Описывая историю первых христиан, Лука замечает, что у них была «одна душа» — «психе миа» (4:32, синодальное «единодушно»). Знаменитое описание христианского коммунизма о том же: «все общее», «апанта койна» (Деян. 2:45). «Панта койна» — на латыни «омниа коммуниа».
Аристотель в своём анализе дружбы тоже говорит об «одной душе» и «панта койна» (Никомахова этика, 1159b,1168b). Про «панта койна» и Платон вложил в уста Сократа.
У Аристотеля в этом эссе использована и греческая поговорка «койна та филон», «общее есть братское» (НЭ, 8.9).
Этот идеал дружбы, при которой сама собственность становится общей между друзьями, был и у римлян, Цицерон его воспевал. Цицерон в 44 году до р.Х. вообще исходил из того, что всё в мире изначально общее («Sunt autem privata nulla natura»), а потом уже возникает частная собственность, без неё нет цивилизации, однако — тут он цитирует всё ту же греческую поговорку «панта койна»:
«Всё то, что мы можем предоставить другим людям без ущерба для себя, надо отдать даже неизвестном у человеку».
Правда, выходит довольно короткий перечень «омниа коммуниа»: «не преграждать доступа текущей воде: позволять другому брать огонь от твоего огня; давать раздумывающему честный совет, если он захочет получить его» (Об обязанностях, XVI, 50).
Список короткий, однако, есть путь к подлинному коммунизму — добродетель. Тут Цицерон уже ссылается на Пифагора:
«Ничто так не приятно и неспособно объединять, как сходство добрых нравов; ведь среди тех, кому свойственны одни и те же стремления и одна и та же воля, один человек восхищается другим человеком так же, как самым собой; при этом исполняется то, чего Пифагор требует от дружбы: чтобы многие были как бы одним человеком».
Это довольно тяжеловесный перевод советского времени. Даже непонятно, чем был славен Цицерон. Ведь у него в оригинале «коммунитатис эт социетатис», а в переводе «естественные основы уз между людьми и человеческого общества». «Коммунитатис» псевдо-коммунисты превратили в «узы»!
Цицерон объясняет, что «коммунитатис» — от «рацио эт орацио», а в переводе «разум и дар речи». Изящный каламбур исчез. Ну хотя бы «разум и речь»! Рацио и орацио у Цицерона проявляются в «доцендо, дисцендо, коммуникандо» — опять коммунизм вылезает! В переводе «наставления, изучения, взаимного общения». Что у «естественных основ уз» и «взаимного общения» общий корень, что это вообще не пять слов, а два — исчезло! Интересно, а как переводчик мыслил себе «невзаимное общение»? Зачем вставил про «взаимность»?
Цицерон греческое «койна та филон» перевёл безукоризненно и красиво: «Амикорум эссе коммуниа омниа». Он слил «койна та филон» и «панта койна» воедино.
После этого неудивительно, что чеканный девиз Пифагора в изложении Цицерона — «Ut unus fiat ex pluribus», «Да будет одно из многих» превращается в вялое «чтобы многие были как бы одним человеком». И после этого московские интеллекктуалы удивлялись, откуда в разговорную речь пошло «как бы». Да вы его и ввели, гг. хорошие!
Однако, не стоит переоценивать ни Аристотеля, ни Цицерона, ни самого Пифагора. Казалось бы, почему не с сравнить христиан с пифагорейцами? Попытки представить Христа вовсе не евреем, а эхом греческой культуры, довольно популярны. Да и Пятикнижие пытались представить всего лишь эхом законов Солона — мол, всё заимствовали у греков. Это, понятно, крайность, но у пифагорейцев, действительно, были и пост, и общность имущества.
Только одна маленькая деталь. Обратим внимание: для Аристотеля и Цицерона общность имущества возможна лишь между имущими. Для дружбы важно равенство. У богача с бедняком настоящей дружбы не может быть. Аристотель облекает это в изящный хиазм: равенство перед законом это прежде всего равенство качества, во вторую равенство количества, в дружбе наоборот.
Звучит странно, но имеется в виду, что для закона всё равно, царь или нищий, перед законом они равны, а для дружбы важно, чтобы царь дружил с царём, нищий с нищим. Дружба неравных — даже дружба родителей и детей — неустойчива.
«Конечно, в таких вещах невозможно определить точную границу», — добавляет Аристотель, имея в виду, что если из двух друзей один потеряет часть богатства, это может и не повредить дружбе, и добавляет убойной силы: «Но при слишком большом отстоянии одного от другого, например человека от божества, дружба уже невозможна» (НЭ, 230).
Понятно, что евреи жили бок о бок с греками и какое-то общение было, да и общего было много, поэтому, а вовсе не из-за особых талантов апостола Павла, христианство проникло и в греческий мир. Просто грек выбирал между Аристотелем — Бог не может дружить с человеком — и Христом — Я назвал вас друзьями (Ио. 15:15).
Равенство равных или равенство неравных. Христианство изначально пронизано надеждой, что неравенство единству не помеха, что «единство из множества, «unus ex pluribus», невозможное для людей, возможно для Бога, вошедшего Иисусом Христом в число «многих». Это коммунизм не одинаково ограбленных, это не коммунизм миллионеров, тусующихся между собой, это коммунизм предельного перепада — Абсолют, Бесконечность суммируется с ничто и никем, с нищим. Не «кто был ничем, тот станет всем», а «Кто есть Всё, становится един с теми, кто никто».
Почему из этого ничто не вышло устойчивого — отдельная история. Но и в «Истории» Луки есть намёк. Он говорит, что благодаря «омнис коммуниа» верующие ни в чём не нуждались. Но «ни в чём не нуждаться» — довольно наивное представление о человеке, смысле, счастье. Представление детское, причём ребёнок — вечно голодный и чумазый, обделённый всем-всем-всем и мечтающий о большой сладкой сахарной вате. Бог для такого ребёнка — источник сахарной ваты, которой хватит на всех.
К счастью, всё иначе. Есть нужда, которой не должно быть, а есть нужда, без которой бытие превращается в бессмыслицу. Нужда в творчестве, нужда в любви, в общении — в том странном общении, которое и есть звонкое цицероново «коммуникандо».