Первородный грех и социальное творчество. - Современные записки. - 1930. - №44. - С. 321-352.
Нет такой истины и правды, которой бы человек не мог воспользоваться для поддержания лжи и неправды. Нелепа и бессмысленна идея существования классовой истины, но бесспорно существование классового искажения истины, классовой лжи. Учение о первородном грехе есть неотрывная часть христианского откровения и великая истина о человеческой природе. Но этим учением страшно злоупотребляли в истории христианства, и злоупотребление это само было выражением греха. Ссылкой на греховность человеческой природы возражали против социальных реформ, осуществляющих в жизни христианскую правду, против социального творчества, защищали рабство и насилие. В консервативных христианских кругах стало банальным осуждение всякого стремления к более справедливому и свободному общественному строю, как основанному на ложном учении Ж.Ж. Руссо об естественной благостности человека. И эти ссылки на руссоизм делались в умственную эпоху, в которую никто уже руссоизма не защищал. Не Маркса же обвинять в руссоизме? Для Маркса человеческая природа была скорее сатанической, чем благостной. Можно подумать, что мы все еще находимся в эпоху столкновения миросозерцания Жозефа де Местра с миросозерцанием Ж.Ж. Руссо. Но с точки зрения этого столкновения социализм и коммунизм К. Маркса ближе к Жозефу де Местру, чем к Ж.Ж. Руссо. Учение о первородном грехе и переживание ужаса гибели породили духовный террор и оправдывали обскурантизм. Я помню, как на одном собрании в Москве, в котором обсуждался вопрос о расширении программы преподавания наук философских и сравнительной истории религии в духовных ака-
Стр. 322
демиях, епископ ярко выраженного аскетически-монашеского типа, тогда ректор духовной академии, сказал: что наука, зачем наука, когда вопрос идет о спасении и гибели для вечной жизни. Никакое культурное и социальное творчество невозможно при миросозерцании и мироощущении, целиком определяющемся ужасом гибели и жаждой личного спасения. На этой почве рождается желание увеличить не свои только страдания, но и страдания других людей для их спасения. И если накормить голодного, посетить больного и заключенного в тюрьме продолжают считать абсолютным евангельским предписанием, то исключительно для личного спасения, для борьбы с собственным грехом. Если социальный строй создает для людей стеснения и страдания, то это признается полезным для дела их спасения. Более же свободный, справедливый, и обеспечивающий жизнь социальный строй признается опасным для дела спасения, затрудняющим борьбу с грехами. Испуг и ужас перед грехом стоит на путях творческого реформирования и преобразования социальной жизни, как величайшее психологическое препятствие. При таком сознании социальный вопрос исчерпывается вопросом о благотворительности, благотворительность же есть «добрые дела», помогающие личному спасению. Не только стремление к благу в жизни общественной, но и стремление к правде, к самой христианской правде пресекается мыслью о грехе, о гибели и спасении, как едином на потребу. В земной жизни ничего творить не стоит и не должно, хотя бы самого благого и ценного, ибо единственное важное, — спастись от греха и гибели. Всякое творчество, всякое благо и ценность все равно будут искажены грехом. Социально возможно и допустимо лишь охранение веками сложившегося строя жизни, который должен быть принят в порядке духовного смирения и послушания, как ниспосланный свыше. Как будто бы веками сложившийся строй не был когда-то создан усилиями людей, пожелавших изменения, и не сменил собой предшествующий ему строй, против которого велась борьба! Из учения о первородном грехе и из связанной с ним аскетической метафизики выводят исключительно сотериологический план христианской жизни. Единственная цель жизни — спасение от греха и вечной гибели. Хорошо все, что этому способствует. Плохо все, что этому
Стр. 323
мешает. Самый рабский и несправедливый социальный строй может способствовать делу спасения уж потому, что порождает страдания и противоположен прельщениям и соблазнам земного блаженства. Более же свободный и справедливый социальный строй может мешать делу спасения, прельщая и соблазняя земными благами. В этом есть, хотя и искаженная, но несомненная доля христианской правды, ибо человек легко забывает о Боге и вечной жизни, прельщаясь и пленяясь благами временной земной жизни. Но плохо то, что аргументируют идеей первородного греха и ужасом гибели против социальных улучшений и социального творчества в большинстве случаев те, которые принадлежат не к социально обездоленным и страдающим, а к социально привилегированным группам, пользующимся всеми социальными благами. Парадоксально выходит даже, что они принуждены более думать о спасении для вечности других, обездоленных и несчастных, чем о своем собственном спасении, ибо сами принуждены жить в социальных условиях, порабощающих их всем земным благам. Они вспоминают о спасении для вечной жизни преимущественно в те минуты, когда нужно отстаивать социальный строй, который для обездоленных и несчастных не оставляет никаких надежд кроме надежды на жизнь небесную. Поэтому аргументация эта в подавляющем большинстве случаев лжива и лицемерна. Как говорил пламенный католик-апокалиптик Леон Блуа, Господь Бог стал особенно декоративен в лавках, в торговых и промышленных предприятиях. Эта аргументация страданиями и стеснениями, как полезными для борьбы с грехом и для достижения спасения, была особенно фальшива и лжива в условиях капиталистического строя, где фабричные рабочие сплошь и рядом находились в положении, в котором страдания являлись страданиями к смерти, а не к жизни, страданиями, ведущими к духовной гибели, а не к спасению. Тот противоестественный факт, что христиане и иерархи церкви защищали богатых и сильных против бедных и слабых, отравил сердца рабочих ядом атеизма и внушил убеждение в реакционном и буржуазном характере христианства.
Исключительно сотериологическое миросозерцание понимает спасение всегда, как спасение личное, никогда не
Стр. 324
спасение социальное. Тут мы встречаемся с явным противоречием quasi-христианской аргументации, основанной на идее первородного греха. Заслуживает глубокого уважения аскетико-мистическая точка зрения, которая требует ухода из грешного мира и исключительной отдачи всех своих сил внутреннему духовному деланию, богообщению и богосозерцанию. Это есть переживание личного, а не всемирно-исторического апокалипсиса. Это очень серьезная, глубокая, подлинно-духовная точка зрения, единственно последовательная, если понимать христианство, как религию личного спасения для вечной жизни. В этой точке зрения есть вечная христианская правда, хотя и неполная, и в ней нет ничего социального. Никто не может извлечь из нее никаких социальных выгод, она свободна от всякого утилитаризма. Но аргументация, восстающая против всякого социального творчества и всякого усилия осуществить социальную правду на основании учения о первородном грехе, носит вполне социальный характер, она совсем не обращена на духовную жизнь личности, она борется за известный социальный строй, за земные блага. В этом ее внутренняя порочность. Это оказывается миросозерцанием, в дурном смысле очень социальным и связывающим христианство непременно с известными политическими и социальными формами, хотя христианство и считается исключительно религией личного спасения. С точки зрения внутренней духовной жизни и личного спасения для вечности совершенно не важно, будет ли в России священная монархия и священная частная собственность или коммунизм, тоже ведь по-своему «священный». Мы видим даже, что духовная жизнь подлинных христиан в коммунистическом строе качественно возросла и усилилась, а ведь в христианстве важнее всего качество. Что же касается стеснений и страданий, полезных для борьбы с грехом и спасения души, то коммунистический строй порождает их в максимальном количестве. Поэтому совершенно непонятно, какие возражения с этой точки зрения могут быть сделаны против коммунистического строя, если не считаться с тем совершенно «личным» соображением, которое вызывается переменой ролей «обездоленных» и «привилегированных». Не все ли равно, что теперь помещики и фабриканты будут поставлены в более благоприятные условия для дела их спасения, переживая вся-
Стр. 325
кие стеснения и страдания, а рабочие и крестьяне в положение менее благоприятное, переживая великие соблазны и прельщения земными благами и земной властью. С духовной и вечной точки зрения одно другого стоит. Очевидно, нужно стать на какую-то объективную точку зрения, чтобы совершать социальные оценки. И старый, дореволюционный социальный строй, и новый коммунистический строй одинаково плохи с точки зрения социальной правды, хотя и тот и другой одинаково могут порождать страдания, благоприятные для личного спасения. Невозможно и недопустимо социальное устроение, в основание которого будет положено увеличение количества страданий. С точки зрения личного спасения христианское сознание никогда не могло построить никакого социального идеала и совершить социальные оценки, имеющие объективную значимость. Идея спасения приобретает свою специфичность и остроту в перспективе личной судьбы. В перспективе судьбы социальной и космической она превращается в идею преображения. Предельная, конечная идея христианства есть идея социального и космического преображения, т.е. идея Царства Божьего.
Понимание христианства, как религии личного спасения, никогда не было полнотой христианской истины, а лишь одним из течений в христианстве. Аскетически-монашеское понимание христианства, антисоциальное и вместе с тем социально использованное теми, кому это оказалось выгодно противоречить евангельскому благовестию о наступлении Царства Божьего, противоречит мессианской идее христианства, противоречит пророчествам, духу апостольскому, духу первохристианства, традициям греческой патристики. Откровение Царства Божьего имеет социальную и космическую сторону и требует преображения всего мира, всей твари, оно не соединимо с религиозным индивидуализмом и с заботой исключительно о собственной душе. Религиозный индивидуализм, антисоциальный, антикультурный и антикосмический, запрещающий думать о чем-либо кроме личного спасения, трансцендентный эгоизм есть извращенное порождение аскетической литературы, по преимуществу сирийской, известного ограниченного периода в истории христианства. Эта тенденция в Византии и России опиралась главным образом на «Добротолюбие», в котором собраны отрывки аскетической святоотеческой литерату-
Стр. 326
ры, к тому же с исключением мистической стороны. Проводником этой традиции в России XIX века был епископ Феофан Затворник, очень плодовитый церковный писатель. Многим эта традиция представлялась единственным подлинным, единственным ортодоксальным православием. Но это было страшное оскопление христианства, угашение и умерщвление духа пророческого и мессианского. Вся русская творческая религиозная мысль XIX века была протестом против такого понимания христианства, вся она была метафизически социальна и космична, проникнута исканием Царства Божия и упованием на преображение мира и космическое воскресение. И поразительно, что понимание христианства в духе религиозного индивидуализма и трансцендентного эгоизма, исключающее всякие социальные и космические перспективы, совсем не благоприятно для духовной свободы и творчества личности. Наоборот, личность при этом оказывается подавленной, ее духовная свобода стесненной, ее своеобразие признано греховным. Парадокс тут в том, что этот тип религиозного миросозерцания совсем не есть персонализм, наоборот, это есть насквозь в дурном смысле социальное мировоззрение, авторитарно-социальное, не допускающее социального творчества личности, но подчиняющее все существование личности религиозно-социальным нормам и законам, голосу социальной обыденности.
Аскетическая метафизика личного спасения отрицает не только реальность общества и космоса, но, в конце концов, уничтожает и человека, не признает ценность человеческого и означает монофизитский уклон. Это есть ересь, сумевшая принять формы крайней ортодоксии. Впрочем, нужно сказать, что крайняя и исступленная ортодоксия всегда есть ересь, ибо ересь и есть нарушение гармонической полноты. Всякое оскопление христианства есть ересь (в единственном достойном и серьезном смысле слова). Антисоциальное, антикосмическое и античеловеческое понимание христианства сталкивается непримиримо с самой сущностью христианского откровения — с боговоплощением, через которое трансцендентное божественное делается имманентным твари, как сталкивается и с благой вестью о Царстве Божьем, и с призывом к совершенству, подобному совершенству Отца Небесного. Искаженная и извращенная интерпрета-
Стр. 327
ция христианства отражала тот фактический дуализм перспектив личного спасения для вечности и социального и космического улучшения и преобразования во времени, которым жил христианский мир в течение ряда веков. Социальное и культурное улучшение и преобразование жизни в христианском мире происходило, творчество человека себя обнаруживало, несмотря ни на какие аскетические запреты, но все это было контрабандой с точки зрения религии личного спасения, не нужно и даже вредно для нее, религиозно не оправдано. Дуализм спасения и творчества, спасения и преображения, личного духовного устроения и устроения социально-космического, заложен очень глубоко в историческом христианстве, но в XIX и XX веке он принял формы непереносимые для религиозной совести. И особенно остро переживается этот дуализм в православии. Быть может, именно потому, что вопрос о социальном творчестве был наименее поставлен и наименее решен в православии, русская христианская мысль XIX века наиболее остро его ставила и наиболее мучительно его переживала. Единственное социальное учение, выставленное православием в прошлом, было учение о самодержавной монархии, на которую возлагалось всякое социальное действие. Идея священной самодержавной монархии была коррелятивна аскетической метафизике личного спасения. Западное христианство всегда было социальнее восточного. Католическая Церковь очень социальна, и социальным ее характером определялись даже ее догматические особенности. И средневековая католическая Церковь была социальна в более узком смысле слова и имела свою систему решения социального вопроса. В XIX и XX веках католичество создало свои формы социального движения и свой католический социализм. В других формах социально активен был и протестантизм, особенно кальвинизм, наиболее социальная форма протестантизма. Протестантское учение о призвании (Beruf) было социальное учение, обосновывающее социальное действие и творчество. Ни католическую, ни протестантскую форму постановки и решения социального вопроса нельзя признать радикальной и удовлетворительной. Но все-таки и католичество, и протестантизм имели свои решения вопроса о социальной активности и социальном творчестве человека. В православии таких решений не было. Вопрос о бедных вообще, конечно, су-
Стр. 328
ществовал для православного сознания, но он решался исключительно благотворительностью. Отсталость церковного сознания в отношении к социальным процессам, происходящим в человеческом обществе, выражается в том, что и до сих пор люди церковного сознания думают, что социальный вопрос есть вопрос о помощи бедным и благотворении, т. е. о «добрых делах», благоприятных для спасения души. Это связано с отсутствием того сознания, что существует не только личный возраст христианина, но и социальный, исторический возраст христианства, не только личное спасение, но и спасение социальное, спасение общества, которое тоже есть онтологическая реальность. Существует всеобщая виновность и ответственность всех за всех. Абсолютный примат, который принадлежит внутреннему духовному устроению личности, этим сознанием нисколько не затрагивается. Возрождение общества невозможно без духовного возрождения личности. Но возрождение общества есть самостоятельная творческая задача, стоящая перед духовно возрожденной личностью. И она совсем не может быть решена в порядке личного благотворения. Говорят: плохи люди, а не учреждения, нужно, чтобы люди стали лучше, греховность людей извращает и искажает всякое учреждение. Это — верно, но это истина неполная, которая легко может быть превращена в ложь. Личность и общество коррелятивны и находятся в постоянном взаимодействии и взаимовлиянии. Изменения неизбежно происходят не только в личности, но и в обществе, и изменения эти неизбежно затрагивают жизнь личности, которая не может быть изолирована от жизни общества. Это совершенно элементарная истина, о которой почти неловко напоминать. Но она не проникла достаточно в христианское сознание. С точки зрения христианской этики должным нужно признать такое соотношение между личностью и обществом, при котором личная нравственная совесть, имеющая божественный источник, определяет собой социальную жизнь, а не социальная жизнь определяет собой нравственную совесть. Но нравственная совесть не может не болеть об устроении социальной жизни согласно правде и не может не требовать активности от личности. В католичестве дуализм, раздваивающий христианское сознание, был смягчен еще в средневековье св. Фомой Аквинатом, ко-
Стр. 329
торый возродил «натуральное» и дал ему место в христианской жизни, — натуральную разумную философию, натуральную мораль, натуральное право. Он ослабил последствия учения о первородном грехе и сделал возможным оправдание культуры. В православии социальное и космическое преображение и просветление было отодвинуто в эсхатологическую перспективу. Эсхатологическое ожидание Града Божьего было коррективом понимания христианства, как религии личного спасения. И это создавало большие трудности для социального и культурного творчества.
II
Какие же конкретные социальные выводы делались из учения о первородном грехе? К. Леонтьев, по свойственному ему радикализму мышления, обострил до крайности связанный с этим парадокс. Ортодоксальное христианство, в которое он укрывался от своего природного язычества, есть для него исключительно религия личного спасения, трансцендентного страха и трансцендентного эгоизма. Он сознательно утверждал непреодолимый дуализм. Так как мирво зле лежит, так как человеческая природа греховна, так как христианские пророчества не предсказывают торжества правды и любви на земле, то к осуществлению правды, к социальному излучению любви не должно и даже дурно стремиться, то хорошо и согласно с христианской верой, чтобы в социальной жизни, в строе общества была неправда, несправедливость, принуждение, зло. Зло в социальной жизни даже необходимо, как оправдание христианского учения о первородном грехе и христианских пессимистических пророчеств. Правда пророчеств будет нарушена осуществлением правды в социальной жизни. Единственное возможное осуществление правды в жизни есть личная аскеза и святость. Но в действительности за христианским парадоксом К. Леонтьева скрываются бессознательно инстинкты иного порядка. Он любил мир и культуру, как язычник и человек Возрождения XVI века, любил сложное цветение жизни, любил натуральной, не облагодатствованной, не христианской любовью, был пленен красотой мира и был убежден, что при сохранении социальной неправды, несправедливости и стес-
Стр. 330
ненности сохранится более цветущая, более прекрасная, более аристократическая культура. Его преследовал и подавлял призрак уродства либерально-эгалитарного, демократического прогресса, и он боролся против него не только, как апокалиптик, но и как эстет. Правда в жизни личной была для него святостью, и она прекрасна, правда в жизни социальной была для него серым земным раем, и она уродлива, в ней гибнут все ценности. Тут дано было К. Леонтьеву что-то очень остро почувствовать и предчувствовать. Осуществление социальной правды, реализация совершенного общества может оказаться плененностью царством мира сего. Это сознавал К. Леонтьев, и об этом пророчествовал Достоевский. Но если с христианской точки зрения есть лживая плененность «миром» в социальных утопиях совершенного социального строя на земле, то такая же лживая плененность «миром» есть в охранении царства, основанного на неправде и рабстве. Возможно, что рабочие создадут серый земной рай без Бога, антихристово царство мира сего. Но отсюда не следует, что рабочие массы нужно держать в рабстве и не допускать насильственными мерами их исторической активности и их приобщения к культуре. В такой точке зрения нет ничего христианского, и это есть самый безнадежный способ борьбы с духом антихриста. Так как раньше или позже рабочие массы все равно прорвутся, то остается лишь бороться за их духовное облагораживание, и отстаивать в новом, рабочем и трудовом строе права аристократии качеств против власти количеств, против господства серого мещанства. Скоро наступит время, и уже наступает, когда социальный вопрос станет, прежде всего, вопросом о духовном, культурном и религиозном состоянии рабочих масс, идущих к господству. Мало кто решится так смело и радикально выразить парадокс о социальном добре и зле, как это делал К. Леонтьев, но что-то Леонтьевское есть во всем традиционном, ортодоксально-христианском отношении к проблеме социальной. На этом же стоял и К. Победоносцев, хотя ему совершенно чужд был Леонтьевский эстетизм, Леонтьевская языческая любовь к творчеству прекрасной культуры. В официальной ортодоксии это выливалось не в форму эстетизма и не в форму апокалиптических предчувствий, а в форму унылого и
Стр. 331
серого морализма, требующего, прежде всего, послушания. Неосознанный парадокс этого морализма заключался в том, что послушание требовалось не только в отношении к добру, но и в отношении к злу. Смиряйся и перед злом, перед неправдой и несправедливостью, и этим заслужишь себе Царство Небесное. Константин Леонтьев, по крайней мере, требовал смирения перед красотой, — во имя красоты нужны жертвы, насилия и несправедливости, и в этом он походил на Ницше. Но социальная обыденность, которую хотела охранить официальная ортодоксия, никогда красотой не интересовалась.
Творчество в христианском мире никогда не было оправдано с точки зрения спасения, оно или отрицалось, или терпелось благодаря коррективам, которые вносит дуализм. Социальное реформирование и улучшение не оправдывалось, потому что греховная природа человека не допускает совершенства жизни, и строй жизни, основанный на большей правде, вреден для дела спасения. Полезно для спасения терпение и страдание. Всякий освободительный социальный и культурный процесс опасен, он ослабляет чувство первородного греха, дает свободу греховным страстям, ведет человека широким, а не узким путем. Узкий путь предполагает стеснение, и только стеснение благоприятно для спасения. В этом была бы христианская правда, если бы она не была совершенно искажена тем, что широкий, не стесненный путь оказывался раскрытым для тех привилегированных социальных слоев, которые эту точку зрения защищали, и он был закрыт для обездоленных социальных слоев, которым от этой точки зрения приходилось страдать. К аскезе подобает принуждать себя, а не других. Стеснение предполагает не только стесненных, но и стесняющих. Социальная неправда и несправедливость предполагает существование творящих неправду и несправедливость. Существование зла, признанного полезным для дела личного спасения, предполагает существование злых, творящих зло. Зло можно считать непобедимым окончательно до конца мира, до преображения мира, до новой земли и нового неба. Но отсюда невозможно сделать вывод, что со злом не нужно бороться и не нужно его преодолевать. Невозможно принципиально связать спасение души для вечной жизни с необходимостью существования неправды и несправедливости, с охранени-
Стр. 332
ем творящих эту неправду и несправедливость. В зло, в неправду, в несправедливость входит также и погубление человеческих душ. И сами творящие неправду и несправедливость губят свои души. Отчего же и о них не подумать? Кроме того защита социальной несправедливости христианами губит души классов угнетенных и эксплуатируемых, вызывая в них месть, злобу и безбожие. Социальный консерватизм пользуется двоякого рода аргументами и этим запутывается проблема. С одной стороны он утверждает извечность старых устоев общества, видит в них правду и справедливость, и неправду и несправедливость в реформационных или революционных посягательствах на них. Но с другой стороны, когда его убеждают в неправде и несправедливости некоторых из этих устоев, он начинает аргументировать тем, что неправда и несправедливость необходимы и непреодолимы, и вследствие греховности человеческой природы более справедливый и совершенный строй не осуществим. Против социальных реформ, защищающих интересы трудящихся, возражают то тем, что они несправедливы, нарушая, напр., абсолютный принцип собственности, то тем, что они, хотя, может быть, и справедливы, но утопичны и неосуществимы, так как человек греховен и зол. Но между этими аргументами нужно выбирать, нельзя пользоваться разом и теми и другими аргументами, ибо, таким образом, обличается фальшь и неискренность аргументами. И наиболее несостоятельны аргументы против социальных реформ общества, основанные на греховности человеческой природы. Мы увидим, что утопии осуществимы, осуществим и коммунизм, и сам грех возьмет на себя переустройство человеческого общества, если правда не хочет себя осуществлять.
III
Все творческие процессы нового времени ставят мучительную для христианского сознания проблему. В средние века христианство по-своему отстаивало социальную правду, творило красоту, из него раскрывалась утонченная философская мысль. Но в новое время творчество в науках и в искусствах, социальные улучшения и реформы
Стр. 333
взяли на себя силы не христианские и даже антихристианские. В новое время христианство начало бояться творческого процесса жизни и пыталось остановить его. Церковь признавала и санкционировала целый ряд положительных завоеваний творческого гения человека лишь после длительного осуждения и сопротивления. Так с большим затруднением католическая Церковь признала Коперника и Галилея, признала и многие освободительные социальные реформы. Церковь же православная не высказала определенно своего отношения к социальным и культурным процессам, происходившим в новой истории. Еще сравнительно недавно самый замечательный и одаренный из русских иерархов, — митрополит Филарет, защищал крепостное право и ввел даже эту защиту в свой катехизис, из которого она была выброшена после 61 года. Не христиане разрушали Бастилию, символ бесправия и рабства, отменяли жестокие наказания, боролись против рабства и крепостного права, провозглашали свободу мысли и творчества, стремились к улучшению положения трудящихся. Ортодоксальное христианство находится в состоянии испуга перед жизнью. Испуг же есть состояние очень неблагоприятное для творческого участия в жизни. Испуг или уводит из жизни или ставит жизни препятствия и задержки. Творческий жизненный процесс представляется греховным и уготовляющим царство антихриста. Проблема эта странно усложняется тем, что действительно многие жизненные процессы современности, порожденные духом новой истории, греховны и уготовляют царство антихриста. Есть свобода, которая ведет к рабству, есть творчество, которое ведет к небытию, есть справедливое социальное устроение, которое закрепощает царству мира сего. Христианское сознание совсем не может просто одобрить и санкционировать «гуманистический прогресс» нового времени. Отношение к нему может быть лишь двойственным и мечом рассекать в нем правое и неправое. Вл. Соловьев, который очень остро чувствовал самую проблему, но решал ее слишком упрощенно, предлагал просто признать в гуманистическом прогрессе осуществление христианской правды, которую не осуществляли сами христиане. Это верно лишь наполовину. В гуманистическом прогрессе было также ослабление духовности, победа времени над вечностью, по-
Стр. 334
гоня за призрачными благами мира, обнаруживалась соблазненность и плененность духа «миром» в дурном смысле слова. «Свобода, равенство и братство», лишенные своих духовных основ, оказывались призрачными и переходили в свою противоположность. Но отсюда никак нельзя сделать вывода, что христиане должны отрицать свободу и братство людей, должны защищать насилие, рабство и небратскую рознь, и вражду между людьми. Психологическая трудность связана тут с необходимостью бороться на два фронта. И сейчас в Европе можно услышать от консервативно и право настроенных христиан, что масоны стремятся к миру народов и прекращению войн, что социалисты стремятся к улучшению положения рабочих и увеличение их социального веса, и потому они стоят за национальную вражду и войну, за банкиров и капиталистов, враждуют против идеи мира и против рабочего класса. В этом обнаруживается греховная ограниченность человеческой природы, ее малая вместительность, ее склонность быть одержимой одним каким-либо аффектом, с вытеснением всех других аффектов. Мышленье человека искажено эмоциональностью, связанной с социальной средой, которая наносит человеку поранения. И если с какой-нибудь стороны человек получил поранения, вызывающие в нем аффектовую реакцию, то он не в силах уже оценить и то положительное, что на этой стороне находится. На этом основаны оценки, окрашенные аффектами революционными или контрреволюционными, классовыми или национальными, а в жизни религиозной аффектами конфессиональными. Если человек был ранен социализмом, то он не в силах признать правду рабочего движения, если у него есть тяжелые ассоциации, связанные с католичеством, то он не в силах понять и оценить внутреннюю духовную жизнь католического мира, если революция тяжко ранила его и его близких, то для него закрывается объективный смысл революции и т.д. Христиане полны аффективными и эмоциональными реакциями, которые засоряют их совесть и мешают свободе их суждения о процессах жизни. Очень редко можно услышать действительно свободные суждения по существу. И вот приходится сказать, что суждения значительной части христиан, преданных своей церкви, о социальном преобразовании общества и об осуществле-
Стр. 335
нии социальной правды не обнаруживают этой свободы и независимости, они определяются отрицательными аффектами и болезненными ассоциациями. В этих суждениях обнаруживается такая же плененность одним «миром», как в суждениях «прогрессистов-гуманистов» обнаруживается плененность другим «миром».
Христиане не пытались во имя Христа и Царства Божьего осуществлять правду в полноте жизни и бессознательно искали оправдания своей лености и нерадения, а иногда и корысти в учении о греховности человеческой природы. Это вызвало кризис христианства. И нехристиане, антихристиане начали осуществлять правду на земле во имя блага человеческого, во имя гуманистической веры. Это «во имя» было лживое, но в самом деле их был элемент человечности, который христиане должны были бы принять и освятить именем Христовым, ибо христианство есть религия богочеловечества и в нем раскрывается высшая человечность. Но ортодоксальные христиане, справедливо обличая неправду гуманизма, как ложного миросозерцания и ложной религии, делаются нередко врагами самой человечности и защищают то, что ниже человечности, а не выше ее, опускаясь до защиты зверечеловечества вместо Богочеловечества. В этом трагедия христианства в новой истории. Эта проблема справедливо мучила Вл. Соловьева, хотя он не всегда предвидел результаты безбожного гуманистического прогресса. Лишь в «Повести об антихристе» наступила для него катастрофа сознания. Внехристианский и антихристианский мир,увлеченный социальным строительством без Бога, внутренне вырождается, претерпевает фатальную диалектику, гуманизм переходит в отрицание человека, в истребление личности и свободы. Мы это явление видим и в последних результатах современной механической цивилизации, и в коммунизме. Так с противоположных концов отрицается человек и человечность, и отрицание это есть последствие разрыва в целостной истине о Богочеловечестве, невмещение полноты христианского откровения о Богочеловеке и человеке. Коммунизм является как великое предупреждение христианскому миру и напоминание об неисполненной правде. Когда христиане пользуются учением о первородном грехе для того, чтобы оправдать свое уклонение от осуществления христианской правды в жизни, то они этим обна-
Стр. 336
руживают лишь свою собственную греховность, свою инерцию и свои корыстные интересы. Такое использование учения о первородном грехе есть тяжкий грех. Но христианская вера не учит стремиться к греху. Коммунизм есть справедливая и провиденциальная кара христианского общества за стремление увековечить грех в социальной жизни. Сознание греха должно вести к улучшению жизни, а никак не к успокоению на невозможности улучшения. Власть денег в капиталистических обществах есть кристаллизация греха и создание греховных фантазмов, управляющих жизнью вместо реальностей. Против этой сатанической власти должна была бы восставать христианская совесть. Тут в коммунизме есть несомненная отрицательная правда, но искаженная новой неправдой.
Порочна и совершенно устарела та точка зрения, которая возражает против возможности демократии или социализма ссылкой на греховность человеческой природы. Я сейчас не буду входить в обсуждение вопроса о демократии или социализме по существу. Но хочу показать, что для критики демократии и социализма нужно прибегать к другим аргументам, чем аргументы, основанные на греховности человека. Христианская вера действительно не допускает возможности осуществления совершенного строя жизни в нашем времени на нашей старой земле. Наступление совершенной жизни есть наступление Царства Божьего, победа над грехом и преображение мира. Без победы над грехом и смертью невозможно наступление совершенной жизни. Победа эта невозможна до конца мира и означает конец мира. Никакой социальный строй не побеждает смерти. Христианство действительно враждебно всякому социальному утопизму и ложной социальной мечтательности, оно благоприятно социальному реализму, видению реальностей, различению сил добра и сил зла. На почве христианства создавались свои утопии. Такова утопия теократическая. Но теократическая утопия разрушена и процессом жизни и процессом мысли. И возврат к ней невозможен. Утопия социалистическая, которую так же пытаются осуществить, как пытались осуществить утопию теократическую, действительно противоположна христианским надеждам и упованиям. Но эту противоположность совсем нельзя так формулировать, что социалистическая утопия неосу-
Стр. 337
ществима вследствие христианского учения о греховности человеческой природы. Можно было бы формулировать эту противоположность обратно: социалистическая утопия, в своих основах противоположная христианской идее Царства Божьего, ибо она предполагает осуществить совершенную жизнь внешним и принудительным путем, без Бога, без свободы духа, без духовного перерождения человека, может оказаться осуществимой именно вследствие греховности человеческой природы. Социальный утопизм не только не считается со свободой человека, но и принужден отрицать ее, он никогда не видит иррациональной стороны мировой жизни, связанной со свободой. Мы это видим уже в утопии совершенного государства Платона. Социальный утопизм есть насильственная и абсолютная рационализация и регуляция жизни. И в этом он противоположен христианству, которое не допускает абсолютизации социальных форм, считается со свободой человеческого духа, со свободой совести, и потому не основывает своих упований на принудительном осуществлении добра. Но опыт принудительного осуществления добра, принудительной рационализации всей жизни возможен, и он будет означать не преодоление греха, он будет выражением греха, будет злом. Грех может принять формы насильственного своего отрицания. Социализм, как утопия плох и противоположен христианству совсем не потому, что он пытается осуществлять социальную справедливость и улучшить положение труда, а потому, что он делает это, отрицая свободу духа и совести, что он отрицает личность человеческую, и он плох лишь постольку, поскольку он отрицает свободу духа и личность. Отсюда никак нельзя сделать того цинического вывода, что для христианского сознания капитализм лучше социализма и что христиане должны быть за капиталистов против рабочих. Нужно сделать решительное различение между социализмом, как революционной антихристианской утопией, т.е. социализмом, претендующим стать новой религией, и социализмом, как социальной техникой, как реальным социальным движением, направленным к улучшению положения труда и трудящихся, и к реформированию общества в направлении большей социальной правды. Социализм в форме коммунистической решительно враждебен христианству. И он может быть осуществлен
Стр. 338
именно вследствие греховности человеческой природы, он может быть новым выражением греха и основать свое царство на греховных инстинктах человека. Мы это и видим в русском опыте. Но даже коммунизм враждебен христианству не экономической и политической своей стороной, которая может быть нейтральна, а своим духом. Первохристианство было коммунистично, но имело дух, полярно противоположный современному коммунизму. Социализм же не коммунистический, реформаторский, работающий над улучшением положения труда и организацией труда в человеческом обществе, совсем не есть утопия совершенного строя жизни, победившего грех, он требует лишь относительного улучшения и он нисколько не противоречит христианству своей социальной стороной и даже более с ним согласен, чем капиталистический буржуазный строй, извративший иерархию ценностей и требующий поклонения Мамоне. Социализм враждебен христианству, как миросозерцание, как лжерелигиозное притязание. Но социализм, как миросозерцание, разлагается, он то превращается в коммунизм, то делается буржуазным. И в том и в другом случае ему чужд дух христианский, и в том и в другом случае ослабляется духовность.
Мы, безусловно, вступаем в эпоху, когда в мире побеждает социализирующая тенденция. Участие в социальном творчестве совершенно немыслимо вне этой социализирующей тенденции. В некотором частичном смысле «социализм» совершенно неизбежен в судьбах человеческих обществ. Его можно духовно облагораживать, но его невозможно игнорировать и отрицать. И чем более его игнорировать и отрицать, тем более он будет неблагороден. Но по мере того, как социализм делается более обыден, повседневен и внедрен в буржуазную действительность, он теряет свой пафос, идеология его выветривается. Пафос есть еще в коммунизме, который живет верой в создание новой, не бывшей еще действительности — коллективного социального организма, в котором окончательно исчезнет человеческая личность. Социальный максимализм, подымающийся над обыденностью и повседневностью, основан на смешении моментов религиозных и социальных, на абсолютизации социального. Социальный максимализм принципиально невозможен и есть ложная утопия и прельщение. Возможен
Стр. 339
лишь религиозный максимализм. Но религиозный максимализм есть искание Царства Божьего. Он не может иметь адекватного выражения в терминах какого-то совершенного социального, экономического и политического строя. Социальный строй всегда относителен и преходящ, он относится к средствам, а не целям жизни. Социализм возможен несмотря на греховность человеческой природы и именно вследствие этой греховности, но лишь как относительное улучшение, как корректив того зла, которое стало невыносимым в строе капиталистическом. Относительность и ограниченность социализма связаны с тем, что он в значительной степени определяется злом, накопившимся в капитализме, что он плоть от плоти и кровь от крови буржуазного мира. И смешно с ним связывать не временные улучшения, а достижение совершенства в социальной жизни. Социализация должна победить непереносимые формы социального зла и неправды, т.е. связывать слишком греховную волю, но по ту сторону ее относительных достижений открывается несоизмеримо более глубокая правда индивидуализации жизни. Социализм есть дитя греха, и он есть социальная правда для греховной воли, которая в капитализме ничем не сдержана и не связана. Если бы человеческая природа не была греховна и человек не эксплуатировал человека, то социализм был бы не нужен и никакой правды в нем не было бы, то осуществилось бы братство во Христе.
Совершенно так же невозможно возражать против демократии на том основании, что греховна человеческая природа, и считать монархию вечной политической формой, единственной возможной при этой греховности. В действительности правильнее было бы сказать наоборот. Монархия в ее принципиальной форме легко превращается в утопию совершенного социального и государственного строя. Такова и была русская самодержавная монархия в ее идее, не в практическом осуществлении своем, конечно. Фактическая демократия, совсем не основанная обязательно на религии Ж.Ж. Руссо, может быть строем, наиболее соответствующим греховной человеческой природе, и наиболее считающимся с этой греховностью. Демократия совсем не есть утопия совершенного социального строя, наоборот, она есть именно принципиально несовершенный строй, допускающий свободное
Стр. 340
выражение самых противоположных и самых греховных направлений воли и идеологий. Демократии в мире побеждают и через них проходят общества именно вследствие греховности, вследствие того, что не происходит духовного преображения и не достигается реального духовного единства. Насильственно, принудительно этого духовного преображения и единства достигнуть нельзя. В этом правда демократии, и против них невозможно аргументировать учением о первородном грехе. Монархии же все более и более делаются утопиями, и отношение к ним перестает быть реалистическим и становится романтическим, как раньше романтическим было отношение к демократии или к социализму. Из учения о первородном грехе делается еще тот вывод, что в то время, как человек находится во власти греха, и потому воле его не может быть предоставлена свобода выражения и изъявления, носитель власти, иерархический чин, оказывается как бы изъятым в таком его качестве из-под власти первородного греха. Монарх, министр, полицейский, генерал, отец семейства, хозяин предприятия, как человек, остается греховным существом, но как иерархический чин, как начальство, он представляет волю справедливую, а не греховную, он борется против зла и греха. Это есть пессимистическое в отношении к человеку миросозерцание, подозрительное и скептическое ко всему человеческому, которое хочет организовать жизнь не на человеческих качествах. Но возможно еще более пессимистическое миросозерцание, совсем не отрицающее греховности человеческой природы, которое думает, что иерархический чин и носитель власти не менее заражен грехом, чем обыкновенные люди, и что грех проникает в самую природу власти. Греховная похоть власти есть специфический грех всех иерархических чинов в мире. И именно вследствие этой греховности нужно ограничивать начало власти. Всякая абсолютизация власти означает отдачу человеческих судеб ее похоти и ее греху. Одним из величайших соблазнов в истории христианства было образование учения, по которому благодать Божья действует не на человеческую свободу, не на человеческую личность, а на иерархический чин, на носителя власти. Действие благодати превращается в oxpaнение существующей власти и существующего порядка. И все попытки социального улуч-
Стр. 341
шения и освобождения рассматриваются, как безблагодатные. Таким образом утверждались ложные и призрачные теофании и слишком человеческое принималось за божеское. С чисто богословской точки зрения ясно, что благодать не может иначе действовать, как на свободу и через свободу. Благодать, которая действовала бы не через свободу и помимо свободы, была бы магической натуральной энергией, она была бы не духовна и обращена не к духу. Идея священной монархии, восходящая к древнему Египту, есть идея не духовно-мистическая, а натуралистически-магическая. Идея социального порядка, основанного на облагодатствованной власти, и не желающая знать свободы человеческого духа, есть не духовный, магический натурализм. И этот магический натурализм мешал осуществлению социальной правды.
Нет никаких христианских оснований утверждать социальный оптимизм, оптимизм прогресса и цивилизации, свойственный «просветительскому» миросозерцанию. Христианство — трагично. Для христианского сознания в историческом процессе возрастают не только силы добра, но и силы зла, и будущее представляется двойственным. Силы организованного зла в современном мире велики, и их размерам не соответствуют организованные силы христианского добра. Этим и объясняется катастрофизм нашего времени. Времена слащавого, розового гуманизма кончились. Наступили более суровые времена, когда срываются все покровы и разоблачаются все реальности. Но если нет никаких оснований утверждать оптимизм прогресса, основанный, в сущности, на отрицании свободы человека, то есть все основания утверждать творческую волю человека, реализующую полученные им свыше дары, осуществляющую призвание человека в мире. Дары даны человеку не только для того, чтобы он переживал ужас гибели, и стремился к спасению, но и для того, чтобы он участвовал в Божьем миротворении и осуществлял призвание детей Божьих. Социальное действие христиан должно стоять не под знаком идеи прогресса, а под знаком идеи творчества, и это идеи совершенно разного порядка. Личность со-
Стр. 342
всем не призвана служить прогрессу, т.е. превращать себя в его орудие. Прогресс безличен и по своим причинам и по своим целям. Личность призвана реализовать, актуализировать свою творческую энергию, свои дары и свое призвание. Осуществление социальной правды совсем не есть служение социальному развитию, основанному на оптимистических представлениях о будущем. Осуществление социальной правды есть творческая активность личности, предполагающая свободу оценок и избрания пути. Христианство не есть религия личного спасения, т.е. трансцендентного страха и эгоизма, но в христианстве все личное, все идет от личности и к личности. Христианское мировоззрение насквозь персоналистично, и этим создается абсолютное условие христианского отношения к жизни. Безликая социальность, превращающая человеческую личность в свое орудие, есть зло, и от безликих сил нельзя ждать блага. Социальная правда не только должна осуществляться личными усилиями, но и ее критерием должна быть признана верховная ценность личности. Отсюда с христианской точки зрения должны были бы иметь особенное духовное значение субъективные права личности, право свободы совести, свободы мысли и т.д., которые стоят выше относительных и преходящих политических форм, всегда имеющих тенденцию угнетать личность и отрицать ее свободу. Христианский персонализм совсем не означает отрицания сверхличных ценностей, без которого личность лишена своего качественного содержания. Но сверхличные ценности не должны быть для личности властью безличных сил, безличных коллективов. Сверхличные ценности проходят через духовную свободу личности и раскрываются в ее духовной жизни. Утверждение верховного значения духовно-личного начала есть абсолютная предпосылка христианского отношения к обществу и к социальному вопросу. Перед христианским сознанием стоит не только задача личного духовного устроения и личного спасения, но и задача социального творчества и социального преображения. Но христианский характер социального творчества и социального преображения всегда определяется тем, что духовно-личное начало признается абсолютным по своему значению, с ним связан и субъект социального творчества, и цель его. Христианский персонализм совсем, конечно, не мешает трезво видеть и учи-
Стр. 343
тывать безличные силы, действующие в социальном процессе. Самый факт существования социальной обыденности предполагает существование безликих сил, подчиняющих себе личность и ее оценки и действия. Но христианские оценки и действия означают противодействие влиянию безликих сил. Само христианство в истории было искажено безликими силами социальной обыденности. Но мы ищем выявления чистоты христианской совести.
Как это ни кажется по видимости парадоксальным, но истолкование христианства исключительно как дела личного спасения было результатом власти безликой социальной обыденности над личностью. Оно сковывало творческий дух личности, внушая ужас вечной гибели. Один очень православный человек выразил свою веру словами: «спасайся, кто может, пролезай в Царство Небесное». Таким образом создается паника и давка у входа. Человек готов давить по дороге других, лишь бы самому пролезть в Царство Небесное. Это и есть трансцендентный эгоизм, забвение о том, что христианство есть религия любви, и что в Царство Небесное нельзя проникнуть, не определив в любви своего отношения к ближним. Дело личного спасения неизбежно превращается в дело социального спасения в том глубинном, не внешнем смысле слова, что оно предполагает общение людей. Личность не может себя изолировать в деле спасения. Об этом свидетельство Евангелия непреложно. Само грехопадение было предмирным космическим и социальным событием, — пала душа мира. Те, которые хотят спасаться изолированно и давить ближних при входе в Царство Небесное, принадлежат осевшей и кристаллизовавшейся форме социальной обыденности и готовы ее охранять. Но они во имя личного спасения отрицают социальное творчество, враждуют против осуществления правды в социальной жизни, перенося правду исключительно в мир потусторонний, в посюстороннем же мире смиряясь и смиряя других перед неправдой. Христианство учит о трудности жизни, обусловленной грехом, о трудности стяжания Царства Божьего. Трудность эта есть труд и освящение труда в мире. Труд, труд духовный и труд материальный, неизбежно имеет социальную сторону, он есть сотрудничество. Труд предполагает отношение человека к
Стр. 344
природе и человека к человеку, в нем человек не остается изолированным. И духовный труд, связанный с отношением человека к Богу, требует неустанных усилий человека в отношении к природе и к другим людям. Поэтому труд стяжания Царства Божьего есть труд глубоко личный и вместе с тем неизбежно социальный. Стяжание Царства Божьего невозможно без общения, без выхода личности за свои пределы. Личность совершенно не может в путях своего спасения не определять, так или иначе, своего отношения к окружающему ее миру, к общению с другими людьми, к давящей ее социальной обыденности. Если она не хочет определять это отношение положительно, то она определяет его отрицательно, если она не хочет определять его творчески, то она определяет его консервативно. Даже монастырь, в который уходили от «мира», был явлением социальным, и играл даже значительную социальную роль, иногда роль в высшей степени творческую. Антисоциальная и антикосмическая идея личного спасения принадлежит упадочной эпохе в христианстве. В такой форме она была чужда эпохам героическим, когда личность боролась против власти «мира», но не строила теории пассивного послушания перед социальной неправдой. Ужас личной гибели может принять такие панические формы, при которых невозможно никакое творческое дело. И всякое творческое дело должно ослаблять панический ужас гибели. В момент самого творческого акта этот ужас не переживается, он отодвигается к другим моментам жизни. Это есть бесспорная психологическая истина, которую всякий человек знает по собственному опыту творчества во всех областях жизни. Не только творческие акты в науке и в искусстве, в государстве, в хозяйстве или в технике, но и творческие акты любви к ближнему в обыденной жизни освобождают от острого переживания панического ужаса гибели. Эта сторона религиозной психологии не была еще достаточно разработана. Очевидно, творческие акты, личные по своему субъекту и социальные по своему объекту, ослабляют ужас гибели потому, что способствуют делу личного спасения. Для личного спасения очень важно, чтобы человек забывал о себе во имя других и другого, во имя сверхличных ценностей соглашался душу свою погубить. Это есть парадокс в личном духов-
Стр. 345
ном пути, который нельзя упрощать и рационализировать, отрицая значение личного духовного устроения и личной духовной жизни, как это пытается сделать «социальное христианство». Социальное христианство мне представляется заблуждением, и заблуждением поверхностным. Призыв к социальной активности христиан, к осуществлению социальной правды совсем не означает «социального христианства». Христианство есть духовная, а не социальная религия, и христианское откровение обращено, прежде всего, к вечному в личности. Социальное же истолкование христианства отдает все во власть времени.
Совершенно извращенной является та психология, которая предлагает ослабить и даже угасить энергию в осуществлении правды ввиду того, что сила греха и зла слишком велика. Если сила греха и зла очень велика, то отсюда, казалось бы, следует сделать вывод, что энергия в осуществлении правды должна быть особенно напряженной. Величайшее заблуждение думать, что нравственный акт должен зависеть от успеха, от удачи в победе над противодействующими силами зла. Это есть принципиальный этический оппортунизм. Нравственный акт должен быть совершен независимо от того, каковы будут его практические результаты. Он учитывается в нравственном миропорядке и при видимой неудаче. Я должен творить правду, хотя бы лжи предстояло в мире господство, и власть неправды овладела бы в будущем миром. Осуществление христианства в жизни есть творческий акт свободы, а не приспособления к необходимым процессам, гарантирующим торжество в будущем. Но иррациональность свободы делает возможным противодействие сил зла и неправды. Во всяком случае, можно признать этической аксиомой, что должно стремиться к реализации максимальной правды в жизни, независимо от того, помешают ли силы зла и греха реализовать ее. Сообразование с реальной социальной обстановкой распространяется лишь на социально-относительную сторону актов, а не на этико-абсолютную их сторону. Ссылки же на силу греха и зла связаны обыкновенно с нежеланием, чтобы правда осуществлялась, и являются лишь прикрытием этого нежелания. Но те, которые хотят охранять социальное зло на основании греховности человеческой природы пусть помнят, что грех всегда может явиться в неожиданных для них и очень
Стр. 346
невыгодных для них формах. Если они хотят охранять грех, кристаллизовавшийся в капитализме, и признать его вековечным и сообразным с человеческой природой, то неожиданно и катастрофически явится грех в новой форме и кристаллизует себя в коммунизме, и ему придется подчиняться ввиду греховности человеческой природы. Ведь и рабство защищали на том основании, что человеческая природа греховна и грех непреодолим. Эта аргументация всегда бывает опасна для тех, которые к ней прибегают, и легко обращается против них. Защитники понимания христианства, как дела личного спасения, признают грех всегда личным, и из личного греха дальше выводят невозможность более справедливого и свободного социального строя. Бесспорно, грех коренится в той глубине личного бытия, в которой он соприкасается с сверхличным. И он всегда имеет социальную проекцию. Отсюда вытекает вывод обратный тому, который делает теория невозможности осуществить социальную правду ввиду греховности человеческой природы. Эксплуатация есть грех. Но грех, всегда вкорененный в глубины личного бытия, в форме эксплуатации переходит в явление социальное. Если капиталист эксплуатирует рабочих, то это есть грех, принявший социальные формы. Если носитель власти совершает насилия и издевается над человеческим достоинством подчиненного ему, то это есть грех, принявший социальные формы. Между тем, как консервативная христианская теория думает, что человек бывает греховен в качестве какого-то отвлеченного частного существа, в качестве же носителя власти или капиталиста он изъят из оценки с точки зрения греха. Но человек сплошь и рядом бывает наиболее грешен в своих социальных функциях, в обнаружении похоти власти или похоти наживы. Человек насилует и эксплуатирует других в своих социальных функциях не потому, что вообще человеческая природа греховна и что насилие или эксплуатация неустранимы ввиду этой греховности, а потому что именно он греховен. Между тем, как его же готовы защищать на том основании, что все равно человеческая природа безнадежно греховна. Это есть совершенно порочная аргументация. И обыкновенно она неожиданно оборачивается и начинает признавать насилие и эксплуатацию уже не продук-
Стр. 347
том греха, а вечной и даже справедливой основой человеческого общества. Нет ничего циничнее и бесстыднее, чем провозглашение истин такого порядка: люди страдают от социального строя вследствие своей греховности и должны с этим мириться. При этом невозможно никакими аргументами доказать, что те, которые наиболее страдают от данного строя являются и наиболее греховными, например, рабочие в капиталистическом строе или крестьяне в крепостном хозяйстве, или все кроме рабочих и коммунистов в строе советском. Это всегда оказывается теодицеей, построенной по типу рассуждений утешителей Иова. Но они-то, как известно, и были осуждены Богом. Христианская вера зовет каждого из нас просветленно переживать собственные страдания, как результат греха, но никого не зовет увеличивать чужие страдания на том основании, что они являются последствием греха. Исчислять чужие грехи и устанавливать соответствующие им социальные страдания есть очень низменный и нехристианский род занятий, — хотя христианские лицемеры всех вероисповеданий им много занимались. Подлинным христианским императивом является облегчение чужих страданий, не только личных, но и социальных. А это предполагает борьбу с социальной проекцией зла.
Невозможно отрицать, что христианство переживает глубокий кризис и вступает в совершенно новую эпоху. Церковь поставлена пред социальной действительностью еще невиданной, и к которой она еще не установила определенного отношения. Новое положение христианской Церкви в мире определяется с одной стороны разрушением старых отношений Церкви и государства, бесповоротным, по-видимому, крушением так называемого «христианского государства», с другой стороны вступлением в исторический процесс новых социальных классов, которые раньше были угнетены и подавлены, теперь же обнаруживают волю к господству и преобладанию. Церковь не может в своей внутренней жизни определяться какой бы то ни было социальной обыденностью, каким бы то ни было состоянием социальной среды, но
Стр. 348
из собственной внутренней жизни она должна определять свое отношение к возникающим социальным задачам. А это будет означать преодоление застаревшего дуализма личного и общественного, небесного и земного, спасающего и творящего. Раньше или позже церковное сознание должно будет высказаться об отношении к социальному творчеству, к усилиям осуществлять правду в социальной жизни. И заранее можно сказать, что это отношение, освобожденное от старых предрассудков и от обслуживания интересов, ничего, общего с христианством не имеющих, будет сложным и невыразимым в простой формуле. Преодоление нестерпимого дуализма, разрывающего нашу жизнь, должно внедрить в христианскую жизнь психологию творчества и строительства, которая в прошлом была подавлена психологией греха и покаяния. Эта новая психология обнаружит невозможность творить и строить жизнь при исключительной сосредоточенности на грехе. Но Церковь всегда будет духовно бороться против социальных движений, которые совсем забывают о грехе и на этом забвении хотят основать свое царство. Христианство не может не приветствовать всякого осуществления правды в социальной жизни, подлинного освобождения от рабства, подлинного братства людей, социального строя, основанного на уважении к достоинству человеческой личности, как образа и подобия Божьего. Но оно не может не восставать против абсолютной власти и диктатуры общества, мнящего себя носителем совершенства, над духовной жизнью человеческой личности, в чем бы эта абсолютная власть ни проявлялась — в неограниченном ли народовластии и господств масс, в тирании ли общественного мнения или в новом социальном коллективе. Не только власть государства, но и власть общества с христианской точки зрения ограниченна и относительна. Духовная жизнь в глубине своей непроницаема не только для государства, но и для общества, для организованного народа. Этим определяется сложность отношения христианства к социальному движению нашего времени, ибо движение это стремится не только к социальной правде, но и к новой тирании общества, более страшной, чем старая тирания государства. С христианской точки зрения всякая абсолютизация социальности, тех или иных социальных форм есть ложь и духов-
Стр. 349
ное рабство. Дух должен быть раскрепощен от власти социальности, которая принимает самые разнообразные формы, и свободно определить свое отношение к социальному творчеству, к осуществлению социальной правды. Парадокс человеческого существования в том, что одержимость правдой может стать источником неправды и лжи, одержимость свободой может стать источником рабства и тирании, одержимость справедливостью может творить величайшую несправедливость. Это достаточно показано во всех революциях, не только в революции русской. Грех то внушает человеку мысль, что социальной правды осуществлять совсем не нужно, то извращает эту самую правду и перерождает ее в неправду.
Вот почему в подлинно христианском отношении к социальной жизни есть суровая трезвость, отсутствие иллюзии и ложной мечтательности. Воля к осуществлению правды в жизни должна быть совершенно независима от оптимистических или пессимистических представлений о будущем. Никто из нас не может учесть сил греха и отнести его пребывание к определенному лагерю, взвесить действие иррациональных сил в социальном процессе, предвидеть искажения и извращения, порожденные злым направлением свободы. В каждый момент правда должна осуществляться во всей полноте жизни, во всей полноте отношений человека к человеку. Социальная активность христианства не может быть созданием новой утопии. Крушение утопии теократической должно быть в этом отношений поучительным и предостерегать относительно будущего. Центр тяжести христианского социального творчества лежит в христианизации жизни, а не в создании планов и проектов совершенного социального строя. Христианизация же жизни не может быть принудительной, она предполагает свободу. Царство Божие приходит неприметно. Оно приходит изнутри, а не извне. Все социальные утопии имеют религиозные источники и означают бессознательное переживание хилиастических упований. Но в социальных утопиях эти хилиастические упования секуляризованы и рационализованы. В них обнаруживаются отрицательные и соблазнительные стороны хилиазма, как ожидание, что Царствие Божье наступит в чувственном мире, в нашем времени, в материальных условиях земной дей-
Стр. 350
ствительности. Этот ложный хилиазм, осужденный церковным сознанием, и торжествует в социальном утопизме. Но христиане ищут Царства Божьего, и Царство Божье приходит не только в конце времен, но и в каждом мгновении жизни. И в каждом мгновении жизни Царство Божье творится, созидается, приходит. Идея Царства Божьего, центральная для христианства, постигается, прежде всего, в перспективе внутренней жизни и активности духа, а не во внешней перспективе времени и социального строя. Тогда она делается источником творчества лучшей жизни. Христиане не могут не стремиться к новой и лучшей жизни, к радикальному перерождению жизни. В этом смысле христианство совершенно революционно, ибо оно устремлено к Царству Божьему, т.е. к жизни непохожей на нашу старую грешную жизнь. Но именно потому, что оно устремлено к подлинному и радикальному перерождению жизни, оно отличается по своему духу, по своим упованиям от внешних социальных революций. Осуществление евангельских заветов есть перерождение всей жизни. И тут мы сталкиваемся с основной антиномией и парадоксом христианства в вопросе, который нас сейчас интересует. Евангелие само по себе не социально, и социальное истолкование христианства есть ложное и поверхностное истолкование. Если бы Евангелие было социально, то оно было бы временно, а не вечно, оно не было бы для всех времен, для всех классов, для всех людей, каково бы ни было их социальное положение. Евангелие одинаково обращено к человеку средневековому и к человеку нового времени, и к человеку времен грядущих, к помещику и крестьянину, к буржуа и рабочему, к аристократу и простому человеку, к эллину и к иудею, оно обращено к глубине человеческой души, к вечной основе в человеке, и оно в каждом пробуждает образ и подобие Божье. Евангелие призывает искать Царства Божия и правды его, но в Евангелии нельзя найти начертания какого-нибудь социального строя, ему чужд какой-либо социальный идеал, какой-либо идеал государственного устройства. Социальные формы, принадлежащие времени, предоставлены творческой активности человека.
Можно ли из Евангелия, совсем не социального и не к социальному обращенного, сделать какие-нибудь социальные выводы, или Евангелие вызывает совершенное
Стр. 351
социальное равнодушие? В этом трудность проблемы. Это, в сущности, есть проблема отношения духовного к социальному, внутреннего к внешнему, вечного к временному. Духовное, внутреннее и вечное должно возвышаться над всем социальным, внешним и временным и должно быть абсолютно независимо от него. Бесспорно, христианство учит, что перерождение жизни, осуществление правды в жизни есть результат изменения людей, духовного их перерождения. Но изменение людей, духовное их перерождение, осуществление людьми евангельских заветов, неизбежно влечет за собой социальные последствия, социальные изменения, осуществление правды и в жизни социальной. И само духовное изменение, и перерождение людей невозможно понимать индивидуалистически, личность не может быть изолирована в своем стремлении к Царству Божьему и совершенству, подобному совершенству Отца Небесного, она неизбежно изменяет и перерождает общество, его первичные клетки, общение человека с человеком. Евангелие не социально во внешнем смысле слова, но Царство Божие метафизически социально. И ожидание Царства Божьего, Нового Иерусалима есть и социальное ожидание, хотя социальность эта невыразима ни в каких известных нам социальных формах. Никакая самая идеальная социальная форма не может требовать себе монополии быть по преимуществу и исключительно христианской. Христианское откровение о Царстве Божием есть кризис и катастрофа всякой социальной формы, есть абсолютный прерыв во времени. Но с точки зрения абсолютных духовных основ общества христиане могут совершать оценки относительных форм общества. И вот они должны оценивать более высоко те относительные формы общества, в которых свобода духа и достоинство человеческого лица побеждают рабство и унижение человека человеком. Христианство отвергает соблазн Царства мира сего. Соблазн этот был отвергнут Христом в пустыне. Но если христианство отвергает соблазн рая на земле, то это не значит, что оно хочет ада на земле, как более соответствующего греховности человеческой природы. Земная человеческая жизнь лежит между адом и раем. В ней есть много адского, но не наше дело увеличивать эту адскость, наше дело уменьшить ее. Из того, что в нашей грешной земной жизни недости-
Стр. 352
жима абсолютная и совершенная свобода, не следует, что нужно стремиться к насилию и рабству. Из того, что в ней неосуществима совершенная любовь и братство людей, не следует, что нужно стремиться к зверским отношениям между людьми и к эксплуатации человека человеком. Из того, что недостижима на земле легкость и беззаботность райской жизни, и что человек должен в поте лица добывать хлеб свой, не следует, что нужно пот этот сделать кровавым и возложить на людей тяжесть и заботу непереносимую. Дело греха мешать осуществлению жизни более просветленной и более соответствующей царственному назначению человека в мире, — наше дело способствовать осуществлению такой жизни. В творческом акте тоже побеждается тяжесть греха, и в творчестве социальном должна побеждаться тяжесть греха социального. Существует социальная кристаллизация греха, и ее необходимо разбивать творческими усилиями. Наша христианская совесть должна осуждать не только личный, но и социальный грех и стремиться к его искуплению. Неискупленный социальный грех ведет к катастрофам. Добро мирится с социальным грехом и зло восстает против него. Это ведет к концу целых исторических эпох, к гибели целых цивилизаций. Мы живем в одну из таких эпох. И она с необычайной остротой ставит вопрос об отношении христианства к социальному творчеству и к социальной правде.
Николай Бердяев
