Сказали мне, что хорошо бы у моего сайта развить функцию апологетики христианской демократии или демократического христианства. Я-то вижу своей первой целью проповедь Христа, а уже внутри этого и про свободу. Но ведь за 45 лет с моего обращения много изменилось.
Вокруг куча верующих, а главное, водораздел стал проходить не между верующими и неверующими, а между внутренне свободными и внутренне несвободными. Внешне-то мы все несвободные — ну, кроме эмигрировавших. Но эмигранты — отрезанный ломоть.
Даже русская эмиграция 1920-х годов — миллионы человек, и среди множество великолепно образованных! — ничего не породила. Бердяев — да, написал свои лучшие книги, но он бы их и без эмиграции написал бы. И эмиграция его в целом ненавидела за эти книги.
Христос важнее свободы? Знаете, а пожалуй — нет. Я же и к Богу пришёл в поисках свободы. Не своей — внутренне я был свободен, я искал подтверждения свободы вовне, подтверждения того, что я не сошёл с ума, считая, что нахожусь в сумасшедшем доме. А я был и остаюсь именно в сумасшедшем доме.
Что такое сумасшедший дом... Ну вот простой пример. Человек называет себя внутренне свободным, но считает «Пламенеющую готику» недопустимой. Он считает себя, видимо, умеренным либералом. Неумеренный либерал это я — я считаю недопустимым считать что-то недопустимым. «Недопустимо» — значит, запретить. А запрещать — нельзя. Надо защищать право на что угодно. И на аборт, и на матерщину. А вот права запрещать — такого нет.
Я очень устал от либералов, которые ничем, кроме ярлыка «либерал» не отличаются от нелибералов. Либералы, которые против всеобщего избирательного права...
Бог меня поставил в странное положение — я в сумасшедшем доме, но меня не трогают санитары. А если бы не поставил? Если бы я работал в архиве и знал, что меня вышибут сразу, если что? Ну, во-первых, я же работал в архиве и меня оттуда вышибли, хотя я к этому вовсе не стремился. Во-вторых...
Я не проповедую исход. Я даже резко против исхода. Против камингаута. Как отец Александр Мень был против того, чтобы я выходил из комсомола. «Каждый оставайся в том звании, в котором призван» — апостол Павел, 1 Кор 7:20. Я же в архиве писал антисоветчину в стол, не в стенгазету. Разговоры в курилке, не на профсоюзном или комсомольской собрании, где мы все — ау, Андрей Светенко, Сергей Пашков — благополучно лицемерили. И мне кажется, это было нормально. Зато мы внутри исповедовали свободу. И держались в стороне от мерзавцев. И были, к примеру, архиереи, которые внешне были с мерзавцами и ничем себя не выдавали, тайком, скажем, давали деньги отцу Глебу Якунину или Борису Саввичу Бакулину на его задорный «Богословский словарь» (Лемешевский давал).
А теперь... Человека никто за язык не тянет, но он рассказывает, что думает Кураев по такому-то вопросу. Ему это важно. Всё — для меня этот человек — чужой. Не свободный внутренне. Вы уж простите! Я могу с этим человек общаться, в радиопрограмме — ну, на радио я и Кураева периодически зову, а он периодически же отказывается. Радио-то — «Свобода» — оно место для свободных дискуссий всех со всеми. Как историк я писал и буду писать об очень малоприятных людях. Но — отчуждённо. А тут — нет отчуждения, и это очень грустно. У нас было отчуждение от Суслова, а теперь — нет отчуждения от тех, на кого раздробился Суслов, из которых Кураев, Быков, Павловский только малая часть.
Вот у католиков, говорят, был принцип (а может, и есть) — то есть, он точно был — священник старообрядческий, скажем, исповедовал тайком Папу главой Церкви и ему говорят: а ты служи по-прежнему, ты будешь крипто-католик, а про себя, мысленно, на службе Папу поминай.
В принципе я не против такого сценария. Но я о другом: скрывать свои убеждения — не стыдно, это моя беда, а не моя вина, это вина диктатуры. Стыдно и плохо, если в моих убеждениях есть место интересу к антисемиту и верному рабу ЧК. Или отрицанию всеобщего избирательного права — и тайного, кстати. Оно ведь почему тайное? А вот чтобы тайно человек мог быть свободным. Хотя бы тайно! Так и этого нет. Он и тайно — за цензуру, за законы, которые будут ограничивать зло. А значит — фьюить... Кто угодно, но внутренне — несвободен. Или даже мягче — ну, будь, но молчи. Не высказывай своего интереса к Кураеву. Читай его тайком, как «Плейбой». Застукают — говори, «изучаю врага»... Так ведь нет — прямо как назло, демонстрируют, что он — в ареале допустимого, приемлемого...
То есть... С одной стороны, не выпендриваться, не совершать демократический каминг-аут, прикинуться ветошью и не отсвечивать. С другой стороны, внутри, между собою — именно потому, что к полицейскому и закону считаешь стыдным прибегать — быть последовательнее, знать разницу между порядочным и непорядочным и т.п. Одно дело — идейные споры, другое дело — небрезгливость, неразборчивость. Быть разборчивыми — это очень многого я прошу? Слишком многого? Ну там, типа пиши ты для «Портала-кредо», но понимай, что этот портал нимало не за христианскую демократию, что это довольно крайняя правая...
Кстати, сказанное об эмиграции относится и к «зарубежному» православию. Казалось бы, греки там, или всякие православные в Западной Европе или США — источник надежды? Да нет. Безо всякого Кремля и помимо Кремля пропитаны национализмом, ханжеством, обрядоверием, и либерализм если и есть, то какой-то... ну не знаю — резиновый? имитационный? То есть, для меня в этом либерализме места нет, а для Чапнина, Кураева, Алфеева — есть. А если и нет, то всё равно — пишут доклады, ездят по красивым местам, конференции-монференции, кофе в кафе... Что-то вполне сытое и самодостаточное... Ну, так и мне это всё малоинтересно. Ну, может, когда в России будет свобода, тоже свободолюбие выльется в такое буржуазное шлёндранье... не знаю, какое ещё слово подобрать...
Это я к тому, что, наверное, хорошо бы что-то сделать, что было бы ареалом, где недопустимое — недопустимо, где свобода — свободная...
Буду думать. Делать одному, быть маяком — как-то и странно, и сил не очень. Сколачивать команду — ну, это я совсем не умею... Буду ждать у Бога погоды...
Проблема, наверное, в том, что несвободными я считаю не только тех, кто проповедует несвободу, но и тех, кто спокойно обходится без свободы. Спокойно! Ну вот весь кластер филантропов, религиозных и нет. Так у тех хотя бы отмазка — они «вне свободы», потому что «людей надо спасать». Они хотя бы оправдываются. А сколько и не оправдываются, но считают себя не несвободными... Да, вот эта пропасть между «я не несвободный» и «я свободный». И вторая пропасть — между «я свободный» и «я за свободу».
«Человек, получающий угрозы, чувствующий, что его жизнь и здоровье в опасности, обращается за помощью в правоохранительные органы, но сталкивается с тем, что система не готова, не может и не хочет его защитить» — написал в 2019 году петербургский правозащитник Динар Идрисов.
Мне это кажется неверным решением очень важного нравственного вопроса. Сравнивать угрозы с домашним насилием, как делали в связи с убийством правозащитницы Григорьевой, о котором писал Идрисов, невозможно. В полицию не обращаются же с жалобой на то, что муж угрожает избить. Преступлением является избиение. Во всяком случае, если речь идёт о взрослом человеке — на ребёнка нельзя даже кричать.
Иметь телохранителя — на мой взгляд, иррационально и стыдно. А уж иметь телохранителя за счёт налогоплательщиков... А как ещё «защитить»?
И уж вдвойне странно требовать телохранителя у той власти, которую ты считаешь незаконной и диктаторской. Я так понимаю, что в оценке этой власти мы с Григорьевой совпадали.
Я уж не говорю о том, что по моим представлениям, даже говорить о том, что тебе угрожают, не следует. Оставляя в стороне всякие рассуждения о чести и достоинстве, ограничусь несколькими аргументами.
Я могу ошибаться, а другие не должны платить за мои ошибки.
Угрозы в мой адрес могут быть не так важны как угрозы другим людям.
Публично оповещая об угрозах в свой адрес, я могу вызвать не только сочувствие к себе, но и презрение как к человеку неосновательному, трусливому, мнительному. Я лишусь симпатий смелых людей, а приобрести могу лишь симпатии людей, страдающих мнительностью и тревожностью.
Указывая, чьих именно угроз я боюсь, я могу оказаться клеветником.
Вопрос о том, можно ли преувеличивать получаемые угрозы, можно ли фальсифицировать угрозы, в принципе не подлежит рассмотрению как находящийся за пределами этики.
Вопрос о том, может ли свобода угрожать, тем более рассмотрению не подлежит, он за пределами и этики, и онтологии, и кулинарии, и филателии и всего-всего-всего.
У меня, как и у всякий публичной персоны, периодически появляются корреспонденты (публичные и нет), которыые начинают «завязывать дружбу» — в их понимании. Тонкость в том, что они задают вопросы как настоящие интервьюеры, но вот о себе ничего не сообщают. И очень удивляются, когда я их отсекаю. Но как может быть дружба односторонним потоком информации? Кстати, настоящий интервьюер всегда старается хоть немного подружиться с интервру... интервьюверуе... ну понятно. Это я как человек с 30-летним опытом взятия интервью говорю. Вдруг вспомнил — самое первое интервью я брал у вл. Нифона из храма у телеграфа... В 1991-м, сразу после путча... Кстати, не один, почему-то пошли с Кариной Черняк. Он очень милый.
Королевская ложа в неапольском театре Сан-Карло. 1737 год. Поражает тот же перепад размеров, что у Пиранезе (и у Свифта): под великанской короной король - лиллипут. Монархия — величие, великанское? А раковая опухоль, съевшая лёгкие тоже «великая»? Или всё-таки чудовищная? «Карчери» Пиранезе показывают чудовищное зло власти, господства, самоутверждения, оборачивающегося самоуничтожением.
Когда власть станет нормальной, когда будет единое человечество, всемирное правительство будет заседать не в пышных залах — барочных, модернистских или любых других, вплоть до супрематических фантазий «Звездных войн» — а на складных стульях, арендуя на каждый случай спортзал или кафе. Заседать будут, не всё можно решить по интернету, но на помпу время тратить не будут, потому что и в повседневной жизни перестанут тратить время на самоутверждение.
К анархизму и либертарианству это отношения не имеет — там (во всяком случае, в известных нам исторических формах и идеях) самоутверждения полные штаны.
Театр был построен за 8 месяцев по распоряжению короля Карла Бурбона, открыт 4 ноября в день св. Карла Борромео. Архитектор Джованни Медрано. До этого главным театром Неаполя как раз был театр Сан Борромео, переделанный с 1737 года в церковь Сан Борромео.
У Ленина было чувство стыда, он оправдывался. У преемников — не было и нет. В сентябре 1919 года Ленин пишет Горькому, оправдываясь не перед Горьким, а перед Короленко (которого — и всю интеллигенцию — назвал в этом же письме «г…ом нации»):
«Интеллектуальным силам», желающим нести науку народу (а не прислужничать капиталу), мы платим жалованье выше среднего. Это факт».
Это ведь омерзительно гнусная фраза. Она означает селекцию подданных: непослушных морим голодом. Ленин не понимает аморальности сказанного. То есть, стыд есть, а нравственных ориентиров нет, любопытное явление.
Кроме того, фраза — яркий образчик того, как Ленин кодирует реальность. Один и тот же учёный, производящий один и тот же эксперимент, может «нести науку народу», а может «прислужничать капиталу». Важен не эксперимент, а то, кому подчиняется учёный. Если Павлов ставит свои эксперименты в ленинской России — он «служит народу», если бы Павлов уехал в Германию он стал бы «прислужничать капиталу».
В июле того же 1919 года Ленин пишет записку в московскую чеку, которая прислала ему счёт в 1400 рублей за купленный для него чекистами костюм, подтяжки и сапоги (купленный?):
«Передавая при сем 2000 рублей (две тысячи), прошу — и категорически требую — исправить этот счет, явно преуменьшенный».
Правда, остаётся совершенно непонятным, почему костюм покупали чекисты. Проверяли, не натёрт ли костюм ядом?
К тому времени Ленин уже год — с сентября 1918 года — владел усадьбой в Горках. Без-воз-мезд-но. Но про подтяжки не забыл.
А вот В.Беляев описывал жизнь в Петрограде на рубеже 1919-1920 годов:
«Рабочий в Петрограде при скудном обеде состоящем из селедочной воды и двух столовых ложек постной каши получает в день от 3/4 до 1 1/2 ф. черного хлеба … Семья же рабочего получает хлеб по общегражданской норме т.е. 1/2 или 3/4 ф. на два дня и один вышеупомянутый суп. … Рабочих, как и прочие городские жители топлива почти не получают, ибо норма 3 вязанки на месяц не выполняется, вольная же цена дров в зиму 19-20 г.г. достигала 16.000 р. за сажень без доставки».
«Опять и для рабочаго как и для крестьянина выростет роковой вопрос: смерть или рынок… Рынок-же с ценами о которых будет сказано ниже не может служить поддержкой при заработке даже в 10.000 р. в месяц».
Автор отмечает, что население Петрограда сократилось до 600 тысяч человек, причём в основном это солдаты, люди в шинелях:
«Голодный паек состоящий из 1 фунта хлеба в день и рыбного супа из воблы выгоняет солдата на улице и смешивает его с сотнями интеллигентов с утра до вечера проводящих время на рынках в чаянии продать какую нибудь часть своего гардероба или хозяйства. … Они [красноармейцы] торгуют чем угодно: сахаром по кускам от 200-300 руб. за кусок, хлебными порциями по 350-500 руб. за фунт, солдатским бельем, казенными сапогами, шинелями и гимнастерками».
«Солдат кроме пайка, о котором было упомянуто выше получает 300 руб. в месяц т.е. сумму недостаточную для покупки 1 фун. хлеба. Семья его получает паек по 60 руб. на душу в месяц. … Офицер, кроме солдатского пайка, имеет от 3500 до 5000 руб. в месяц, сумму едва достаточную для покупки 1 ф. масла».
«Рабочий, не работая, получает жалованье, комиссар, ничего не сделав, получает тысячи и десятки тысяч, мужик, ухитрившийся провезти пуд муки, наживает 15-20.000 в течение часа … и только несчастные интеллигенты сидят на 4-5000».
При этом «Беляев» объясняет соотношение «валют»:
«За думскую тысячу давали по 7.000 советских, за Николаевскую (крупными) 35-40.000 руб. мелкими 25-30.000. % Бумаги берутся охотно по 500.000 руб. за 100 номинальных». Надо сказать, что в деревнях думских и Николаевских денег очень много есть такие области, как например Гдовский, Янбургский и Псковский уезд, где сов. деньги не ходят вовсе».
«В минувшую зиму советская власть разрешила жечь деревянные дома. Деревянный дом отпускался на пуды по очень скромной норме, а ломать дома предлагалось самим гражданам. … К холоду следует прибавить темноту, ибо электрическая энергия отпускается только от 2 до 1 час. в сутки, часто в самое неожиданное время. … Керосину власти не выдают, а в продаже на рынках он доходил до 400 руб. фунт, свеча стоит 250 руб. — жгут лучины, как в старину, или спят от сумерок до разсвета, как медведи зимой».
Свой, видимо, день описывает автор:
«Трубы уборных так-же полопались и во многих квартирах последние вовсе заколочены. Пользоваться приходится уборными нижних квартир или общей во дворе. Вот к какому «уюту» домашнего очага возвращается городской обыватель после 6-часового сидения в канцелярии какой нибудь «центрошляпы», под страхом постоянного подозрения комиссара и шпионства «товарищей-коммунистов» … Придя со службы, он немедленно приступает к колке а после носке дров на пятый этаж (если таковыя имеются!), затем сам готовит себе обед при свече лучины или в лучше случае — огарка. После обеда его вызывает домовой комитет для очистки от снега крыши и улицы, затем он пытается своими силами починить разрушенную уборную, раза два ходит вниз за водой с коромыслом, как в деревне и, наконец, вкушает отдых на постели в шубе и галошах, а в лучшем случае — на теплой плите. Но этот отдых не долгий: с 2 до 4 часов ночи он должен сидеть у ворот дома в качестве дежурнаго, а в 6 часов его вызывают в Новую Деревню на окопныя работы».
При этом работало несколько театров, цены на билет в партер доходили до 620 рублей. Номенклатура уже была, её обслуга — всевозможные профессора преображенские — уже были.
На картинке: последняя страницы брошюры Беляевой, выпущенной в Нью-Йорке в 1921 году. Кстати, Блока в помяннике нет.
Записки Беляева ценны тем, что крайне близки к описываемым событиям. А вот как — уже с юмором — описывал Евгений Замятин жизнь интеллигента в Петрограде (Зиновий — это Зиновьев, Максим — Горький):
«Подобно многим царствам, Всемирная Литература возникла среди воинственных кликов, и дыма пожарищ, и мечного звона в дни, когда пред силою железа склонились многие могущественные властители. Один из них, именем Зиновий, первым принес жертву богам завоевателей, после чего тотчас был поставлен ведать сокровищницей Августа Максима, но жертва его, как мы впоследствии узнаем, была не от сердца, и в душе своей он затаил месть».
Речь идёт о том, что издательство «Всемирная литература» было создано 4 сентября 1918 года, хотя и с непременного разрешения наместника Питера Зиновьева, но реальным покровителем был Луначарский, а руководил Горький:
«Август Максим заложил основание царству на Невском, 64, и первый год его правления был явно благословлен богами. Из окрестных пустынь ежедневно притекали многочисленные караваны переводчиков и, раскинув пестрые шатры, торговали плодами своих земель, получая по 250 бумажных сиклей за лист, чего в те древние и изобильные времена с избытком хватало на приобретение одного фунта хлеба».
Цена фунта хлеба указана в 250 рублей, но речь идёт о более раннем периоде, нежели у Беляева (350-500).
С великолепным ехидством Замятин описывает дрессировку Корнея Чуковского, до революции великого насмешника:
«И наконец пришел человек из страны, где удивленный чужеземец видит у граждан не языки, но смертоносные змеиные жала, что составляет там гордость равно старцев и юношей. Человек этот, именем Корний, пришедши на Невский, 64, знаком показал, что желает принести жало в жертву Богам, после чего всенародно изъято у него было жало, а в уста ему вложен был язык некоего благостного и доброго старца».
О Горках же журналисту Алексею Яблокову рассказывали экскурсоводы в 2018 году:
«Музей было решено делать здесь сразу после его смерти. Однако в Горках укрепился младший брат Ильича Дмитрий Ульянов вместе с семьей. Выдворить его оказалось решительно невозможно: упрямый Дмитрий не хотел покидать Горки, хотя имел прекрасную квартиру в Москве. Он только пил красное вино и катался по парку на автоматической инвалидной коляске, которую купил в Англии для Ленина нарком внешней торговли СССР Красин. В 1943 году Дмитрий Ульянов умер, и его семья наконец покинула усадьбу».
«Осмотрели мы и зимний сад, обставленный белыми, с золотом, креслами, — писал Яблоков. — Я спросил, как экскурсоводы выкручиваются, когда их спрашивают, почему Ленин жил в такой роскоши. — Так Ленин сам просил ничего в доме под него не менять, — сказала Шубина. — Он же скромный был».
Экскурсовод о Ленине: «За несколько лет социализм в каждый дом протащил! А мы двадцать лет капитализм вывести не можем».
Зрелище ленинского брата, катающегося по парку в инвалидной коляске с красным вином, прочно засело в моей голове... По крайней мере, понял, почему красные флаги — красные. Осталось понять, сухие они или сладкие наши.
Унитаз Ленина — с клеймом «серп и молот».
Я буду очень благодарен и за молитвенную, и за материальную поддержку: можно перевести деньги на счёт в Paypal - на номер сотового телефона.