III век: условность слова и безусловность предательства

Примерно в 237 году Ориген написал послание двум единоверцам, которые были арестованы и ждали суда, причём судить их должен был лично император Максимин. По крайней мере один из двоих — Протоктет — был человеком богатым и политически активным (Ориген упоминает, что ему различные города оказывали почести). Во время гонений на христиан в Иудее Протоктет сам помогал арестованным, и вот — пришёл его черёд.

Суд не состоялся, императора убили собственные солдаты.

Угроза смерти всё преображает. Религия, высокие разговоры, верующие друзья, — это всё прекрасно ровно до момента, когда вопрос ставится ребром: либо ты, либо тебя.

Причём, если собирателю марок скажут, что либо он сжигает все свои марки либо его казнят, это трагедия. Тайком собирать марки невозможно.

Веровать же тайком вполне возможно. Ну, какое-то время не ходить в церковь, но в глубине-то души-то — нет проблем! В конце концов, безо всяких гонений во всякое время большинство искренне верующих людей искренне же не видят смысла во внешних проявлениях веры. Главное — в душе. А слова — всего лишь слова.

Ориген понимал, что Протоктет наверняка думает в этом направлении, и сформулировал проблему так:

«Многие держатся ещё мнения, что имена даны предметам произвольно и не имеют внутренней связи с их существом. Оттого многие полагают, что безразлично, скажут ли они «Я почитаю высшего Бога», или же «Юпитера».

Ну да, вода одна, только бутылки разные. Было бы «чувство живого Бога» — и ладушки!

Ориген возражает «от противного»:

«Если бы имена [предметам] даны были произвольно, тогда демоны и другие невидимые силы не отзывались бы на заклинания».

Рассуждение, выдающее склад ума если не учёного, то экспериментатора. Ориген добросовестно называет связь между именем демона и демоном следствием «неизвестной нам естественной связи». Причина явления неизвестна, но явление налицо — слова не случайны.

«А если так и если имена  даны непроизвольно, то высшего Бога, следовательно, нельзя называть никакими другими именами, кроме тех, какими его называют … пророки и Сам Господь наш и Спаситель. Таковы имена «Саваоф», «Адонаи», «Саддаи», а кроме того «Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова».

Одно слабое место в этом рассуждении видно сразу: Бог всё-таки не демон. Да и демоны тоже далеко не всегда откликаются на заклинания. В наши дни вообще не отзывают. Может быть, назло Оригену.

* * *

Интереснее подошёл к тому же вопросу лет на 10-20 раньше старший современник Оригена Элиан (тот самый, кто сказал, что в настоящей трагедии гибнет хор, а не герой). Монтень своего времени, он был вынужден — в отличие и от Монтеня, и от Оригена — писать эзоповым языком. Не только за веру в Христа могли казнить и казнивали.

Элиан делает удивительный фокус: эзоповым языком описывает эзопов язык. Он начинает с притчи (все его «анекдоты» — именно притчи, даже если в них фигурируют реальные люди) о некоем «персидском царе» — сейчас бы в России сказали «американском президенте» — который, якобы, «чтобы не скучать во время пути … возил с собой липовую дощечку и обстругивал ее ножичком. Так он коротал время. У него ведь не было ни книги, чтобы читать о чем-нибудь значительном и возвышающем душу, ни способности обдумывать вещи благородные и достойные размышления».

Человек владеет половиной мира (второй половиной — римляне), а не умеет читать и, соответственно, думать. Варвар-с! Деревянные таблички тогда использовали в качестве планшетов — покрывали воском и писали, а потом стирали написанное, так что айпад был готов к новому использованию.

Конечно, кесарь не был нем физически, он отдавал приказы — но приказы не есть человеческая речь. В лучшем случае, львиный рык. Немота приказа.

Это — начало миниатюры. Конец — притча о другом царе (названо абсолютно фиктивное имя), который во имя государственной безопасности (то есть, себя), запретил людям разговаривать. Вообще! Люди стали пользоваться жестами.

«И это стало страшить тирана: он опасался, что при красноречивости телодвижений даже самое молчание подданных чревато для него опасностями. Тогда он запретил им и такие беседы».

Тогда подданные собрались на площади и стали в три ручья лить слёзы. Такой вот Майдан. Слёзы как высшая форма слова — это сильно. Иисус в Гефсиманском саду плакал всем Своим Телом — «кровавым потом».

«Триз поспешил и этому положить конец и поработить не только язык своих подданных, не только движения, но лишить даже глаза прирожденной им свободы; со всех ног, в сопровождении своих телохранителей, он бросился на площадь, чтобы пресечь плач. Едва народ завидел Триза, как отнял оружие у его телохранителей и убил тирана».

Ну, конечно, не совсем Гефсиманский сад. Но если бы Понтий Пилат попытался бы запретить Иисусу молиться до кровавого пота, кто знает, — возможно, Страшный Суд настал бы сильно раньше.

Посередине царского введения и царского заключения (и не надо обольщаться — речь идёт и о римских царях, и прежде всего о римских) царях три чудные заметки о людях «обычных» и их отношениях с речью.

Во-первых, поэт, который протестовал против «улучшения» своих стихов. Поэт не спорил, что «улучшатор» удаляет слабые места, но он утверждал, что эти места и есть он сам: «Ты … тем самым выбрасываешь Агафона из Агафона». Как если бы кто-то стал издавать Монтеня, расставляя его размышления по алфавиту персонажей или по хронологии. Речь состоит не из слов, речь — структурное явление, и возможна речевая структура без слов. Но слёзы могут образовывать такую структуру, а нож, уничтожающий потенциальный текст — не может.

Во-вторых, музыкант, который оказался в чужом городе без крыши над головой — то есть, без кого-либо знакомого — и вдруг ему один местный житель предложил поселиться у себя. Музыкант, однако. обнаруживает, что в доме благодетеля «один за другим входят люди», «дом как бы открыт для всех желающих». Музыкант уходит — возможно, ночевать на улице — со словами: «Вместо дома — постоялый двор». Музыкальная речь нагляднее, нежели обычная, показывает, что речь — это отбор, для речи жизненно необходимы и разрывы, и паузы, и тишина, иначе она превращается в шум взрыва.

В-третьих, художник. На первый взгляд, рассказ о Сократе, который «боялся навлечь на себя ненависть собеседников и поэтому говорил загадочно и излагал мысли прикровенно». Однако, Сократ — вторичен, это видно из несоответствия понятия «загадочно» тому, что описывает Элиан в притче о художнике. Заказчик просит нарисовать коня, катающегося на спине. Художник рисует бегущего коня и объясняет:

«Переверни картину, и скачущий конь будет у тебя кататься на спине».

Это хиазм — закольцованная отсылка к притче о поэте, где «нехороший приём» — противопоставление. Современный образчиком такого стиля может служить Честертон, мастер не парадоксов (как Шоу), а именно перевёртышей в чисто британском духе. Парадокс — пряность, противопоставление — основное блюдо. Встать вверх ногами, чтобы увидеть, каков мир «на самом деле». Заплакать, чтобы рассмеяться. Выгнать из дому лишних людей, чтобы никто не был лишним.

* * *

По Элиану ещё вернее, чем по Оригену, выходит, что шутки со словом плохи. Со словом нужно быть осторожным именно потому, что слово — условность. Человек словом держит и мир, и Бога, и самого себя — это как если бы одна черепаха держала три космоса сразу. И когда искушение — будь оно римский император или вежливый человек с Лубянки — утверждает, что слова не так уж важны, пусть он сам попробует отречься от империи или от Лубянки. На словах. Мироздание от него не рухнет и даже, напротив, повеселеет.