Причиной настоящего моего письма является глубокое убеждение, что наша тяжелая война между прочими своими воздействиями на русскую жизнь должна положить конец тому глубокому партийному расколу, в котором мы живем с 1904-1905 годов.

Поводом его является статья Н. Бердяева «Современная война и нация», помещенная в № 14921 «Биржевых ведомостей». В ней г. Бердяев подходит к тому же вопросу и выражает то пожелание, которое лежит в основе настоящего письма.

«То жизненно-существенное, что мы переживаем сейчас, излечит нас от язвы доктринерской партийности. Сейчас не нужны политиканы, и они очень вредны»...

...«Объединение всего русского общества и народа должно идти с двух сторон, быть обоюдным, оно предполагает жертвенность всех лагерей»... Если мы даже отвергнем слишком сильное, быть может, слово «жертвенность», то и тогда в приведенных строках останется горячий призыв к широте и терпимости, призыв выйти из тех узеньких клеток, по которым рассадила нас «партийная дифференциация».

Настоящее письмо есть отклик на этот призыв и имеет в виду указать, при каких условиях и в каком смысле возможно говорить о преодолении одного из важнейших наших общественных расколов, которое отчасти является темой заключительной части статьи г-на Бердяева. Я разумею раскол между <правыми и левыми,< между <черносотенцами и прогрессистами.

Этот вопрос тем более требует обсуждения в связи со статьей г. Бердяева, что сам он, коснувшись вопроса об изменившейся идейной обстановке, стал на точку зрения, далекую от всякой <жертвенности< и даже проникнутую, по моему убеждению, тем политиканством, которое он столь справедливо признал губительным и вредным.

Политиканством< в отношении между партиями я считаю непременное желание уронить противную партию в глазах общества, скомпрометировать людей, а не критиковать их взгляды. Вот почему в отношении к <правым я считаю <политиканством< пущенное против них обвинение в <германофильстве.< Жертвой такого именно политиканства стал когда-то Сперанский, обвиненный в год нашествия Наполеона в франкофильстве'. Вдаваться в подробный разбор самого тезиса о германофильстве сейчас было бы слишком долго, так как пришлось бы вскрывать неясность и двусмысленность самого слова (любовь к немцам или любовь к немецкому, любовь эстетическая или любовь — желание добра? и т. д.).

Поэтому ограничусь двумя маленькими соображениями. Во-первых, вполне понятно, что правым многое нравилось в государственных порядках в Германии и в этом также мало «подозрительного германофильства» (словечко г. Бердяева), как мало было измены России в пристрастии Сперанского к кодексу Наполеона.

Во-вторых, сознательная национальная враждебность к Германии и сознание необходимости бороться с ней всегда исходили только из правых кругов, и за это нередко им доставались и упреки, и насмешки.

«Ивана Аксакова во сне видеть — предвещает войну с Германией», — гласит сонник Н. Щербины. Таким образом, обвинение в подозрительном германофильстве падает на тех самых, кого с таким рвением обвиняли до сей поры в шовинистическом германофобстве и в стремлении «отвлечь внимание от внутренних неурядиц раздуванием внешних опасностей». Десяток слов с похвалою немцам найти везде можно. Но справедливо ли было бы обвинять Вл. Соловьева в любви к Вильгельму II, в подозрительном «кайзерофильстве» за его стихотворение «Зигфриду»? А ведь что за благодарная была бы тема для вредного политикана!! Соловьев признавал <Христов огонь в булате Вильгельма II< и называл «святою грозящею речью» то, что мы называем теперь «крепс-картофельным красноречием»<2<.

Во всяком случае, ясно, что это обвинение все придумано исключительно для «скомпрометирования» правых, и потому есть политиканское обвинение, лишенное всякой жертвенности со стороны его изобретателей.

Вторая черта всякого политиканства есть тот оттенок партийности, который выражается в наивном делении всех людей на две части: <«мы»< и <«подлецы».< То, что я говорю, — есть идеальное построение, чистая мысль; то, что говорят противники, есть лицемерное прикрытие эгоистических их расчетов. Наши <левые< обильно платят дань этому политиканству в своем отношении к <правым.< А пример тому укажу в той же статье г. Бердяева. «Неудача и слабость нашего освободительного движения была в его ненациональном, космополитическом характере»...

Совершенно верно, по-моему. И отсюда ясен вывод: этой своей чертой освободительное движение вызвало резкое противодействие со стороны тех, кто был привержен к национальному и был враждебен космополитизму. Ясен вывод, что в теперешней своей позиции г. Бердяев стал ближе к правым или, как говорят газеты, <поправел<, и что он обязан признать, что у правых была часть правды, что их критика революционного движения была основательна, и что черносотенное движение сыграло (даже с точки зрения г. Бердяева) положительную историческую роль, дав отпор космополитизму, грозившему расшатать наше национальное единство и уронить нашу национальную историческую роль. Но г. Бердяев полон политиканской подозрительности и вместо того, чтобы сказать: «Защиту национально-патриотического мировоззрения взяли на себя правые», он говорит: «Это дало повод правым прикинуться патриотами и националистами»1.

Вот это я называю <политиканством и< необходимейшим условием общественного объединения считаю отказ от него со стороны представителей всех партий: правым нужно перестать говорить о <масонах,< а левым о <«темных силах,< прикрывающихся идеями патриотизма»...

Надо отказаться от мысли, что одна партия состоит из честных* а другая из нечестных людей. Надо признать, что дворянин, отстаивающий права дворянства и его влияние на государственную жизнь, совершенно настолько же эгоист и настолько же может быть побуждаем идеальными соображениями, как и публицист, добивающийся свободы слова, или адвокат, добивающийся политического строя, при котором ему легко сделать свою политическую карьеру. Нужно кинуть чтение в чужих душах и иметь дело с чужими положениями.

Да поможет правым в этом наша война! Правых обвиняют в стремлении монополизировать патриотизм. Правда, что бывали времена, когда навертывалась грустная мысль о такой монополии. Но нет и, может быть, не будет дней, более светлых в жизни правого, чем дни объявления войны, когда ему можно было отказаться от грустной монополии. Пришла очередь и левым отказаться от монополии на искренность и бескорыстие своих убеждений.

Таково основное формальное условие партийного примирения. Теперь несколько слов об основном материальном условии.

Прежде всего прекращение партийности или «преодоление раскола» не следует мыслить как прекращение партийных разногласий. Его не следует представлять себе как возникновение некоторой новой политической программы, синтетически соединяющей в себе все истинное в партийных программах и откидывающей все ложное в них. Синтез политических разногласий сделает история — современники же обречены на непримиримые расхождения в основных точках зрения. И основным принципом возможного примирения, мне кажется, должна быть мысль Лейбница о философских системах. Мысль эта, брошенная Лейбницем и не подхваченная и не развитая никем до сих пор, звучит как парадокс: «Все системы правы, поскольку они утверждают, и не правы, поскольку они отрицают» (цитирую по памяти)<3<.

Всякая политическая система есть развитие и защита некоторой положительной ценности, некоторого положительного утверждения. Но во имя этой основной ценности она бывает принуждена сокрушать и отрицать другие. И политическая система, состоящая из одних положительных утверждений, никогда не могла бы быть приложенной к жизни, ибо она действует не на пустом месте. В геометрическом пространстве воз<можно несколько пересекающихся геометрических фигур, но материальный конус, прежде чем стать, должен опрокинуть материальную пирамиду.

И поскольку политическая партия принуждена отрицать — у правых не может быть примирения, и они не могут сговориться с левыми. Для этого «жертвенность» должна была бы дойти до измены их святыням.

Напротив того, положительную ценность, защищаемую противниками, они должны понимать и уважать. И если что стояло между ними неодолимой стеной, так это именно полное непонимание и отрицание основной ценности каждой стороны.

Прежде чем окончательно формулировать это условие, попробую на примере окончательно разъяснить все изложенное выше. И не побоюсь взять пример очень яркий, задевающий очень больные струны, а именно отношение двух партий к еврейскому вопросу<4<. [Различие] <правых< и <левых,< по моему убеждению, лежит вот в чем: левые ставят во главу угла своих политических теорий понятие справедливости и гуманности. В неравноправном положении евреев они видят грубейшее нарушение своего принципа. Поэтому для них вывод о равноправии азбучно ясен.

Для правых основной задачей политической жизни является историческое развитие народности в формах традиционной государственности. В еврейском вопросе они видят вопрос о проникновении в народно-историческую жизнь элемента национально крайне яркого, этнографически и культурно устойчивого и органически противоположного нашей народности. Юдофобство, как ненависть к евреям, есть явление случайное, есть уродство. Основа же в том, что евреи входят в нашу жизнь как элемент враждебный нашей традиции и нашей народности.

Между двумя этими точками зрения вы не найдете синтетического слияния. Но примирение партийности может заключаться вот в чем. Во- первых, надо откинуть политиканство, т. е. правые не должны утверждать, что все защитники равноправия суть <шабестои< и подкуплены жидомасонами. Левые, в свою очередь, не должны утверждать, что противники равноправия ощущают наслаждение от страданий неповинных евреев и суть человеконенавистники.

Во-вторых, хотя правые и левые, вероятно, и останутся каждые при своем решении, но они должны понять именно положительные побуждения противной стороны, должны признать ценность этой положительной стороны, и, может быть, тогда нередко найдут возможность с нею посчитаться.

Теперь, я думаю, понятно, почему представляется возможным именно теперь говорить о некотором партийном примирении. Для правых оно возможно с тех пор, как на защиту главной ценности — исторической государственности русской — поднялись все общественные классы и все партии. Правым часто кажется, что многое еще неверно осознано и неправильно связано. Во многом даже по злободневным вопросам могут они расходиться, но у них нет уже чувства разделяющей их глухой стены.

Может быть, странным покажется мой заключительный вывод. Чаще всего можно услышать, что теперь не время говорить о теоретических вопросах, что теперь не до теорий. Я же думаю, что никогда не было времени, более требующего обсуждения и углубления самых общих и главных теоретических разногласий. Лишь поддержанное трезвой и требовательной к себе мыслью, вызванное войною чувство единодушия, обратится в великую силу возрождения русской жизни, обратится в сознание нашего общественного единства.

О "ЛЕВОСТИ" И "ПРАВОСТИ"

(Ответ Д.Муретову)

Перепечатано с газеты. Отбивками (прямые скобки, линейка) обозначен конец газетного столбца.

Свой ответ Д.Муретову *), который поднял очень интересный вопрос, я начну с того, что вполне присоединяюсь к пожеланию, выраженному им в конце статьи. Подобно ему, я думаю, что "никогда не было времени, более требующего обсуждения и углубления самых общих и теоретических разногласий". Мы живем в период глубокого кризиса сознания, переоценки основных жизненных ценностей и нам нужна не только энергия воли, направленная к победе над врагом, но и энергия мысли, направленная к национальному возрождению. Но статья Д.Муретова дает повод к недоразумениям, котоые должны быть разъяснены.Я призывал к преодолению раскола русского общества на два враждебные лагеря, восстал против всякого политиканства. И я же подвергся обвинению в политиканстве "левого" уклона. Давно уже, с 1905 г., я энергично писал против дурой привычки нашей "левой" интеллигенции отождествлять категории "левости" и "правости" с моральными категорияи добра и зла. **). "Правый" значит подлец, "левый" значит порядочный

*) См. в №14949 "Бирж. Вед." письмо: "Как надо мыслить партийное примирение" (независимый голос), написанное Д.Муретовым по поводу моей статьи "Современная война и нация".

**) См. мою книгу "Духовный кризис интеллигенции".

человек, - вот упрощенная философия жизни, пртив которой я давно уже и много писал. Для меня совершенно несомненно, что правый педводитель дворянства или священник, как человеческие личности, могут нравственно стоять бесконечно выше, чем левый адвокат или литератор. Это - нравственная аксиома, которая должна быть признана нашей интеллигенцией. Это -- нравственная, а не общественная проблема, требующая нравственной реформы сознания. Нравственное самопревозношение на почве "левости" и радикальности есть, конечно, уродливое явление. Но я отказываюсь признать равноценность самой искренней борьбы самого честного предводителя дворянства с борьбой за свободу слова. Ибо привилегии дворянства -- интерес "мира сего", а свобода слова -- ценность божественная.

Нужно понять, что русская интеллигенция делила мир на порядочных людей и подлецов, на спасенных и погибших, на представляющих царство Божие и представляющих царство диавола по тем же душевным основаниям, по каким это деление производят ортодоксальные католики, баптисты и иные какие-нибудь сектанты, а также и многие правые православные. Это -- явление религиозного, а не политического порядка. Ошибочно было бы думать, что русская "левая" интеллигенция настроена и ориентирована политически и общественно, -- она скорее настроена и ориентирована религиозно, хотя религиозность эта - извращенная и прикрепленная к ненадлежащим предметам. Это прекрасно понимал и раскрыл Достоевский. Русская интеллигенция стремилась не столько к общесвенному и политическому строительству, сколько к спасению человечества и мира, представлявшемуся в форме социальной мечтательности и утопического фаназерства. В этом наша интеллигенция была очень русской, национальной. Привить русской интеллигенции инстинкты государственного строительства и внедрить сознание реальной политики значит европеизиовать нашу интеллигенцию. Дифференциация ценностей, установление сложной иерархии ценностей есть европеизация интеллигентского сознания.

Русский интеллигент, как некий идеальный тип, все ценности смешивает в "добре", правде, справедливости и в сущности не признает никакой ценности, кроме моральной. Как трудно было его заставить признать самостоятельную ценность красоты. Он почти совешенно не способен оперировать какими-нибудь категориями, кроме моральных, он всегда морализирует над историей, и социологическае идеи всегда были лишь прикрытием его морализма. Русский интеллигент умудрился даже столь аморальное и внеморальное учение, как марксизм, принять и понять чисто-морлистически. Для него "пролетариат", это -- хорошие, добрые, спасенные, а "буржуазия", это -- злые, подлые, погибшие. ТАкой исключительный морализм укреплял сектантскую психологию. Почти невозможно принудить традиционный тип русского интеллигента к историческому и общественному мышлению, к признанию сложности и многообразия жизни, столкновения и взаимодействия разных ценностей. И я думаю, что только такая катастрофа, как мировая война, может изменить и расширить сознание русского интеллигента. Некоторые изменения сознания начались, впрочем, уже с неудач 1905 года.

А теперь скажу о себе. Я не думаю, что "левые" должны "поправеть", а "правые" -- "полеветь". Я думаю, что нужно выйти из давящих категорий "левости" и "правости", перестать оценивать жизнь исключительно по плоскостному и плоскому движению "влево" и "вправо" и перейти в какое-то другое измерение, измерение глубины и высоты. Д. Муревтов хочет сделать "правое" исправление моей точки зрения. Сам ого не замечая, он хочет выиграть больше места для "правости", отвести для нее больше места. Но я думаю, что не нужно ничего выиграть ни для "правости", ни для "левости", нужно смотреть на вещи по существу, изнутри, из своего внутреннего видения истины и правды, не оглядываясь ни "направо", ни "налево". Я могу очень ошибаться в своих оценках, но в принципе я по мере сил стараюсь так делать. Я не хочу ни "праветь", ни "леветь", так как хочу иного, глубинного измерения вещей, хочу двигаться по вертикалу, а не по плоскости. Но такая точка зрения не лишает меня ни права, ни возможности делать оценки тому, что совершается на плоскости русской жизни, оценку "правости" и "левости" в ней. Призыв к единству, к прекращению злой //

розни, к освобождению от политиканства должен быть созданием новой ценности в русской жизни, а не отказалом от самых даже суровых оценок. Под жертвенностью я понимаю, прежде всего, отречение от интересов, от корысти, от исключительного самоутверждения, а не от своих внутренних ценностей и оценок. Во имя великой ценности России интеллигенция должна отречься от своего исключительного самоутверждения и от погруженности в свой ограниченный круг, а бюрократия и дворянств должны до известной степени отречься от своих корыстных интересов. Я, может быть, очень ошибаюсь в своей оценке роли "правых" кругов, которые считаю не патриотическими и не национальными, и тогда меня следует опровергнуть, но в деле такого рода оценки мне нечем жертвовать и не отчего отрекаться.

И непонятно, почему Д. Муретов считает не жертвенной мою точку зрения? Существует "левость", которая может представить национальную опасность в тяжелый для родины час. Об этом нужно говорить и об этом говорить нетрудно. Но существует также "правость", которая есть национальная опасность и педательство родины, и изоблачать /!/ это -- патриотический долг. Лозунг "все для войны, все для России" требует изобличения "правости", обессиливающей нацию в великой борьбе, подвергающей отечество опасности. Это нужно делаь не с "левой", а с национальной точки зрения. Но говорить об этом много труднее. Я утверждаю, что в некоторых "правых" кругах существовало германофильство, обессиливавшее Россию, затемнявшее наше национальное сознание перед мировой катастрофой *). /Это примечание отсутствует в экземпляре фотокопии газеты, бывшей в моем распоряжении. - прим. Я.Кротова/ То было изменой делу славянства в мире под непосредственным влиянием германизма. Эти круги, которые с национальной точки зрения должны быть названы темными силами, определенные государственные и социальные формы ставили выше России и любили превыше родины: они были преданы не России, которая глубже и выше преходящих исторических форм, а ишь желанной для них государственности, желанной социальной структуре. И эта преданность известным государственным идеалам поверх России не более национальна, чем преданность "левых" своим социальным идеалам. У иных "правых" это было совершенно бескорысто и идейно, у других -- корыстным утверждением своих интересов. Но национальная опасность тут не меньшая, чем во взгляде на Россию исключительно с точки зрения пролетариата или другого како-нибудь "левого" социального учения".

Я вполне согласен с Д. Муретовым, что русская интеллигенция должна, наконец, признать самостоятельную ценность рациональности. Но я мало верю, что истинными носителями этой ценности были наши "правые" круги и что ценность национальности может быть получена интеллигенцией. Также мало верю я в то, что "леве" были всегда носителями истинной ценности свободы. Слишком много условной лжи накопилось и там и здесь. Национальное сознание в России есть творческая задача мысли и воли, и путь к нему лежит вне традиционной "правости" и "левости". То, что Д. Муретову кажется во мне "политиканством", есть лишь мое глубокое убеждение в том, что в некторых влиятельных "правых" кругах давно уже начался процесс нравственного разложения. Это -- вопрос факта, а не принципа, так как вполне возможна "правость" нравственно здоровая. Среди "правых" есть превосходные, честные и чистые люди, и среди них возможны даже святые и герои. С другой стороны, среди "левых" есть много плохих людей, корыстных, неискренних и растленных, и я не склонен особенно нравственно высоко оценивать среднюю массу нашей радикальной интеллигенции, радикализм которой нередко бывает и недоброкачественным и пошлым. Но в лучшей, героической части русской интеллигенциибыла ценная нравственная энергия, без которой немыслима Россия, как немыслима Россия без отвергавшего всякую национальность Л.Толтого. Эта всепожирающая жажда правды на земле была глубоко русской, национальной: ценность души выше цености царств мира. А наша правая бюрократия слишком часто была не национальной, немецкой по духу, и даже по крови, чуждой сокровенным чаяниям русского наорда, оторванной от души России. Необходимо, конечн, излечиться от дурной привычки смотреть на каждого министра с недоверием и нравственным отвержением потому только, что он -- министр. Но бюрократия должна стать более русской и народной по духу, а не по букве условных государственных лозунгов. Историческая судьба сделала в России вопрос о национальном сознании болезненным и трагическим. Ошибка Д. Муретова, повидимому, в том, что он недостаточно индивидуализирует Росию и судьбу русского народа, что он мыслит национализм в России слишком по общеевропейски, недостаточно национально. В моей же точки зрения он не до конца понял то, что я хочу нового творческого национального единства, а не механического примирения старых сил и сознаний. Ныне мы вступаем в совершенно новый период созидательного национального самочувствия и самосознания.

Оглавление

Николай Бердяев