История есть развитие общения от безликого, коллективистского к личному. Развитие не случайное: человек хочет быть личностью, личное изначально есть в человеке, но оно вновь и вновь деформируется, порождает коллективное и растворяется в нём. Растворяется, мучаясь и мечтая высвободиться. Страх коллективного проявляется в разнообразных фобиях (конспирофобия, культ мёртвых), в том числе — в боязни переписи, учёта, превращения в счётную единицу. «Меня сосчитали» — как «меня убили». «Быть сосчитанным» — значит, превратиться в подчинённого того, кто считал.
Отсюда и двойственное отношение к истории. Человек порождает историю, любит историю, невозможен без истории. Но история в огромной части есть история бесчеловечности и история бесчеловечная, история обобщающая, равнодушная к личному, частному, конкретному, история процессов, больших чисел. Положение лишь немного улучшилось в ХХ столетии, и это было прямым результатом освобождения личности из пут коллективизма (освобождением очень частичным, но всё решительным). «Немного» — потому что освободившаяся личность слишком часто стала манипулировать историей, как ранее историки манипулировали личностью, просто на место мифа коллективного встало множество приватных мифов, фолк-хистории, пост-модернистские пост-истории, обычно более лживых чем бездушные, но всё же стремившиеся к истинности истории позитивистско-государственнические.
История оказалась перед вызовом психологии — точнее, популярных, массовых представлений о психотерапии. К историкам стали предъявляться претензии в «обесценивании» уникального. Любое обобщение, выявление закономерность якобы уничтожает особенное, личное, неповторимое. Нельзя изучать «рабовладение», надо изучать каждого отдельного человека, оказавшегося в рабстве. Нельзя изучать «колонии» или «национально-освободительную борьбу». Каждый народ уникален.
Часто под этим вовсе не защита уникального, а защита вполне стереотипного, безличного греха. Да, мой народ завоевал эту страну, но мы не похожи на прочих «завоевателей», мы — особенные по таким-то и таким-то причинам. Нельзя нас «сосчитывать», «обесценивать», ставя в один ряд с другими агрессорами, мы не агрессоры, мы достойны уникального обозначения. Турция не Россия, Россия не Византия, Византия не Израиль, Израиль не Китай, Китай не Нигерия и ad infinitum.
Это отрицание истории под предлогом защиты личности. Только защищается не личность — защищается псевдоличность, коллектив, «эпонимическая личность». Но «соборная личность» — это вовсе не личность, это кража у личности личного, возврат в дикость.
Уникальное в личности не может быть абстрагировано, обобщено. Этого даже не нужно бояться. Всё, что можно обобщить, не личностное по определению. Человек как писатель — всего лишь член некоего коллектива. Автор конкретного текста обобщён быть не может. Если текст оригинален! А оригинальность — это не только уникальное сочетание слов, это уникальное качество. Такого уникального качества очень мало в любом человеке. Личное — вишенка на торте, и часто нет вишенки, да и торт не пропёкся.
Не надо бояться обесценивания приватного, персонального, личного. Надо бояться отсутствия личности. Человек сам, по своей воле может влиться в коллектив и слиться, обезличиться. Не обобщение, не поиск закономерностей — угроза личности, а агрессивность, от равнодушия и мещанства до милитаризма. Убийца более безлик, чем его жертва. Жертва исчезла физически, но в истории она остаётся как личность, убийца выжил, но утратил себя. Сталин убил Михоэлса, но Михоэлс — личность в истории, а Сталин — историческая безликость. История и есть движение к приватизации ценности, осознание того, что ценно именно личное. Не границы страны святы, а границы личности. Поэтому права человека — не только юридическое понятие, но и историческое. Судьба человека, а не судьба стран и идей — подлинное содержание истории, и «человек» при этом — не винтик, не производное от структуры, а сама структура, в сравнении с которой любые общности мелки и бесплодны. Если мы определяем структуру как некий комплекс, который в сумме больше, чем все его составляющие части порознь, то не «государство», не «человечество» даже, а только отдельный Вася Пупкин — историчен и его судьба первична, а всё остальное вторично.