После потрясений нашей революции, после всех её неудач, много новых проблем остро ставится перед сознанием русской интеллигенции, о многом теперь приходится тяжело задуматься, и многое кажется теперь не таким ясным и простым, как казалось раньше. Революция с особенной остротой поставила проблему государства и власти. Застарелая ненависть к исторической власти, к данным формам правления и данному правительству мешала ясной постановке проблемы государства и власти в интеллигентском сознании. Струве делает усилие освободиться от традиционных препятствий в решении этой проблемы, но из духа противоречия, из психологической реакции перегибает дугу в другую сторону и дает совершенно отвлеченную апологию идеи государства как чего-то самодовлеющего, как некоего абсолюта. Статья Струве отвлечена от всякой исторической плоти и крови. Это — публицистика по методу «отвлеченных начал», какой-то искусственный эксперимент, которым нам пытаются показать, что должно быть, если признать абсолютное самодовление государства, — что из этого должно было бы вытекать для России. Подозрение, что Струве идет навстречу существующей в России власти, строит какие-то оппортунистическо-дипломатические комбинации, представляется мне несправедливым и неосновательным. Струве — один из самых мужественных, по характеру своему наименее оппортунистических писателей России. Скорее его можно обвинить в том, что он хочет излечить русскую интеллигенцию от традиционных грехов при помощи кабинетных экспериментов, путем отвлеченного мышления, изолирующего части еди-
1 Напечатано в «Слове» 11 июля 1908 г.
[124]ного, живого организма. Статья Струве малопонятна, так как построена на основах сложной и запутанной философской методологии. Он говорит очень конкретные вещи, дает советы министру иностранных дел, морскому и торговли и промышленности, но в сущности статья его вполне внеисторична. В ней сказалась вся трудность применения к живой публицистике методов немецкого философского критицизма, рассекающего все живое. Западник-рационалист Струве недостаточно чувствует таинственную душу России. Ему чуждо мистическое чувство истории.
Метод Струве критико-аналитический, очень современный, но философский его пафос ныне очень близок Гегелю, гегелевскому обоготворению государства как адекватного выражения абсолютного духа, абсолютной идеи. Дух этот приводит Струве к апологии модернизированного империализма и не может соблазнить тех, которые морально и религиозно преодолели соблазн всякого империализм. Проблему величия и могущества государства можно отделить от проблемы моральной и культурной лишь в мыслительной абстракции, — в жизни они неотделимы. В исторической жизни народов проблема государства и его величия в конце концов всегда ставится и решается религиозно, в синтетической целостности того или иного мироощущения. Античное, языческое обоготворение государства, которое привело историю к созданию римской империи, — этому пределу величайшей государственной мощи, было вполне религиозным. Не думаю, чтобы Струве могла удовлетворить эта языческая религиозность: для него слишком остро стоит вопрос о личности, вопрос христианской культуры. Русский абсолютизм тоже религиозно себя утверждал (вернее, лжерелигиозно) Русская религиозная государственность совершенно чужда Струве. Если его апология государства не только методологический прием и педагогическое средство воздействия на интеллигентские мозги, если мы тут встречаемся с его верой, как то он заявил в своем ответе Д. С. Мережковскому, то интересно и важно знать: с какой верой? Струве по своим морально-философским и, вероятно, религиозным убеждениям крайний индивидуалист, и очень неясно, как он соединяет свою индивидуалистическую веру с гегелевским обого-
[125]творением государства. Когда-то он написал превосходную статью «Что такое истинный национализм?», от которой и теперь не отказывается. Какая же связь этой статьи с «Великой Россией»? Струве, по-видимому, сознательно-методологически отделил вопрос о государстве от вопроса о нации и очутился лицом к лицу с фиктивной «соборной личностью», которую сам же препарировал в кабинетной лаборатории. Нация — соборная личность, государство же — лишь подчиненная функция этой соборной личности. Нация — живой организм, существо; государство — функция существа, его состояние, или идол, ложный бог. Струве потопил великую идею нации в государстве, он самую национальность подчинил государственности, сделал её орудием Левиафана. И все это произошло не от злой воли, а от склонности к методу изоляции, к «отвлеченным началам».
Государство ни в каком смысле не может быть утверждаемо как некое существо: народ есть существо, и бытие этого существа вполне мыслимо без государственности, с упразднением этой функции, которая целиком зависит от исторических времен и сроков. Государство есть суверенный субъект лишь для юридического мышления, когда его мысленно берут как отвлеченное начало. В живой действительности, не только эмпирической, но и умопостигаемой, такого субъекта не существует, с живой, органической, религиозной точки зрения подобный субъект не имеет никаких прав на существование. Народ, нация, некая соборная личность, данная нам не эмпирически, а умопостигаемо, — вот субъект, но тоже не суверенный, так как все живое в мире несет в себе единое суверенное существо — Бога. Нация, а не государство, делает революции, свергает правительства, и она же свергает революции, если они противны верховному закону её бытия, если мешают его органическому совершенствованию. Народ свергает исторические формы государственности, когда они не согласны уже с его совестью и его разумом, и он же упразднит всякую государственность, когда созреет для новой жизни, для высшей, окончательной свободы. Государство можно ценить лишь исторически как подчиненную и временную функцию живого организма нации, его нельзя ценить абсолютно. Абсолютизм до тех пор был возможен, пока
[126]эн служил нации, защищал её от распада. Государство есть принудительная форма властвования, обратная сторона злой воли народа и форма защиты от народа вражеского. Нация утверждает себя подобно личности, защищает себя от смерти и поглощения другими, это — святое самоутверждение, инстинкт жизни, данной свыше, и для этой защиты самого факта бытия своего, как чего-то особого в мире, необходима внешняя сила нации, пока народы не дошли ещё до братства и мира. Лозунг Великой России, который хочет провозгласить Струве, должен быть лозунгом патриотическим и национальным, а не просто государственным. Страна становится великой, когда государственная власть — покорный слуга нации; когда же национальное и патриотическое чувство становится слугой государства, тогда разражается позор Цусимы и Мукдена. Mы должны стать не государственниками, не империалистами, а патриотами, должны обрести национальное чувство в высшем смысле этого слова.
Тезис Струве о преобладании внешней политики над внутренней заключает в себе несомненную истину, хотя не вполне удачно выраженную. Тезис этот значит, что Россия, как и всякая нация, должна прежде всего быть, утверждать и охранять себя как соборную личность, как индивидуальность, имеющую своё назначение в мире. Лишь в национальности осуществляется человек и осуществится человечество, вне национальности нет живых организмов, в космополитизме все превращается в мертвые абстракции. Во внешней политике нация является как единая, во внутренней политике она дробится. Парадоксальное и на первый взгляд отталкивающее утверждение Струве я бы выразил в такой конкретной форме: к абсолютизму, к государственному деспотизму я отношусь не только отрицательно, но и с брезгливостью и отвращением, свободу люблю бесконечно, но в тот момент, когда я твердо узнал бы, что только абсолютная государственность может спасти Россию как единую нацию, может охранить её от поглощения и порабощения другими нациями, в тот момент я стал бы страстным сторонником абсолютизма, хотя понимал бы его окончательную ложь. Это прежде всего — непосредственное чувство, но тут есть и сознание невозможности внена-
[127]ционального утверждения своего бытия. В эпоху японской войны, во всех отношениях бессмысленной, безнравственной и не народной, я все-таки сердечно желал победы русскому войску, так как не мог оторваться от сознания единства моего бытия и бытия национального. Японская война лучше всего показала, что старая государственность не может охранить родины, предает отечество. Струве прав в своем утверждении, что реакционеры и революционеры сходятся в своем антипатриотизме. Мережковский в своем ответе Струве не почувствовал религиозной важности защиты родины, чувство национальное как бы утерялось в нем вместе с чувством государственным.
Но во имя чего должна Россия утверждать и охранять себя как некую личность? Во имя мощи государственной, во имя империалисткой политики, во имя национального самолюбия? Вл. Соловьев дал глубокое и оригинальное решение национального вопроса, одинаково далекое и от национализма, и от космополитизма, — решение, превышающее все то, что было сказано на Западе. К тому же религиозному решению национального вопроса стремился Достоевский и с гениальной мощью выразил свои чаяния. В качестве крайнего западника, Струве проходит мимо Достоевского и Соловьева, он склоняется к западническому национализму. Англичане, немцы, французы, все культурные европейцы — националисты, у всех у них сильно не сознание своей общечеловеческой миссии в мировой истории, а национальное самолюбие и национальное хищничество. Можно ли желать, чтобы этот буржуазный национализм вошел в плоть и кровь русского народа? Лучшие русские люди всегда мечтали, что Россия никогда не станет по-европейски буржуазной страной, что в ней заложена потенция высшей жизни, что никогда она не отречется от своего духа. Вспомним, как почувствовал себя Герцен в Западной Европе, что он писал «с того берега»: западник Герцен возненавидел западное мещанство и на Западе обрел свою славянофильскую душу. Многие русские люди испытывали эту славянскую тоску на Западе и по-разному её выражали. Славянофильская бацилла живет в нас и истреблена быть не может и не должна. Должно и можно освободиться от старых грехов славянофильства, но не от их веры
[128]в великую миссию России и в особую её душу, враждебную западному мещанству.
Все мы хотим стать западниками в одном только смысле: Россия должна быть приобщена к мировой цивилизации, должна стать на высшую ступень мировой культуры, и человеческая стихия должна быть в ней освобождена от рабства и по-западному стать самодеятельной. Но мы не полюбим никогда буржуазной государственности, оголенно себя утверждающей, и не превратимся в буржуазных националистов и шовинистов. Вл. Соловьев хорошо понимал правду западничества и восстал с необычайной силой против нашей азиатской дикости, но он не утерял мистического чувства России, великой России. Мы должны быть цивилизованы и бесповоротно приобщиться к культурному человечеству, должны победить азиатскую дикость и отсталость. Дело Петра Великого ещё не закончено в России, а только став европейской культурной страной, Россия в силах будет бороться с мировым мещанством. Азиатская некультурность и внутреннее рабство сказались и в характере русской власти, и в характере русской интеллигенции, и в черной сотне, и в красной сотне. Татарин ещё сидит в нас, и этот татарин должен быть изгнан из России. Но кроме татарщины, дикости и некультурности в России есть ведь и что-то иное, и это иное, высшее, сказалось у лучших русских людей, у избранников духа русской земли. Славянофилы 40-х годов были людьми высокой культуры, не менее высокой, чем западники, их чувство русского мессианизма не было выражением отсталости. Славянофилы защищали отсталые формы государственности, в этом была их роковая ошибка, но они же мечтали освободить народ от гнета политического мещанства. То же было у Достоевского, у Вл. Соловьева, у всех русских искателей Царства Божьего. Но не нужно забывать, что пугачевщина и хулиганство не менее опасны для великой задачи России, не менее пагубны для народной души, чем мещанство и трезвость позитивизма. У людей, подобных мне, может быть со Струве, как у него с Мережковским, лишь заговор в защиту культуры, цивилизирования России, общая борьба с реакцией и обратным её отражением в революции. Но это временный блок. Остается неясным: каково отношение Струве к
[129]конечным целям, какова его вера, есть ли для него буржуазная государственность как основа мировой культуры и западное утверждение личности — последнее? Нам нужно отрезвиться от идолопоклонства, но чтобы подчиниться уже Богу и по-новому опьянеть.
Россия стоит в центре Запада и Востока, как бы соединяет два мира, два разных устремления, две формы религиозности. Запад — человечен, антропологичен, в нем освобождается и поднимается человеческая стихия, достигает культура человеческая своего высшего напряжения. Восток — сверхчеловечен и подчеловечен, в нем мало антропологии, в нем человеческая стихия растворена в Божестве и в природе. Восток распластался перед Божеством, Запад делает напряженное усилие подняться до Божества. В пределах христианства это сказалось в глубоком различии между католичеством и православием. Католичество — антропологично, в нем много человеческого, человеческого усилия подняться вверх, вытянуться. Православие, хранившее святыню, — божественно, в нем Бог сходил к людям, но активность человеческая в нем всегда была ничтожна. Это различие сказалось даже в архитектурном стиле храма западно-католического и восточно-православного. Готика есть устремление вверх, вытягивание, в готическом храме не чувствуется сошествия Христа, в нем холодно, но есть человеческое усилие подняться от земли к Нему. В храме православном Христос как бы спускается на землю, в нем теплее, в нем человек распластался перед Богом, но человеческая природа придавлена.
На востоке нехристианском, в Индии и ещё дальше, человеческая природа окончательно придавлена божественными силами, там почти нет человеческого, нет мировой культуры и нет движения человеческого вверх и вперёд, все вошло вглубь, внутрь. На христианском Востоке Христос — субъект, Христос внутри: Он — основа жизни, а не объект устремления. В восточной христианской мистике человеческая природа обожествлялась внутренним принятием Христа. На христианском Западе Христос — объект, предмет подражания и влюблённости, к Нему стремится человеческая стихия, но не принимает Его внутрь себя. В католичестве Христос остается все время вне человека, остается объективным, а не
[130]субъективным. Вот источник религиозного различия Востока и Запада и религиозная причина высокой культуры Запада и низкой культуры Востока.
Но Запад на вершинах своей культуры подходит к сознанию пустоты человеческого, отделенного от божеского. Восток идет к сознанию пустоты божеского, отделенного от человеческого. Когда сознание обострится и разорванность эта станет нестерпимой, тогда начнется религиозное устремление Востока к Западу, а Запада — к Востоку, воссоединение божеского и человеческого, мистического и культурного. Вл. Соловьев представлял себе это движение в виде соединения церквей, слияния православия и католичества в Церковь Вселенскую. Вряд ли этого достаточно, хотя и необходимо. Мы думаем, что тут будет выход из исторического христианства в Церковь сверх-историческую. Но только Россия может быть соединяющим звеном между Востоком и Западом, только в ней может начаться процесс богочеловеческий. Для исполнения своей миссии Россия должна стать страной культурной и свободной, по-западному цивилизованной, человеческая стихия должна в ней освободиться и определить себя к самостоятельной жизни. Но чтобы внутренно не обезличиться и не погибнуть, России необходимо сохранить свою божественную основу, данную в православии, свою мечту о Царстве Божьем на земле в противоположность идее человеческого царства, буржуазной государственности в западном смысле. Конституционализм является сейчас силой цивилизующей, освобождающей от азиатчины и вместе с тем утверждающей государственную власть в формах, наиболее соответствующих данному возрасту русского народа. Но вряд ли мы способны проникнуться пафосом отвлеченного конституционализма. Русская государственность должна стать послушным орудием высших целей. Рушится старая теократия: лишь освобождение от ложных теократии может расчистить почву для теократии истинной. В России бьется пульс религиозной жизни мира, в ней развязываются старые, лживые связи Церкви с государством и завязываются новые богочеловеческие связи.
Когда русская интеллигенция победит в своей стихии восточно-азиатскую дикость, а в своем сознании поверхностное западничество, тогда в ней раскроется истинно
[131]русское и истинно вселенское призвание. Судьба мировой истории зависит от соединения Востока и Запада, но для этого соединения и Восток и Запад должны отречься от своей ограниченности, должны учиться друг у друга, каждая из частей мира должна осуществить своё призвание в целом. Тогда лишь Россия будет Великой, когда она исполнит своё призвание посредника между Востоком и Западом, соединителя божественного с человеческой культурой. Принятие западной государственно-националистической идеологии сделало бы Россию второстепенной буржуазной страной, обесцветило бы и унизило бы её соборную личность.
Россия отразила татарщину и спасла Европу и мировую культуру, облившись кровью, пожертвовав своим культурным развитием. Теперь стоит перед нами новая задача.
[132]
