Соловьев пережил внутренний скачок от самца-в-стае, от яркой индивидуальности в структуре — к личности. Так появились «Три разговора» — ехиднейшее отвержение всего, что ранее писал Соловьев, отвержение викторианской мегаломании, от милитаризма-колониализма до религиозности. («Три разговора» были глубоко ироничным текстом, и примечательно, что эту иронию по сей день не поняли и читают текст буквалистски).
Николай Бердяев (1874-1948) уже никогда и не был профессором, хотя создал пару университетов и на склоне лет получил доктора богословия от Кембриджа. Бердяев никогда не был на государственной службе, он прямо из университета перекочевал в ссылку. Более того, всю свою жизнь Бердяев описал как сопротивление разнообразным «мирам» — так он назвал стаи аристократическую, революционную, декадентскую, религиозную, национальную и, наконец, буржуазную. Бердяев всегда был вне стаи внешней и внутренней, всегда был не индивидуальностью, а личностью, и стоило это ему изрядных усилий.
В следующем поколении нормой уже было быть личностью. Человек рождался в мире, где общеобязательной стаи не было. Как это так вышло, отдельный разговор, но понятно, что не само собою и не благодаря изобретению электричества и телефона с граммофоном. Примером может служить внук Сергея Михайловича Соловьева, тоже Сергей Михайлович Соловьев (1885-1942), который знаменит как шафер Блока, но был и православным священником, а умер от голода в психиатрической больнице в Казани, не будучи нимало сумасшедшим, а просто личностью, что и составляло его преступление. В ХХ веке человек уже, скорее, прилагал усилия, чтобы стать членом стаи, и в наше время точно так же, никто не может сказать, что родился гамма-самцом или бета-самочкой. Сам разыскал стаю, иногда даже сам ее создал. При этом всё равно человек, даже если он формально как Николай Первый среди бенкендорфов, обманывает себя, воображает себя личностью. Быть в стае стало неприличным. Приличие требует прикрывать свою стайность фиговым листком, изображать личность, даже не будучи ею. Но, конечно, нетрудно отличить Осипа Мандельштама от Алексея Толстого, Надежду Мандельштам от Светланы Аллилуевой, Елену Боннер от Валентины Терешковой, и академик Сахаров все-таки перестал быть яркой индивидуальностью и стал личностью, а с Гайдаром, Чубайсом и прочими ельциными-путиными этого не произошло ни разу.
«Идеальное общество»... Идеальное общество это жареный лед. «Идеальное общество запрещает только»... Что запрещает, то по определению не идеально.
Идеал это Толстой, Чехов, Соловьев. Они не были «мы». Чехов вряд ли встречался с Соловьевым. Толстой дружил с Соловьевым, Чехов дружил с Толстым, но при этом у них не было «общего». Каждый был личностью, но именно это освобождало их от «мы» для «ты». Уж конечно, они ничего никому не запрещали, ни вместе, ни порознь.
Достоевский был индивидуальностью. Его «диалогичность» — это поведение индивидуальности в коллективе, это неумение существовать вне коллектива. У Достоевского нет «личности». Может быть, сыграло роль то, что он по возрасту — продукт николаевского времени. Но вряд ли. Наверное, надо было пройти Достоевского, чтобы стал возможен Толстой. Надо сказать «а», чтобы можно было сказать «б».
У Толстого даже сволочь иудушка Стива — личность, только личность предающая всех и каждого. Долли — личность забитая, раздавленная (Сергей Соловьев говорил про свою бабушку, жену историка, что она была раздавлена 12 детьми и 47 томами «Истории» мужа). Анна в начале как раз не личность, она становится личностью, когда открывается для любви. Беда, что Вронский очень мало личность, как и Каренин.
У Чехова соединяется индивидуальность по Достоевскому и личность по Толстому. Каштанка — и личность, и индивидуальность. Это полная правда о том, каков человек, даже если он о себе такого не знает и собачится.
Вот почему «Три разговора» — не против Толстого, даже не против толстовства. Соловьев против мира коллективного. Народ, страна, семья готовы удовлетвориться прогрессом и вечным миром, потому что они не умирают. Они бессмертны, ведь их нет. Есть человек, человечик, и человек умирает, а человечество нет. Поэтому спасает не вежливость, не соблюдение норм учтивости, а личная смерть. Только мало кто умирает личной смертью. Смерть Ивана Ильича — не личная, и смерть Иуды не личная. Смерть Иисуса предельно личная и Его воскресение — победа не над милитаризмом, нищетой, войной, а над смертью.
Соловьев – Лев Толстой христианской Церкви.
Толстой – Владимир Соловьев теизма.
Главная претензия Соловьева в «Трех разговорах» к толстовцам не та, что они пацифисты, а та, что они неискренни, прикрываются Христом и Евангелием, не имея к ним отношения.
Эта претензия, однако, отнюдь не только к толстовцам. Точно в том же Соловьев обвиняет и множество «верующих», включая теологов, епископов, князей Церкви, причем всех конфессий. В том же Соловьев обвиняет российское самодержавие, и не только российское, но и другие монархии с империями. Тут Соловьев вполне единодушен с Толстым. Никакие императоры, папы римские и патриархи Христу не помогают, они Церкви только мешают, они вполне антихристова духа – вот о чем «Повесть об антихристе».
Это не означает, что Соловьев изменил идеалам, которые он проповедовал на заре своей деятельности: объединение вокруг высшей церковной и светской власти. Это означает, что саму власть он стал понимать иначе, умнее, более по Евангелию, как не власть приказывать и наказывать, а как власть быть «малым стадом», власть не поддаваться соблазнам власти, власть быть папой римским и патриархом безо всякой паствы, в смиренном одиночестве – в одиночестве с Христом.
Ровно о том же писал Соловьев в 1896 году: «Если несомненно, что истина будет окончательно принята только более или менее гонимым меньшинством, надо раз и навсегда отказаться от идеи могущества и внешнего величия теократии как прямой и немедленной цели христианской политики. Цель ее — справедливость».
А что Толстой использовал термин «евангелие» и Христа поминал, так это претензии не к нему, а к тем, кто создал лже-христианскую страну, где все были обязаны в Христа веровать. Сами дали людям словарь дозволенных выражений, другими словами пользоваться запретили.
С.Лукьянов, в 1920 году записывавший рассказы Эспера Ухтомского о Соловьеве, пометил:
«О графе Л. Н. Толстом Соловьев отмалчивался. И когда князь Э. Э. Ухтомский был в Ясной Поляне, он наблюдал то же самое и со стороны Толстого по отношению к Соловьеву».
«Отмалчивание» объяснимо тем, что Соловьева и Толстого многое объединяло – гуманизм, борьба с антисемитизмом и голодом, с пошлостью и агрессивностью, а разделяло одно: Соловьев веровал в Воскресение Христа, Толстой не верил. Хуже того, у Толстого был долгий опыт бывшей веры, утраченной ровно в те годы, когда Соловьев свою веру обрел. Детская вера у Толстого перешла во взрослую, но так и не стала просто верой, личной верой, и слава Богу, что Толстой эту веру выбросил в корзину. Парадокс в том, что пока Толстой казался себе верующим, он недолюбливал Соловьева, а когда стал просто Толстым, оба сблизились, и толчком тут послужили, кажется, дело Дрейфуса и голод.
Среди прочих общих врагов Толстого и Соловьева был Ренан. Соловьев в Париже счел нужным познакомиться с Ренаном и вынес наихудшее впечатление. Толстой писал о Ренане:
«Новая у Ренана мысль это то, что если есть учение Христа, то был какой-нибудь человек, и этот человек непременно потел и ходил на час».
Тут любопытный оборот, который Толстой употреблял и в «Войне и мире: «Обер-церемониймейстер дворца сильно жалуется на то, что, несмотря на все запрещения, солдаты продолжают ходить на час во всех дворах и даже под окнами императора». Так Толстой переводит французский документ о пребывании Наполеона в Москве: «Les soldats continuent à faire leurs besoins dans toutes les cours et même jusque sous les fenêtres de l'Empereur».
Насколько этот оборот был распространен у военных, трудно сказать. Сегодня он не употребляется, а вот французское «справлять нужду» как раз налицо, хотя и стало чуть ли не высокого стиля.
Толстой, великий мастер мелочей, обличал Ренана не во внимании к мелочам, а в том, что тот как раз и не находит никаких мелочей, а просто сотрясает воздух:
«Для нас из христианства все человеческие унижающие реалистические подробности исчезли, потому, почему всё исчезает, что не вечно; осталось же вечное. Т. е. песок, который не нужен, промыт, осталось золото по неизменному закону. Кажется, что же делать людям, как не брать это золото. Нет, Ренан говорит: если есть золото, то был песок, и он старается найти, какой был песок. И всё это с глубокомысленнейшим видом. Но что еще более забавно бы было, если бы не было так ужасно глупо, это то, что и песку этого он не находит никакого и только утверждает, что он должен был быть. Я прочел всё и долго искал, спрашивал себя: «ну что же из этих исторических подробностей я узнал нового?» И вспомните и признайтесь, что ничего, ровно ничего. Я предлагаю дополнить — Ренана, сделать соображение о том, какие и как были физические отправления? Может быть, что для того, чтобы узнать растение, надо знать среду, и даже чтобы узнать человека, как государственное животное, надо изучать среду и движение, развитие, но чтобы понять красоту, истину и добро, никакое изучение среды не поможет, да и не имеет ничего общего с рассматриваемым. Там идет по плоскости, а тут совсем другое направление, вглубь и вверх. Нравственную истину можно и должно изучать, и конца ее изучения нет, но это изучение идет вглубь, как и ведут его люди религиозные, а это детская, пошлая и подлая шалость».
Соблазнительно отнести эти слова Толстого ко всему «поиску исторического Иисуса», но соблазнам надо противостоять. Тем не менее, искусство за деревьями не видеть леса, за буквами не видеть текста, существует и цветет. На это искусство есть спрос, суть которого подметил Пушкин: лакей интересуется грязным бельем барина как сапожник сапогами. Льва узнают по когтям, но по когтям, а не по фекалиями, то же относится и к человеку.
В поисках исторического Иисуса велик риск найти только Иисуса, безликого, бездушного, мультяшного, и это многим верующим только в радость, потому что и верующие поддаются искушению жить в мультяшном мире, мультяшно грешить, мультяшно каяться, мультяшно страдать и мультяшно любить.
Вера в Иисуса не открывает, бывал у Христа понос или запоры, зато вера в Иисуса открывает историчного Иисуса – Иисуса не как производное от истории, а Иисуса как делателя истории. И это не потому, что Иисус – Сын Божий, а потом что Иисус – человек. «Мы просто щепки. И нас несет бурный, почти бешеный поток истории... Все это так, и все это не так… - писала Надежда Мандельштам. – У человеческой щепки, даже самой заурядной, есть таинственная способность нправлять поток». Смерть смывает человекощепку в унитаз, да, а Воскресение перенаправляет поток. Иисус – воскрес и воскрешает не потому, что Он Бог, а потому что Он Богощепка, и то, что делает Господь, каждый верующий может творить – перенаправлять поток.
Соловьев обрушился на прогресс как на предвестник катастрофы.
Это про грядущего хама, про Ленина с Троцким, — радостно вопили и вопят до сих пор.
Вот это самое и хамство и есть!
Соловьев против того прогресса, который породил империализм, колониализм и мировые войны. Против механического прогресса к выгоде богачей, элиты, среднего класса, в общем, к выгоде эгоизма, нравственной глухоты и готовности убивать ради своего благополучия.
Антихрист Соловьева не Ленин, а безликая вереница выборных премьер-министров, президентов, а главное, военных и культурных министров всех уровней, начиная с воспитателей в детских садах. Антихрист объединяет ценой урезания духовных потребностей, создания потребительского общества, которому противоположно одно – творчество. Творчество, всегда беззаконное и всегда к любви, а не к безмятежному удовольствию на пляже.
Соловьев не против прогресса, Соловьев против прогресса без эволюции. Он противопоставляет прогресс в вооружениях и технике – развитию личности. Прогресс возможен без эволюции как искусственный интеллект возможен без человечества, эволюция без прогресса невозможно, но прогресс в ней лишь тень, знающая свое место, место слуги, помощника личности, а не безликости.
Тут ключевым в труде Соловьева как раз является его эссе о Пасхе. Оно начинается с гимна эволюции, творимой Богом:
«Какая великая, по–видимому, была победа жизни, когда среди косного неорганического вещества закишели и закопошились мириады живых существ, первичные зачатки растительного и животного царства. Живая сила овладевает мертвыми элементами, делает их материалом для своих форм, превращает механические процессы в послушные средства для органических целей. И при том какое огромное и всё возрастающее богатство форм, какая замысловатость и смелость целесообразных построений от мельчайших зоофитов до великанов тропической флоры и фауны. Но смерть только смеется над всем этим великолепием».
Христос воскрес – и смерть перестала смеяться.
Христос воскрес – но человек не пассивный потребитель воскресения. Христос воскрес, потому что в Нём была «беспредельность нравственной силы», которая «дает жизни абсолютную полноту, исключает всякое раздвоение и, следовательно, не допускает окончательного распадения живого человека на две отдельные части: бесплотный дух и разлагающееся вещество». Потому что Он был Богочеловек – Соловьев тут не использует этого слова, но речь именно об этом соединении Бога с человеком во Христе.
«Как появление первого живого организма среди неорганической природы, как, затем, появление первого разумного существа над царством бессловесных было чудом, так и появление первого всецело духовного и потому не подлежащего смерти человека — первенца от мертвых — было чудом. Но то, что представляется как чудо, понимается нами как совершенно естественное, необходимое и разумное событие. Истина Христова Воскресения есть истина всецелая, полная — не только истина веры, но также и истина разума. Если бы Христос не воскрес, если бы Каиафа оказался правым, а Ирод и Пилат — мудрыми, мир оказался бы бессмыслицею, царством зла, обмана и смерти. Дело шло не о прекращении чьей–то жизни, а о том, прекратится ли истинная жизнь, жизнь совершенного праведника. Если такая жизнь не могла одолеть врага, то какая же оставалась надежда в будущем? Если бы Христос не воскрес, то кто же мог бы воскреснуть?»
Человек как образ и подобие Божие может и должен воскреснуть:
«Мы умираем потому, что наша духовная сила, внутри связанная грехами и страстями, оказывается недостаточною, чтобы захватить, вобрать внутрь и претворить в себя все наше внешнее, телесное существо».
Здесь Соловьев изумительно совпадает с Толстым, которого критиковал в той же книге. Ведь и Толстой, объясняя, почему делание добра не спасает мир, говорил о том, что люди еще не просвещены. Только Толстой, будучи неверующим, говорил о необходимости все-таки и просвещать, и совершенствоваться, а Соловьев указывал на Бога, на Воскресение Христово как на реальную силу, преображающую человека и мир. Общим у них было сознание зла, реальности тьмы, а поделиться с Толстым своей верой в Бога, побеждающего зло, Соловьев пытался – но тут уж Сам Бог решает, как и когда Он является человеку, и перед нами Бог не отчитывается.
«Христос, чтоб восторжествовать истинно и разумно над антихристом, нуждается в нашем сотрудничестве», — писал Соловьев в 1896 году.
«Сотрудничество» — это то, что Бердяев потом перекрестил в творчество. Христос не рабочий в корпорации «Счастье Анлимитед», Христос – Творец, и Ему нужны не потребители и не руководители, а творцы. Творцы во всех отношениях.
Это и есть обычнейшая «церковность». Не будь паразитом на шее Божией. Твори!
Тут встает вопрос о зле: вечное оно или нет? С этого вопроса начинается книга.
В 1873 году Соловьев писал:
«С тех пор как стал что-нибудь смыслить, я сознавал, что существующий порядок вещей (преимущественно же порядок общественный и гражданский, отношения людей между собой, определяющие всю человеческую жизнь), что этот существующий порядок далеко не таков, каким должен быть, что он основан не на разуме и праве, а, напротив, по большей части на бессмысленной случайности, слепой силе, эгоизме и насильственном подчинении. <…> Сознательное убеждение в том, что настоящее состояние человечества не таково, каким быть должно, значит для меня, что оно должно быть изменено, преобразовано. Я не признаю существующего зла вечным, я не верю в черта. Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено. Но самый важный вопрос: где средства!»
Тут главное не неверие в черта, а в категорическом «должно быть изменено!»
Прошла четверть века – Соловьев уверовал в черта? Многим хотелось бы к этому свести. Да, в «Повести об антихристе» черт есть – в виде глухого граммофонного голоса, так позднее, с 1920-х годов, в кино изображали закулисного злодея-маньяка, диктующего свою волю слугам.
Только «вера в черта» и «вера в Бога» это не либо/либо. Соловьев стал больше верить в Бога – и, очевидно, смелее говорить о зле как о могучей реальности, рвущейся править миром через человека, но говорить не о том, что «усё пропало», а прямо наоборот: зло реально, но Бог сильнее и реального зла. Воскресение Христа – вот «средство», остается это средство принять, и средство это не наружное, как в средневековой религиозности, а вовнутрь.
Вот почему за «Повестью об антихристе» следует 11 эссе – в сущности, они являются нормальными проповедями. «Нормальными» не означает «обычными». Обычными в эпоху Соловьева и сейчас являются проповеди казенные, ватные, бездушные. «Заговорившее лампадное масло», по выражению Маяковского. Соловьев – заговорившее вино Каны Галилейской.
Важнее всего, что эти проповеди не в стиле «Русь Святая, храни веру православную», они обращены не к человеку как индивидуальной ячейке в целом, а к личности перед Богом.
Логика в последовательности этих проповедей такая.
Сперва о том, что испанцы правильно воевали, защищая свое христианство, но потом отреклись от Христа, казня «еретиков». Солдат прав, палач преступен. Это – в защиту войны и империи? Это против войны и империи, потому что палачество вырастает из войны. Внешняя победа и сделала Испанию антихристианской страной. Теперь империя терпит поражение – Соловьев писал, когда США разгромили Испанию, и не удержался от едкой остроты, назвав американский крейсер «Money enough», «Да здравствуют деньги», девиз всех прошлых, настоящих и будущих трампов.
Палач относится к казнимому «как к бесправной вещи». Тут опять Соловьев совпадает с Толстым – они оба были горячими борцами со смертной казнью. На войне противники «равноправны, и человеческое достоинство не оскорблено ни в ком». «Есть нравственное начало, корень всех человеческих прав и отношений – закон правды: уважай в своем и во всяком другом лицечеловеческое достоинство и ни из какого человеческого существа никогда не делай страдательного орудия внешней ему цели».
Соловьев доходит до того, что солдат может и должен любить врага, видя в нем человека. Правда, ему приходится ссылаться на Петра Первого, который-де уважал побежденного противника и с ним выпивал. Более свежих примеров не нашел, и недаром. Технический прогресс обнаружил суть войны: она вполне бесчеловечна, и дело не в том, что солдат относится к врагу как к вещи, а в том, что государство, общество относится к солдату как к вещи, предмету, инструменту.
Впрочем, Соловьев это чувствовал и писал, что милитаризм убьет войну, потому что бездушно никто сражаться не станет. Через полвека эту мысль повторил Бердяев: атомная бомба убьет войну. Ха!..
Затем эссе о демографии России. Мол, патриоты радуются, что через сто лет в России будет 400 миллионов жителей, а в Англии семьдесят, но это же бред:
«Для человека, не покупающего свой духовный хлеб готовым в какой-нибудь булочной, а вырабатывающего собственным трудом, какие мучения приносит хотя бы, например, чувство патриотизма».
И тут Соловьев совпадает с Толстым. Патриотизм – первое прибежище негодяев.
Ну, конечно, надо напомнить, что не 400:70, а 140:68. Но разве в количестве дело? Дело в том, что знать волю Божию! «Ведь не Прихоть и не Произвол над нами, и есть у нас разум и совесть, чтобы познать высшую волю».
Третья проповедь вообще с ультра-церковным названием: «О соблазнах». Точнее, об одном и главном соблазне: не думать. Только поститься, молиться и слушать черносотенное радио. Ну уж нет, кричит Соловьев, необходима «умственная просветительская работа». Долой «умственную лень». Сто лет спустя Наум Чомски это повторит: путь к победе над всем лежит через воспитание критического мышления.
Четвертое эссе «Словесность или истина?» целиком против Ницше. Ехидное-преехидное – мол, шел в сверхчеловеки, попал в сверхфилологи. Популярность Ницше тогда была бешеной, она даже и сейчас тлеет – Ницше более популярен, чем Соловьев, в узких кругах чего-то еще читающих. Но главное у Соловьева – согласие с Ницше: да, «все достоинство, вся ценность человека в том, что он больше, чем человек, что он – переход к чему-то другому, высшему». И Соловьев напоминает, что вообще-то о сверхчеловеке первым сказал апостол Павел: люди – род Божий. Какого еще рожна нужно, чтобы взяться за ум! Мало быть сверхобезьяной, в сверхбоги захотелось?
И затем семь «пасхальных писем». Кстати, их так же семь, как обращений к христианским общинам, с которых начинается Апокалипсис Иоанна. Впрочем, «семь» тут по той простой причине, что Соловьев дает семь проповедей на «пасхальный цикл» — праздничные воскресенья от Пасхи до Пятидесятницы, в абсолютно традиционной порядке православной традиции. Да, очень не хватает эссе о Пятидесятнице, о Духе Святом, но надо и честь знать, и Бердяеву что-то оставить…
Собственно пасхальное эссе уже выше цитировалось. Второе – на воскресенье, посвященное Фоме Неверному. Неверие разное бывает, напоминает Соловьев, и неверие Фомы – не от лени, не от пассивности и потребительства, это неверие добросовестное, от жажды истины подлинной, не с чужих слов. Дай Бог каждому! Такому неверию Бог явится, а сонной тетере, пусть трижды православной – не явится.
Третье воскресенье цикла посвящено мироносицам – и Соловьев пишет «Женский вопрос». На дворе 1898 год! Мы даже сейчас этот вопрос не решили, даже в Америке не до конца решили и чуть назад подали, а Соловьев – о как! И не что-то типа «женщины, смело подметите пол в храме и не забудьте мне бутербродов настрогать», как это принято в православии. А что? Да все, что угодно! Как можно насмешками отделываться! «Что можно возразить человеческому существу, которое говорит нам: такая жизнь меня не удовлетворяет, мне этого мало, я не хочу быть только средством для рождения и воспитания других существ, я хочу также жить для себя, имея свою собственную цель». Тот же самый призыв кантовать, что и с палачом: человеку человеку средством быт не может!
Воскресенье о расслабленном, четвертое – о творчестве. Не расслабляться! Встань и ходи! Будь как гуманисты – и более гуманистов твори. Будь как американцы – и более американцев будь активным, «предприимчивым». Не называй лень созерцательностью! Кыш с дивана!
Пятое воскресенье, когда читают из Евангелия о беседе Христа с самарянкой у колодца, когда звучат слова о воде воскресения, которую дает Иисус. Соловьев смотрит на паровоз – и куда добрее Толстого, который так и не полюбил железную дорогу – и опять призывает к творчеству, сравнивая психику человека с водой. «Как заставляют огонь и воду двигать этот поезд? Чрез превращение и сосредоточение сил. С помощью огня вода превращается в пар – и этот пар сжатый, сосредоточенный в котле, получает огромную способность механического движения». Вот это метафора! Царь-метафора! Не барабан и не пламенный мотор вместо сердца, а всего себя сжать и – ну, что Дух Божий и Сам Бог есть огонь, это в Библии всюду, вплоть до слов Иисуса «Огонь пришел Я низвести». Вот вам и харизматичность – дело не в том, чтобы Духа получить, а в том, чтобы Духом правильно распорядиться.
Шестая проповедь в воскресенье, когда читают рассказ об исцелении слепого. Соловьев начинает с Грибоедова — как ни смешно, но опять о Толстом, только о Федоре Толстом «Американце» — великом мошеннике, у которого, когда говорил о честности, «в глазах огонь, лицо горит». Отличный контрапункт к предыдущему эссе с его паровозным огнем. Огонь ведь разный бывает, и глаза по-разному видят. «Постепенное просвещение добрых слепых и ослепление злых зрячих составляет основной нравственный смысл исторического процесса». Так какой Толстой Богу ближе – «слепой добрый» Лев или «злой зрячий» Федор?
Последнее эссе вообще убойное, с вызывающе кратким названием: «Догмат». Да-да, в защиту догматов. А вы чего ждали от человека мыслящего, пишущего, говорящего? Догмат – это слова. Без догматов человек обречен мычать как корова. С догматами человек тоже, конечно, может быть и коровой, и бешеным быком, но все-таки появляется способ его в чувство привести, а без догмата – увы…
Соловьев мало в «Трех разговорах» говорил о Боге – точнее, чаще говорил о Христе, чем о Боге Отце. Это очень по-православному, кстати. Но тут, на последней странице своей – как он верно сам отметил, «гениальной книги» — он сказал, и наотмашь:
«Изначала представители христианства чувствовали Евангелие, как безусловное и окончательное откровение истины, как весть о совершенном соединении с совершенным Божеством. Если бы Христос был только пророком или даже сверхчеловеческим существом, но ниже, чем Бог, то это чувство полной удовлетворенности, сознание, что открыта не относительная, а безусловная истина, совершенный смысл и достоинство жизни, — это чувство и сознание христиан могло бы быть ошибочно: мог бы явиться другой пророк и дать другие заповеди, могло бы воплотиться другое богоподобное существо еще высшего разряда и открыть другие совершенно новые задачи для жизни. … Божество, Которое нам открылось, Которое нам доступно и к Которому мы можем быть причастны, есть настоящее, совершенное Божество, а, следовательно, если мы хотим обожествления, то можем его достигнуть не приблизительно и частично, а настоящим и всецелым образом. Вот что значит слово: Единосущный Отцу».
Соловьев в «Трех разговорах» вовсе не вывел Льва Толстого как «князя». «Князь» соединяет в себе черты толстовцев Владимира Черткова (1854-1936) и Дмитрия Хилкова (1857-1914). Оба в 1897 году были изгнаны императором за границу и жили Чертков в Англии, Хилков в Женеве.
Принято считать, что Соловьев высмеял Толстого в «Трех разговорах». Грубая и характерная ошибка, Соловьев высмеял Черткова, разница как между вином и уксусом. Вино может превратиться в уксус, не наоборот. Даже Господь не превратит уксус в вино.
«Три разговора» не защищают войну, а обвиняют «мир» — тот же самый мир лицемерия, автоматизма, мертвенности, который обличал и Толстой. Толстой в «Воскресении» высмеял «золотой мешок» священника, Соловьев в последние дни жизни просил себя причастить, но не как больного, и просил, чтобы обедня была не в золотых ризах, потому что золото и Христос несоединимы.
Заметим – Толстой в «Воскресении». Для Соловьева главное был Воскресший, и у Толстого «Воскресение» — целый роман, и при этом некоторые горе-читатели называют Соловьева последователем Достоевского. А где у Достоевского воскресение? Преступление есть, наказание есть, покаяние есть, а воскресения тю-тю! Маслова воскресла, а Идиот, Смердяков, Раскольников – ничуть.
Отношения Толстого и Соловьева были престранные. Толстоф сперва восхитился Соловьевым, «как и все», ездил на его лекцию в Петербурге (с отцом Соловьева, разумеется, Толстой был знаком). Потом было острое разочарование — «сор», «детский вздор» — правда, это в письме Страхову, что не слишком великий контекст. А потом... Потом мы знаем, что Толстой и Соловьев равно включились в помощь голодающим, над чем потешалась публика, что вместе боролись с антисемитизмом. Соловьев перед Толстым нимало не млеет, а Толстой приезжал к Соловьеву за что-то извиняться — ничего себе... Детали неизвестны, но в 1894 году Толстой пишет Соловьеву, что зря тот тратит время на полемику с монархистом: «Простите, что даю непрошенные советы, но, любя и уважая вас, не могу воздержаться, чтоб не посоветовать вам раз навсегда отказаться от полемики. Сколько вы сбережете сил. А вам есть на что положить их. Жатва многая. — Дружески жму вам руку». Мороз по коже! Толстой — «жму руку»!
И ведь Соловьев, небось, протер эту руку скипидаром, у него был невроз — только что открыли зловредных носителей инфекции и многие переусердствовали с антисептированием.
На самом деле, Соловьев — недостающее звено между Толстым и Бердяевым. То есть, как раз «достающее», промежуточное. Как языковое явление. Моралистические тексты Толстого ужасны, потому что у Толстого не было языка, на котором следовало писать о морали в конце XIX века. Показать мог — как в «Карениной», а объяснить не мог. Соловьев создал новый язык в русской литературе — точнее, наверное, надо говорить о создании грамматики этого нового языка, а лексику позднее создал несчастный Розанов, дальше Бердяев и потом уже до Венички Ерофеева, после которого провал и шамканье, повторение, бессильное и бессмысленное.
Толстой полностью соответствовал определению человека, данному Аристотелем — «общественное животное», «зоон политикон». Соловьев же отверг Аристотеля, заявив, что общественных животных много, человек же есть единственное смеющееся животное, и смех этот — потому что человек видит невидимый мир, в сравнении с которым этот мир прежде всего убог до комичности. То, что Платону казалось пещерой и тюрьмой, Соловьев значительно точнее квалифицировал как балаган. Кровавый, но балаган. Кишки летят настоящие, кровь брызжет не клюквенная, но ведь смешно, этим и живы!
Соловьев — человек, каким хотел быть Толстой. Соловьев был одним из первых представителей модерного человека, человека без корней, человека-личности, который не бежит в индивидуализм, несет крест личности. У Соловьева не было Ясной Поляны, из которой надо было уходить, он вообще был гол как сокол, нищий, который щедро раздавал милостыню — а Толстой был богатый человек, который раздавал милостыню очень осмотрительно. Четверть века разница между Толстым и Соловьев — это граница между викторианством и современностью, между крепостным правом и свободой, между манифестом и фельетоном. Толстой был дуб — летающий, но дуб, а Соловьев был облако — с корнями, Соловьев заботливо отращивал корни, но парил, так что корни болтались в воздухе словно осьминожьи щупальца, а Толстой летал, но как крокодилы, низенько-низенько.
С Амвросием Оптинским Толстой был одной крови, и говорили они на одном языке, а с Соловьевым одного духа и говорили на разных русских языках. Для Толстого самодержавие было преступлением, для Соловьева — бревном поперек дороги. Для Толстого Бог был мужиком, на которого нужно ориентироваться в вопросах жизни, но в университет, конечно, не пускать в качестве лектора. Для Соловьева Бог был профессор, который в знак протеста против ограничения университетской автономии Сам Себя отставил и пошел на Голгофу, унося науку в кармане, так что надо догнать и упросить вернуться.
Надежда Мандельштам читала «Самопознание» и, видимо, повторяла мысль Бердяева о том, что военные вовсе не храбрецы, потому что они действуют по команде извне, в строю, а вне строя ни на что неспособны. Этим она объясняла, почему многие военные во время террора предавали там, где поэт не сдавался. «Три разговора» критикуют пацифизм военного типа, пацифизм коллективистский, когда «не убий» превращают в распоряжение по казарме, общине, Церкви, и это распоряжение тупо надо выполнять, чтобы не подвести товарищей по разоружию.
Пацифизм же Толстого абсолютно личный, персоналистичный. Он не напоказ, он каждый день возобновляется. Христов пацифизм. Божий пацифизм. Бог творит мир не по приказу, а просто. Он так придумал. Не было заповеди «твори», а Он творит, чего бы это Ему ни стоило. «Милитаризм» Соловьева тоже персоналистичен и поэтому совпадает с пацифизмом Толстого. «Как» оказывается важнее «что». Какому генералу нужен солдат, не уверенный, что есть смысл в мирной жизни, даже уверенный, что в жизни смысла нет, если она заканчивается смертью, пусть и на 120 году существования своего.
Милитаризм Соловьева картонный как пацифизм Черткова, пацифизм Толстого стальной как шишак Вильгельма, стальной шиш всем генералам и их штатским оправдателям. И когда Христос явится во славе, то скажет Соловьеву «сиди одесную мене» и Соловьев возразит, что вообще-то одесную уже Лев растянулся на лужайке, а Христос широко улыбнется и скажет: ну вот и ложись рядышком, это ж рай, а не казарма, места всем хватит.
«Три разговора» — подцензурная книга, за что Владимир Соловьев в предисловии даже принес некоторые извинения. Извинения напрасные! В предисловии Соловьев заявляет, что книга разоблачает толстовцев. Впрочем, слова «толстовство» он не употребляет, а говорит витиевато:
«Обо всем этом можно было бы и не говорить, если бы над рационалистическою дырой не ставилось поддельного христианского флага, соблазняющего и сбивающего с толку множество малых сих. Когда люди, думающие и потихоньку утверждающие, что Христос устарел, превзойден или что его вовсе не было, что это — миф, выдуманный апостолом Павлом, вместе с тем упорно продолжают называть себя «истинными христианами» и проповедь своего пустого места прикрывать переиначенными евангельскими словами, тут уже равнодушие и снисходительное пренебрежение более не у места: ввиду заражения нравственной атмосферы систематическою ложью общественная совесть громко требует, чтобы дурное дело было названо своим настоящим именем. Истинная задача полемики здесь — не опровержение мнимой религии, а обнаружение действительного обмана».
А ведь это насмешка если не над читателем, в уме которого Соловьев уверен (безо всяких на то оснований), то над цензурой.
Начинаем читать — и что же? Толстовец, «князь» (вполне возможно, намёк на князя Дмитрия Хилкова (1857-1914), который тогда был толстовцем и пребывал в Канаде по духоборским делам) — князь ни слова не говорит о Христе, да и о религии говорит очень неохотно. Прямо наоборот: диалог начинает генерал, возмущенный тем, что войску отказывают в праве именоваться христолюбивым.
Не пацифист, а милитарист жаждет прикрыться Христом!
Соловьев не слишком добросовестный диалогист — впрочем, и Сократ с Платоном были не лучше — и поэтому влагает в уста генералу признание, что воинских дух «был в сущности один и тот же от Саргона и Ассурбанипала до Вильгельма II» и «он-то вдруг и оказывается под сомнением».
Оказывается, именно генерал Христа зря помянул!
Хилков, кстати, уже после смерти Соловьева вернулся в Россию, отрекся от толстовства, стал монархистом и милитаристом. Повторил подвиг Льва Тихомирова, которого Соловьев бичевал. Кончилось грустно: две дочки Хилкова покончили с собой.
Генерал в «Трех разговорах» — существовал вообще?
Об истории с уничтожением армянского села Соловьеву рассказал Николай Александрович Вельяминов, бывший на два года моложе Соловьева (1855-1920). В 1877 году Вельяминов был младшим ординатором госпиталя в Тбилиси и пошел в действующую армию. Кстати, Александр Саломон (1855-1908), которого Соловьев в одной фразе с Вельяминовым благодарит за сведения об Иерусалиме, тоже пошел воевать с турками — но в Дунайском армии, он был в гренадерском полку. Еще кстати, Михаил Бибиков (1848-1918), которого Соловьев благодарит за поправки «по части военной техники» к рассказу генерала, тоже участвовал в войне 1877 года.
Сам же генерал — Иван Давидович Лазарев (1820-1879). «Давидович» — ничего еврейского.
Генерал был армянин. Лазаревы считался потомком «меликов», князей. Семья считала своим предком некоего Каспар-ага, в начале XVII века переселившегося в Зангезур (Верхний Карабах) из Сомхетии (армянское название Квемо-Картли). Отец Лазарева в 1815 году женился на Марии Калантаровой, отец которой заведовал монетным двором Зангезура. Семья была причислена к потомственному русскому дворянству.
Родился Иван Лазарев в Шуше во время осады города иранской армией. Дед Лазарева — Агабек Калантарян, один из участников обороны Шуши. Так что никакой он не «Лазарев», а, скорее всего, Лазарянц (как и основатели Лазаревского института). Участвовал в завоевании Дагестана, принимал капитуляцию Шамиля. Он и руководил, как сказано у Соловьева, левым флангом армии, под его началом были и драгуны, и казаки. Но Соловьеву Лазарев ничего не мог рассказывать — умер в 1880 году.
Генерал у Соловьева восклицает: «Разве армяне мне земляки и единоверцы?»
Знал Соловьев, что генерал был армянин?
Не мог не знать, Вельяминов не мог этого не рассказать.
Имеет это значение? Ни малейшего.
Рассчитывал Соловьев, что читатель заметит шараду?
Трудно сказать. Несомненно одно: ни малейших симпатий к позиции генерала он не испытывает. Через 30 страниц Политик объяснит генералу, что и причины агрессии Турции были вызваны агрессией России (и не только) против Порты, да результат генеральского усердия вышел грустный:
«В 1877 году наш генерал истребляет несколько тысяч башибузуков и спасает этим, может быть, несколько сотен армян; а в 1895 г. в тех же местах такие же башибузуки вырезывают уже не сотни, а тысячи и, может быть, даже десятки тысяч населения. Если верить разным корреспондентам (хотя я, впрочем, верить им не советую), перерезано было чуть не полмиллиона людей. Ну, это басни. Однако во всяком случае эта армянская резня была значительно грандиознее прежней болгарской. И вот благие результаты нашей патриотической и филантропической войны».
На самом деле, «Три разговора» принадлежат к жанру «Беседа с собою». Все позиции, которые последовательно превращает в мусор Соловьев, это его собственные позиции, и он их отбрасывает как раз во имя Христа, и Христа Распятого, с ранами.
Соловьев многим схож с Толстым, а как творец схож тем, что прошел нормальный крестный путь: намеревался сказать одно, а вышло совсем другое. «Анна Каренина» предполагалась осуждением Анны, а вышло прощение с благоговением и немножечко завистью. «Три разговора» предполагались осуждением пацифизма, а вышло разоблачение буржуазности. Кажется, Соловьев не только от цензуры и дураков прятал правду, но и от себя. Он утверждал, что образ антихриста точно соответствует Писанию и преданию, но в главном пункте был абсолютно оригинален и истинен. Антихрист не уничтожает христиан, антихрист растлевает христиан. Конечно, растлить можно лишь тех, кто уже тлеет.
Единственное, Соловьев сделал исключение для иудеев. Якобы антихрист христианам и музеи с храмами понастроил, а обрезание сделать не пожелал. В его время, конечно, представить себе государство Израиль, который на голубом глазу под прикрытием Штатов чехвостит мусульман, до Персии включительно, было невозможно даже спьяну. Спустя сто лет это смешно: что Путин, что Трамп, что Натаньяху... Нынче антихрист такой обрезанный, такой обрезанный... Православный антихрист храмы восстанавливает, протестантский антихрист запрещает преподавание эволюции и не дает земле вращаться вокруг Солнца. Земля вращается вокруг толкователей Талмуда и Домостроя, Торы и святых отцов! И вечный-превечный мир! А кому воевать, чем воевать... Воюют люди, а людей не осталось, одни счастливцы. Православный счастливец получил от антихриста возможность всю жизнь изучать 23 гомилию Пансофия Атонского, каждый год только пиши по новой заявку на грант — целуй барину ручку, целуй.
Иудейский счастливец имеет центр иудейской толерантности с поликлиникой для особо обрезанных. Католический счастливец имеет институт Аквината, протестантский имеет, старообрядческий имеет. Марксистам и анархистам тоже достанется: «Приидите к антихристу, все желающие изучать и проповедовать истину, и он упокоит вас». Главное, не выпендривайтесь, не касайтесь сути, живите примечаниями, сами не будьте святыми отцами, сами не будьте аквинатами, стефанами, петрами, гиллелями и моисеями, и благо вам будет, будете жить более-менее долго, во всяком случае, без нервов, и сами не заметите, как умрете, потому что различия между жизнью и смертью для вас давно уже нет.
Антихрист Иоанна это огонь и вода, антихрист Соловьева это медные трубы и пайки разных размеров. Антихристово причастие это пайка, и оно очень и очень разное, кому пуд, кому пуля, это проверка на холуйство. Если хоть малейшая тень недовольства мелькнет, пайку урежут. В царстве антихристова царит тень довольства, тень счастья, тень беззаветной любви к подателю благ. Ворчать можешь, ворчание есть молитва антихристу, подозрительно, если не ворчишь, но ворчать ворчи, а ручку-то барину целуй, пайку у него бери и счастье изобрази. Главное, не будь реально счастливым, реальности в антихристовом царстве быть не должно, оно ж антихристово. Но и реально озлобленным, реально недовольным тоже не будь, конечно.
Соловьев все это описывал гадательно, в отличие от Платонова и Орвелла. Впрочем, что значит «гадательно»... Царство буржуа он уже успел увидеть во всей красе, а сделать выводы, прозреть в Николае Втором Ленина с Путиным, Трампа с Натаньяху — дело-то не такое уж хитрое, это как увидать, что паровоз, переехавший Анну Каренину, мчит бронепоезд с Вронским в Сербию и далее, в идеальный мир идеальной войны, где ни взрывов, ни выстрелов, а только компьютерщик у коробочки рычажочек двинет, и тут земля провалится, там земля провалится, и будет новая земля, с роскошными коттеджами и полями для гольфа. И будут электромобили ездить, умные газонокосилки будут постригать умные газоны, умные дроны будут доставлять умные макароны, умные пылесосы будут стирать умные носки, и никаким людям они мешать не будут, потому что никаких людей не будет, вымрут от счастья.
Понятие "общение" у Вл.Соловьева.
О фильме по "Трём разговорам", 2021.
16 (28).01.1853, Москва — 31.07 (13.08).1900, Узкое.
Лекция 28 марта 1881 года с протестом против смертной казни.
1 издание:
том 1, СПб., 1901. 375 С. Сочинения 1873-1877 гг. №191.
том 2, Критика отвлеченных начал, Исторические дела философии. №192.
том 3, №193.
том 4, №194. Работы 1883-1887 гг.
том 5, №195. Работы 1883-1897 гг.
том 6, №196. Работы 1886-1896 гг.
том 7, Работы 1894-1897 гг. (Оправдание добра и др.) №197. 677 с.
Из второго (десятитомного) издания:
Том 8. 1894-1897 гг. Оправдание добра и др. 722 с. №2354.
Том 10. №1361.
Письма.
Том 1. СПб., 1908. 283 с. №1337.
Том 2. СПб., 1909. 367 с. №1338.
Том 3. СПб., 1911. 338 с. №1339.
Том 4. Петербург: Время, 1923. 246 с. №2355.
Не вошло в собрание: 1877. Вера, разум и опыт.
1880. О докторской защите Голубинского (совместно с Ключевским).
Соловьев В.С. Сочинения в 2-х томах. М.: Мысль, 1988.
Второй пример того, как реакционные явления свидетельствуют об истинном прогрессе,- это характер нынешнего милитаризма: при таких огромных вооружениях и при таком чрезвычайном обострении национального соперничества и вражды - такая небывалая нерешительность начать войну! Всякий невольно чувствует и понимает, что при нынешней всесторонней связности между различными частями человечества невозможно будет локализовать вооруженного столкновения и что небывалая громадность сил по численности войск и смертоносности вооружений представит войну во всем ее, еще никогда прежде не виданном, ужасе и сделает нравственно и материально невозможным ее повторение. Значит, одно из двух: или, несмотря на весь милитаризм, война все-таки не начнется, или же если начнется, то будет последнею. Милитаризм съест войну. Вооруженные политические усобицы между нациями неизбежно прекратятся, как прекратились постоянные усобицы их между отдельными внутри стран областями и городами.
Местная история показывает, как здесь или там тяжелыми, запутанными и нередко кривыми путями собиралась земля вокруг народных вождей, и как мало-помалу росло и развивалось национальное сознание. Но и всеобщая история также показывает нам, как еще более трудными и сложными путями собирается вся земля, целое человечество вокруг невидимого, но могучего центра христианской культуры и как, несмотря ни на какие препятствия, все растет и крепнет сознание всемирного единства и солидарности. Эту аналогию между национальным и всемирным "собиранием земли" можно было бы провести еще дальше, но я ограничиваюсь только очевидными и бесспорными чертами.
Первый шаг к положительной эстетике
Я называю истинным, или положительным, всеединством такое, в котором единое существует не за счет всех или в ущерб им, а в пользу всех. Ложное, отрицательное единство подавляет или поглощает входящие в него элементы и само оказывается, таким образом, пустотою; истинное единство сохраняет и усиливает свои элементы, осуществляясь в них как полнота бытия.
Первый шаг к положительной эстетике
Поэтому считаю своим долгом передать Вашему Величеству дело, как оно было. Веруя, что только духовная сила Христовой истины может победить силу зла и разрушения, проявляемую ныне в таких небывалых размерах, веруя также, что русский народ в целости своей живет и движется духом Христовым, веруя, наконец, что царь России есть представитель и выразитель народного духа, носитель всех лучших сил народа, я решился с публичной кафедры исповедовать эту свою веру. Я сказал в конце своей речи, что настоящее тягостное время дает русскому Царю небывалую прежде возможность заявить силу христианского начала всепрощения и тем совершить величайший нравственный подвиг, который поднимет власть Его на недосягаемую высоту и на незыблемом основании утвердит Его державу. Милуя врагов своей власти, вопреки всем расчетам и соображениям земной мудрости, Царь станет на высоту сверхчеловеческую и самим делом покажет божественное значение Царской власти, покажет, что в нем живет высшая духовная сила всего русского народа, потому что во всем этом народе не найдется ни одного человека, который мог бы совершить больше этого подвига.
Том III
1877-1881. Чтения о Богочеловечестве
1881. Три речи в память Достоевского. Т. III, с. 186-226.
1881. О духовной власти в России. Т. III, с. 227-244.
1882-1884. Духовные основы жизни. Т. III, с. 299-416.
Том IV
Том VI
1891 г. Об упадке средневекового миросозерцания.
Т. VI, с. 381-393.
1894. Порфирий Головлев о свободе и вере. 1894. VI, 429-441
1894 Г. Спор о справедливости. Т. VI, с. 442-455.
Том VII
1892-1894. Смысл любви. Т. VII, с. 1-60.
1894. Первый шаг к положительной эстетике. С. 69-77.
1896. Магомет. Т. VII, с. 203-285.
1896. Византизм и Россия. Т. VII, с. 287-325.
Том VIII
1894. Оправдание добра. Т. VIII, с. 1-516.
Том IX
1897. Судьба Пушкина. Т. IX, с. 33-62.
1895. Тайна прогресса. Т. IX, с. 84-86.
1898 г. Жизненная драма Платона. Т. IX. с. 194-241.
1899. Значение поэзии в стихотворениях Пушкина. Т. IX,
с. 294-347.
1899. Идея сверхчеловека. Т. IX,
с. 265- 274.
Том X
Воскресные письма. XI. Христос воскрес!
1900. Три разговора: 1 - 2 - 3 - Краткая повесть об антихристе. Т. Х, с. 193-221.
Статьи из энциклопедического словаря. Т. Х. 285: Валентин; с. 301-320 - Гегель; с. 339 - Каббала; с. 345 - Кант; с. 429 - де Мэстр; с. 453 - Платон; с. 479: Плотин; с. 488: Сведенборг; с. 498 - Данилевский; с. 510 - К.Леонтьев;
Том XI
1888 г. Русская идея. Т. XI, с.89-118.
1888. Россия и вселенская церковь. Т. XI, c.143-350.
Том XII
Стихотворения. Т. XII.
1892. На заре туманной юности... Т. XII, 289-302.
1895 г. Значение государства. Т. XII, с. 321-331.
Из воспоминаний. Аксаковы. Т. XII, 482-481.
Статья из энциклопедического словаря Брокгауза-Эфрона. Т. XII, выборочно: 549: Валла
- Вальтер; 550: Вардесан; с. 601 - Мормонство;
Cтатья из Брокгауза о Бернаре Клервосском.
1884. Любовь к народу и русский народный идеал. Открытое письмо И.Аксакову.
Письма. Т. 1. С. 271-282. Чернышевский.
9/21 сентября 1886 г. Письмо Штроссмайеру.
1894, 2 августа. Письмо Л.Толстому о воскресении.
Владимир Соловьев в восьмидесятые годы. По его письмам к А.Ф.Аксаковой, также по записям и переписке А.А.Киреева. - Звезда. 1996. №1. С. 140-158. Публ. Д.Соловьева. Отрывки.
О нем: О нем акт о его присоединении к католичеству, 18.2.1896;
воспоминания Лопатина, 1910; C.Трубецкого, 1901; В.Розанова, 1905; свящ. Г.Петров, 1905; Вяч. Иванов, 1911; Новгородцев, 1901. некролог Розанова, 1901. мемуар Евг. Трубецкого; Шестов, 1927; Бердяев о почитательнице С. Анне Шмидт, 1916. Оберучевой о встрече в 1899.
Флоровский Г. Тютчев и Владимир Соловьев (Глава из книги) / Путь.— 1933.— № 41 (ноябрь-декабрь).— С. 3—24. F55
Биографический очерк Мочульского, 1936. Анализ Зеньковского, 1948. Н.Лосского, 1952.
Марцинковский В. Соловьев и Евангелие. Корнталь: Свет на Востоке, 1973. 62 c.
литература; о нем Блок; Белый, 1911; о гнозисе С., Данзас, 1936. Предисловие к изданию "Духовных основ жизни" в Брюсселе, 1982.
Заседание Религиозно-Философской Академии, посвящённое памяти Вл.Соловьёва // Путь. - №2. - Путь. - №2. - 1926. - Янв. С. 101-104.
Безансон - анализ "Трёх разговоров", 1991.
Безансон А. Извращение добра. Соловьев и Оруэлл. М.: МИК, 2002. 165 с.
О его христ. гуманизме Ананьев, 2003; Мой очерк, 2003.
радиопередача на "Свободе" Новик и Рашковский, 2003;
В.Сперанский. Четверть века назад (памяти Вл.Соловьёва). // Путь. - №2. - Путь. - №2. - 1926. - Янв. С. 104-108.
1.11.1891 ему дает характеристику Победоносцев; П. называет его безумным, 1881;
Бердяев, 1911 г. о Востоке и Западе у С. - о работе Е.Трубецкого по Соловьеву, 1913; и он же о С., Основная идея Вл.Соловьева, 1925. Он же "Владимир Соловьев и мы", 1937.
справка как о библеисте, сост. А.Менем; лекция Меня; поношение его Хоружим, 2000;
Адамович о Соловьеве, Мартынов, 2005.
О его рукописи "София" Козырев.
Лосский Н. Вл.Соловьев и его преемники в русской религиозной философии // Путь. - №2. - Январь 1926 г. С. 13-25.
Избранные мысли о единстве Церкви - Ср. Соловьев о митр. Филиппе Колычеве.
СОЛОВЬЁВ Владимир Сергеевич (1853-1900), рус. правосл. философ, богослов, поэт, публицист и переводчик.
Род. в Москве в семье историка С.М.Соловьева (1820-79), происходившего из потомственного священнического рода. Среди его предков по матери был украинский философ *Сковорода. Вся семья Соловьевых отличалась одаренностью (два брата С. были писателями, сестра – поэтессой, племянник – священником, поэтом, богословом). В юности С. пережил кризис неверия, из к-рого вышел в процессе глубокого изучения классич. европ. философии (*Спиноза, А.Шопенгауэр, *Шеллинг, *Гегель). Поступив в Моск. ун-т на естественный фак-т, С. затем перешел на историко-филологич. фак-т, к-рый закончил в 1873. Затем в течение года С. был вольнослушателем МДА, где у него сложился замысел (неосуществившийся) написать философскую историю дохристианских религий. В 1874 С. защитил в Петербурге магистерскую дисс. «Кризис западной философии», в к-рой показал односторонность как *рационализма, так и авторитарного *фидеизма. После этого он читал лекции, работал над докторской диссертацией, а в 1875 был командирован Моск. ун-том в Англию. В Британском музее С. изучал философскую и оккультную лит-ру и разрабатывал основы своей синтетической системы. Поездка в Египет, связанная с особыми мистич. переживаниями, сыграла большую роль в его духовном развитии. В 1880 С. защитил в С.-Петерб. ун-те докторскую дисс. «Критика отвлеченных начал». Хотя взгляды С. претерпевали известную эволюцию, в них с самого начала прослеживается единая мысль: возможность философского осмысления христианства в стройной системе, где нашли бы свое место эмпирическая наука, отвлеченное познание и мистич. постижение. Такую систему С. называл «свободной теософией» (в отличие от синкретической *теософии, ориентированной на индийские доктрины). В 1881 университетская карьера С. прерывается (в связи с его лекцией о помиловании цареубийц), и он окончательно становится свободным философом и богословом. Богословские труды С. «Чтения о богочеловечестве», «Духовные основы жизни» (Соч. 2-е изд., т.3) и др., с одной стороны, еще несут влияние славянофилов, но с другой, отмечены отходом от этого влияния. В 80-е гг. С. целиком отдается идее соединения церквей, находя поддержку у загребского католич. еп.Штроссмайера. Вначале он полагал, что соединения христиан можно будет добиться под эгидой рус. царя и рим. папы. Он был убежден, что единство Церкви станет залогом прогрессивного развития человечества, но, потерпев неудачу, постепенно пришел к мысли, что христиане в конце времен будут в меньшинстве и соединятся перед лицом опасности, идущей от Антихриста (этот «эсхатологический экуменизм» нашел отражение в одной из последних книг С. «Три разговора»). В 1896 С. причастился у католиков, что для него, однако, не означало ухода из Православия (это было личным актом исповедания веры в Неразделенную Церковь). Через 4 года, перед смертью, он принял Св.Тайны у правосл. священника.
Творческая деятельность С. была необыкновенно разносторонней. Он работал как переводчик (переводил Платона, Вергилия, Шиллера, Канта), прославился как острый публицист и лит. критик. Его стихи оказали влияние на зарождающуюся символистскую поэзию (А.Блок, А.Белый). В круг его интересов входили история догматов, история религий, этика, эстетика, политич. вопросы. Большое впечатление на современников производила сама личность философа, в к-рой было нечто «пророческое». Он вел жизнь бездомного странника, отличался бескорыстием и преданностью своему служению. По мнению большинства исследователей, С. был первым крупным самостоят. философом в России. Известный рус. мыслитель Л.М.Лопатин считал, что значение С. для рус. философии аналогично значению Пушкина для рус. лит-ры. И действительно, целая плеяда правосл. мыслителей кон. 19 — 1-й пол. 20 вв. в той или иной мере шла по пути, проложенному С. (*Трубецкой, прот.*Булгаков, *Бердяев, Лосский Н.О., свящ. Флоренский П., Франк С.Л., Федотов Г.П., прот.Зеньковский В. и др.).
Библия в трудах С. Свою философию библ. истории С. особенно подробно изложил в трудах «История и будущность теократии» (Соч., 2-е изд., т.4) и «Россия и Вселенская Церковь» (М., 1911). В них он сосредоточился на богословской стороне вопроса, обходя проблемы *критики библейской, к к-рым пытался привлечь его внимание Трубецкой С., ученик *Гарнака. Сам Гарнак, прочтя кн. С. о теократии, отозвался о ней отрицательно именно потому, что в ней отсутствовали критич. элементы. В свою очередь, С. полемизировал с крайними выводами библ. критики. Он показал произвольность многих ее методов, в частн., при разборе книги о *пророках Эрнеста Авэ, ученика *Ренана. По словам С., один лишь историч. подход к книгам пророков неоправдан. «Относиться к этому величайшему памятнику всемирной истории, отвлекаясь от его собственного содержания или внутреннего смысла, видеть в нем только отражение внешних исторических обстоятельств — это значит брать предмет не таким, каков он есть, — значит поступать несправедливо, фальшиво, ненаучно. С другой стороны, смотреть на свидетельства исторического действия Бога живого как на окаменелую и неприкосновенную святыню, значит показывать мертвую веру и грешить против Духа Святого, говорившего через пророков. Истинная научность требует понимать в Библии то, что в ней действительно есть существенного, именно дух пророческий, а истинная религиозность требует понимать этот дух как вечноживущую силу, к-рая не только определяла в прошедшем судьбы еврейского народа, но от к-рой должно зависеть и созидание нашей собственной будущности» (Когда жили еврейские пророки? Соч., 2-е изд., т.7).
Герменевтич. взгляды С. наиболее полно изложены им в «Преуведомлении» к труду о теократии (опубликовано во 2-м томе 3-го изд. Соч.). Отдавая дань усилиям «познающего человеческого ума» в изучении Библии, С. подчеркивает *богочеловеческую природу Свящ. Писания, к-рая не позволяет подходить к нему только с позиций научного исследования.
«Вера моя, – пишет С., – в существенную истину и божественный (точнее: богочеловеческий) характер Св.Писания значительно выиграла в сознательности и отчетливости благодаря знакомству с новейшею библейскою критикою, преимущественно отрицательной школы. Я говорю не о крайних выводах этой школы. Конечно, и они полезны, ибо своею произвольностью и явной тенденциозностью они должны производить на всякий беспристрастный ум впечатление обратное тому, к-рое было желательно для самих критиков. Но помимо этой косвенной пользы отрицательная библейская критика в своей целости обуславливает, на мой взгляд, и нек-рый прямой успех в понимании Слова Божия».
Развивая эту мысль, С. проводит сравнение между Библией и Шекспиром. Если лит. критика может установить те источники и материалы, к-рыми пользовался великий драматург, это не умаляет его гения, но, напротив, подчеркивает его величие. Точно так же и существование источников Библии, на к-рые указывает историко-литературная критика, не может ослабить ее духовного значения. Далее С. подчеркивает, что «Церковь, установив то общее положение, что известные книги Ветхого и Нового Завета богодухновенны и составляют истинное свидетельство божественного откровения, не определила, однако, как именно следует понимать эту богодухновенность, и не дала своей санкции ни одной из распространенных традиционно-богословских теорий по этому вопросу». Для его решения в православном духе С. привлекает догмат о Богочеловечестве Христа, сформулированный на Халкидонском *Вселенском соборе.
«Как в живом Логосе, – пишет он, – Божество нераздельно и неслиянно соединено с человечеством, так же нераздельно и неслиянно соединены божественная и человеческая стихии в писанном Слове Божьем. И как в Христе человеческая природа представляется не одною только внешностью, – так и в Священном Писании элемент человеческий состоит не в одном только внешнем материале (письмен, языка и т.п.), а распространяется на все содержание, обнимает самую душу и разум Писаний. Оно не только имеет человеческую оболочку – оно дышит человеческою жизнью, и неразрывное сочетание этой жизни с Божеством составляет внутренний смысл священной книги. Другими словами, как Христос при Своем совершенном Божестве есть с о в е р ш е н н ы й ч е л о в е к, так и Св.Писание есть с о в е р ш е н н о ч е л о в е ч е с к о е п р о и з в е д е н и е... С тою, однако, разницею, что в индивидуальном характере Христа совершенная человечность могла явиться сразу и сразу стать носительницей совершенного Божества. Тогда как человеческая подкладка Св.Писания, то есть вся совокупность национально-еврейских и вселенских человеческих элементов, лишь постепенно достигает обожествления и только в своей целости, в своем завершении является носительницей Божественного совершенства. Поэтому в целом Св.Писании и божественность его обнаруживается всецело и безусловно; отдельные же его части божественны лишь в силу своей реальной исторической связи с целым делом откровения и по мере своего значения в общем смысле Слова Божия».
Тот, кто ограничивается научно-историч. анализом Библии в ущерб богосл. синтезу, будет иметь дело с разрозненными элементами целого, не имеющими «никакого существенного отличия от таковых же элементов других религиозных памятников, как отдельные камни Соломонова храма едва ли различались существенно от камней египетских пирамид или индийских капищ». Столь же ошибочной считал С. и вербалистскую герменевтику, к-рая затушевывала человеческий аспект Библии. С признанием богочеловеческой природы Писания «слепой супранатурализм прежней догматики нам не нужен, а бездушный материализм новейшей критики – не опасен».
К толкованию Библии С. подходил с широких историософских позиций. Он был убежден, что «мессианское приготовление» к тайне Богочеловека совершалось у всех народов. Диалектика религ. развития раскрыта С. в «Чтениях о богочеловечестве». Основными началами этой диалектики является восприятие людьми Божества, природы и самих себя. В языческом «натурализме» человек ищет Абсолютное в природе. Натурализму противостоят спиритуалистич. системы индийских религий, отрицающие ценность природного начала во имя Духа. В античной философии это противоречие снимается тем, что основу мироздания она видит в идеальном царстве идей. Однако в греч. мысли нет понимания Бога как Личности. Такое понимание дает Ветхий Завет. «Если в индийском буддизме божественное начало определялось отрицательно, как нирвана, или ничто, если в греческом идеализме оно определялось объективно, как идеальное все или всеобщая сущность, то в иудейском монотеизме оно получает внутреннее субъективное определение, как ч и с т о е я или безусловная личность. Это есть первое индивидуальное, личное откровение божественного идеала». Существует, по С., и другой аспект религ.-историч. диалектики. На Востоке (в широком смысле этого слова) Божественное начало подавляло человека, растворяло его в Себе, на Западе же человеческое начало нередко сознавало само себя как высшую ценность. Только в религ. сознании ВЗ сочеталась абсолютная вера с признанием значимости человека и посюстороннего бытия. Библейский идеал не был спиритуалистическим. Иудеи верили, что Божья правда должна восторжествовать в тварном мире, преобразить его, а не растворить в Абсолютном Духе. В этом С. видел причину того, что тайна Боговоплощения совершилась не в Индии или Греции, а в Израиле. Но в искаженном виде те же черты иудейства воспрепятствовали ему принять уничиженного Мессию» (Еврейство и христ. вопрос, Соч., 2-е изд., т.4).
Вся библ. история спасения рассматривается С. с т.зр. учения о Богочеловечестве.
«Истина откровения одна и не делима. От первых глав Бытия и до последних глав Апокалипсиса, от Эдема на Востоке и до Нового Иерусалима, сходящего с небеси, эта истина состоит в одном и том же, ей принадлежит одно и то же название — б о г о ч е л о в е ч е с т в о, с о ч е т а н и е Б о г а с т в о р е н и е м. Эта единая и неизменная истина, заложенная в человечестве сначала как ч а я н и е (для языков) и как о б е т о в а н и е (для народа Божия), становится с о б ы т и е м чрез явление во плоти действительного Богочеловека Иисуса Христа, как личного средоточия для вселенского богочеловечества» (История и будущность теократии, I, VIII).
С. изучал евр. язык и намеревался сделать перевод ВЗ с комментариями. Это намерение не осуществилось, но в «Истории теократии» можно найти первые наброски такого толкования и фрагменты перевода. Согласно С., Завет между Богом и людьми имел своей конечной целью торжество нравств. заповедей в жизни общества (теократия) и последующее преображение мира. К этой цели Бог вел человечество, постепенно отбирая тех, кто служил Его Домостроительству. Готовность Авраама следовать велениям Божьим положила начало теократии. На протяжении ветхозав. истории она развивалась в национальных рамках. В этих же рамках «укоренилась и созрела» идея *мессианизма – новой, вселенской ступени теократии. Христос принес в мир весть о Царстве Божьем, Ему «дана всякая власть на небе и на земле». Истинная церк. теократия есть собирание человечества в «полноте любви» во Христе, в «совершенной взаимности свободного богочеловеческого соединения».
Как уже было сказано, С. сначала верил, что такая теократия может осуществиться скоро, при соединении всех христиан под эгидой преемников ап.Петра и России. Когда же он осознал утопичность этой надежды, он написал «Повесть об Антихристе», включив ее в свою кн. «Три разговора» (Соч., 2-е изд., т.10). Эга повесть есть своего рода толкование на Апокалипсис, созданное в форме, напоминающей романы-антиутопии. Если прежде для С. обществ. прогресс был делом Божьим (кто бы ни участвовал в его становлении), то теперь он видел в нем дело Антихриста. Его сатанинской власти откроет ворота секулярный гуманизм 21 в. Даже б. ч. христиан примет его. На последнем Вселенском соборе, куда будут созваны католики, православные и протестанты, лишь малая группа верных узнает и изобличит Антихриста. Она покинет собор и объединится, забыв о конфессион. различиях. За этим событием наступит мировая катастрофа и кончится история. В «Tpex разговорах» выразилось глубокое разочарование С. в тех церк. и обществ. силах, на к-рые он прежде возлагал много надежд. Книга вызвала противоречивые суждения. Позднейшие критики отмечали слабость С. как футуролога в сравнении с др. писателями, пытавшимися изображать будущее.
К последним по времени произведениям С. принадлежат его «Воскресные письма», в частн., знаменитое письмо к *Толстому Л. о Воскресении. В творчестве С. было много незавершенного и недосказанного, но импульс, исходивший от него, был значительным и продолжал сказываться в 20 в. в самых разных сферах религ. мысли, поэзии и философии.
u Собр. соч. Вл.С.С., т.1-9, СПб., 1901-07; то же, т.1-10, СПб., 1911-142; Письма, т.1-3, СПб., 1908-11; Письма, т.4, Пг., 1923; Собрание сочинений Вл.С.С., т.1-12, Брюссель, 1966-70 (репр. со 2-го изд.), с дополнит. томом: Письма и Приложения, Брюссель, 1970; Стихотворения и шуточные пьесы, М., 1974; Сочинения, т.1-2, М., 1988.
l В е л и ч к о В.Л., Владимир С. Жизнь и творения, СПб., 1904; Л о п а т и н Л.М., Филос. миросозерцание Вл.С., ВФП, 1901, № 11; Л о с е в А.Ф., Вл.С., М., 1983; М о ч у л ь с к и й К., Владимир С.. Жизнь и учение, Париж, 1936; Н и к о л ь с к и й А., Русский Ориген XIX века Вл.С.С., ВиР, 1902, № 10,24; О Владимире С., М., 1911 (сб. статей); Р а д л о в Э.Л., Владимир С. Жизнь и учение, СПб., 1913; С о л о в ь е в С.М., Жизнь и творческая эволюция Владимира С., Брюссель, 1977; Т р у б е ц к о й Е., Миросозерцание Вл.С., М., 1913, т.1-2; проч. рус. и иностр. библиогр. о С., насчитывающая неск. сотен названий, приведена в 12-м т. 3-го изд. его сочинений.
Фараджев К. Владимир Соловьев: мифология образа. М.: Аграф, 2000. 160 с.
ОТДЕЛЬНЫЕ РАБОТЫ В.С.СОЛОВЬЕВА.
Соловьев В.С.Воскресные письма,1897-1898:[Из филос.наследия/Коммент.и
послесл.С.Л.Кравца;Примеч.В.С.Соловьева]//Дальний Восток.-1990.-N5.-С.123-
150.
Соловьев В.С.Жизненный смысл христианства:Филос.коммент.на
учение о
Логосе ап.Иоанна Богослова/Предисл.и примеч.В.Ю.Куликова//Филос.науки.-
1991.-N3.-С.52-64.
Соловьев В.С.Забытые тексты."Положения к чтению Владимира
Соловьева в
психическом обществе".О причинах упадка средневекового миросозерцания.//
Опыты.-1990.-С.273-291.
Соловьев В.С.Задачи христианского государства:[Набросок
ст.]//Родина.-
1990.-N8.-С.26-27.
Соловьев В.С.Исторические дела философии:[Публ.текста лекции
в Санкт-
Петерб.ун-те в 1880г./Подгот.к печати и предисл.Е.Б.Рашковского]//Вопр.
философии.-1988.-N8.-С.112-125.
Соловьев В.С.Китай и Европа:Краткая повесть об Антихристе;По
поводу пос-
ледних событий:[Фрагм.работы философа]//Пробл.Дальнего Востока.-1990.-N2.-
С.182-194.
Соловьев В.С.Лекции по истории философии/Публ.и послесл.В.А.Смирнова//
Вопр.философии.-1989.-N6.-С.76-137.
Соловьев В.С.Литературная критика/[Сост.и коммент.Н.И.Цимбаева;Вступ.ст.
Н.И.Цимбаева,В.И.Фатющенко].-М.:Современник,1990.-421с.-(Б-ка"Любителям
рос.словесности".Из лит.наследия).
Соловьев В.С.Магомет/В.Соловьев.Сакиа-Муни(Будда)/К.М.Карягин.-Репринт.
воспроизведение изд.1902,1897гг.-Волгоград:Сов.фонд милосердия и
здоровья.
Хозрасчет.предприятие"Темп".[1990].-160с.
Соловьев А.С.Магомет,его жизнь и религиозное учение[1902г.]//Лит.Кыргызстан.-1991.-N3.-С.112-154.
Соловьев В.С.Неподвижно лишь солнце любви...:Стихотворения.Проза.Письма/
Владимир Соловьев.Воспоминания современников.-М.:Моск.рабочий,1990.-444с.-
(Моск.Парнас).
Соловьев В.С.Мнимая критика:Ответ Б.Н.Чичерину[на ст."О
началах этики"
от 1897г.:Публ.в журн."Филос.науки",1989,N9]//Филос.науки.-1990.-N3.-С.74-
87.
Продолж.Начало:N2.
Соловьев В.С.О"нравственной воле"нации:Цитаты из тр.философа/[Подгот.
А.Сафарова;Послесл.Л.Н.Гумилева]//Декор.искусство СССР.-1989.-N5.-С.30-33.
Соловьев В.С.Россия и Вселенская церковь/Пер.с .фр. Г.А.Рачинского.-[Репринт.воспроизведение].-М.:ТПО"Фабула",1991.-447с.-Вых.дан.ориг.:М.:Путь,
1991.
Соловьев В.С.Свобода, изложенная в философии Шеллинга//Историко-филос. ежегодник.-М.,1987.-С.271-278.
Соловьев В.С.Статьи и письма/Сост.Р.Гальцевой;Публ.И.Роднянской и др.; Коммент.А.Носова и М.Смирнова//Новый мир.-1989.-N1.-С..198-234. 27Содерж.:Три силы;Несколько слов по поводу жестокости;Национальный вопрос в России;Грехи России;Из"Воскресных писем".
Соловьев В.С.Стихотворения.Эстетика.Литературная критика/[Сост.,ст.,коммент.Н.В.Котрелева].-М.:Книга,1991.-573с.-(Из лит.наследия).
Соловьев В.С.Философия искусства и литературная критика:Сб.ст.-М.:Искусство,1991.-701с.-(История эстетики в памятниках и документах).
18
[1873 г.]
<…> С тех пор как стал что-нибудь смыслить, я сознавал, что существующий порядок вещей (преимущественно же порядок общественный и гражданский, отношения людей между собой, определяющие всю человеческую жизнь), что этот существующий порядок далеко не таков, каким должен быть, что он основан не на разуме и праве, а, напротив, по большей части на бессмысленной случайности, слепой силе, эгоизме и насильственном подчинении. <…> Сознательное убеждение в том, что настоящее состояние человечества не таково, каким быть должно, значит для меня, что оно должно быть изменено, преобразовано. Я не признаю существующего зла вечным, я не верю в черта. Сознавая необходимость преобразования, я тем самым обязываюсь посвятить всю свою жизнь и все свои силы на то, чтобы это преобразование было действительно совершено. Но самый важный вопрос: где средства! <…>
[1896 г.]
<…> Что касается Вашей просьбы сообщить Вам данные для статьи, касающейся моей скромной особы, я должен по причинам, о которых Вы, может быть, догадаетесь, ограничиться кратким изложением моих религиозных взглядов. <…>
…Есть только три истины, засвидетельствованные Словом Божиим.
1. Евангелие будет проповедовано на всей земле, т. е. Истина будет предложена всему человеческому роду или всем народам.
2. Сын человеческий найдет мало веры на земле, т. е. истинно верующие составят под конец только незначительное по численности меньшинство, большая же часть человечества последует за антихристом.
3. Тем не менее после краткой и ожесточенной борьбы поборники зла будут побеждены и меньшинство истинно верующих одержит окончательную победу.
Из этих трех истин, столь же простых, как и неоспоримых для каждого верующего, я вывожу весь план христианской политики.
И прежде всего проповедование Евангелия по всей земле по причине того эсхатологического значения его, которое вызвало особое упоминание о нем самого Спасителя, не может быть ограничено таким внешним действием, как распространение Библии или молитвенников и проповедей среди негров и папуасов. Это только средства для настоящей цели, которая состоит в том, чтобы поставить человечество перед дилеммой: принять или отвергнуть истину, познав ее, т. е. истину, правильно изложенную и хорошо понятную. Потому что очевидно, что факт истины, принятой или отвергнутой по недоразумению, не может решить судьбу разумного существа. Дело идет, следовательно, о том, чтобы устранить не только материальное неведение прошлого откровения, но также формальное неведение вечных истин, т. е. устранить все духовные заблуждения, которые в настоящее время мешают людям правильно понимать открытую нам истину. Надо, чтобы вопрос, быть или не быть истинно верующим, не зависел бы от второстепенных обстоятельств и случайных условий, но чтобы он был сведен к такой окончательной и безусловной форме выражения, чтоб он мог быть разрешен чистым и волевым актом или определенным решением каждого самого за себя, абсолютно моральным или абсолютно имморальным.
Теперь Вы согласитесь, без сомнения, что христианское учение в настоящем не достигло желаемого состояния и что оно еще может быть отвергнуто верующими из-за настоящих теоретических недоразумений. Дело, значит, идет:
1. Об общем установлении христианской философии, без чего проповедование Евангелия не может быть осуществлено.
2. Если несомненно, что истина будет окончательно принята только более или менее гонимым меньшинством, надо раз и навсегда отказаться от идеи могущества и внешнего величия теократии как прямой и немедленной цели христианской политики. Цель ее — справедливость, слава же есть следствие, которое придет само собой.
Наконец, уверенность в окончательной победе для меньшинства истинно верующих не должна вести нас к пассивному ожиданию. Эта победа не может быть простым и чистым чудом, абсолютным актом божественного всемогущества Иисуса Христа, ибо в таком случае вся история христианства была бы излишней. Очевидно, что Иисус Христос, чтоб восторжествовать истинно и разумно над антихристом, нуждается в нашем сотрудничестве; и так как истинно верующие и есть и будут только меньшинством, они должны тем более удовлетворять условиям своей качественной и внутренней силы; первое из этих условий — это единство, нравственное и религиозное, которое не может быть установлено произвольно, но должно иметь законную и традиционную основу; это — обязанность, налагаемая благочестием. И так как в христианском мире есть только один центр единства законного и традиционного, — следовательно, все истинно верующие должны объединиться вокруг него, что тем легче сделать, что он не обладает более внешней принудительной властью, так что каждый может примкнуть к нему в той мере, какую указывает ему совесть. Я знаю, что есть священники и монахи, которые думают иначе и требуют подчинения церковной власти без ограничений, как Богу. Это — заблуждение, которое придется назвать ересью, когда оно будет ясно формулировано. Надо быть готовым к тому, что девяносто девять священников и монахов из ста объявят себя за антихриста. Это их полное право и дело… <…>
Я думаю, что прежде всего надо быть проникнутым духом Христа в степени достаточной, чтоб иметь возможность по совести сказать, что такое или такое-то дело или предприятие есть действительное сотрудничество с Иисусом Христом. Это окончательный критерий. Что касается дела, его изложение (поскольку это касается России) при данных условиях не годится ни для прессы, ни даже для почты. <…>
