В борьбе вокруг крестов, которая была формальным поводом для «религиозных» войн XVI-XVII веков, изначально было одно иррациональное убеждение, общее для всех участников. Толерантности, разнообразия, плюрализма быть не должно. Либо все почитают распятия, либо никто не почитает распятия. Либо казнят тех, кто целует распятия, либо казнят тех, кто отказывается целовать распятия.
Вот где обнаруживается ущербность архаичной «терпимости». Опыт сосуществования с «чужаками» был всегда. Выделялось какое-то гетто для евреев, мусульман, женщин, сумасшедших, и это гетто игнорировалось, выключалось из жизни. Это был опыт паршивый, не совместной жизни, а взаимного игнорирования. Стороны договаривались в упор не видеть друг друга.
Но «свои чужаки» такой возможностью не могли пользоваться, это подрывало сам принцип единства через насилия, власть, смерть. Перечень «терпимых чужаков» был закрытым, он не мог пополняться, иначе бы единство утекло через возможность укрыться в приватном «гетто».
Вот откуда «религиозные войны». Это была борьба за раздел мира на «чья власть, того и религия», за соблюдение тысячелетней традиции. В этой борьбе были компромиссы — например, Нантский эдикт 1598 года, который сделал французский протестантов французскими евреями, даровав им «право на гетто». Эти компромиссы были полумерами.
Теоретики Реформации тут оказались абсолютно провальными мыслителями. От Лютера до Кальвина и далее они мыслили абсолютно «папистски», монополистически. Они — как и их противники — были носителями тоталитарного мышления и рабовладельческой психологии. Правитель один, повиновение ему абсолютно, религия определяется правителем. Все попытки выявить «точку бифуркации», когда вдруг оказывается возможным «реформа», были лукавством и самообманом. Кальвин всегда протестовал против непослушания законным властям, хотя в Женеве он занял пост генсека исключительно в результате революции, которая была непослушна законным властям. Он вытеснил это из головы.
Это ещё раз напоминает, что Реформация и её идеологи — явление не только ретроградное, иллюзорно-демократическое (как и старообрядчество), но и явление очень маргинальное. Не Лютер или Кальвин (и их двойники на противоположной стороне) определили ход истории, а безымянные (впрочем, и не только безымянные) европейцы, которые плевать хотели на «всякая душа властям предержащим да повинуется», которые отстаивали не «куйюс регио», а своё личное регио, свою приватную свободу. Все упрёки реформаторов в адрес Эразма показывают их глухоту к личной свободе, которую Эразм не столько проповедовал, сколько практиковал, и которая была настоящей революцией.
В битве двух арифмометров — католического и протестантского — Эразм был компьютером, и примкнуть к любому арифмометру он технически не мог. Именно такая свобода (а не свобода выбирать, кому подчиняться) возобладала, что по сей день вызывает лютую ненависть тех, кто не может справиться со свободой — справиться не в смысле «уничтожить», это как раз умеют, а справиться в смысле быть свободным и желать чужой свободы.
