Андрий Бульба в иудах сколько потянет?
Ноль.
Андрий Бульба не совершил предательства ни по отношению к «патрии» (Украине), ни по отношению к патеру (Тарасу Бульбе). Он ведь полюбил и сделал именно то, что описал Иисус (не одобрил, потому что Иисус описывал норму): «Оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью» (Мф 19:5, цитирующее Быт 2:24).
На иностранке женился Моисей, и его таки можно понять, ведь свои его предали, а иностранцы дали ему прибежище. Такова и история Иосифа Прекрасного, и множества других.
Напротив, Тарас Бульба предал сына, потому что отец так же не должен убивать, как любой другой человек, а сына должен прощать, даже если тот не просит о прощении. Тарас Бульба поступил прямо противоположно Аврааму в истории с Исааком: решил принести сына в жертву не Богу, а абстрактной идее патриотизма. Не пытался узнать волю Божию, хотя о Боге говорил много. Впрочем, и Бог для Бульбы – как для Гоголя – был всего лишь приложением к «национальному государству». Чтобы пустое место показалось чем-то наполненным, пустоту надо чем-то обмазать и покрасить. Вот и делают торичеллиевую сферу из Бога, культуры, языка, территории, но чем больше мажут, тем основательнее вакуум, дышать в котором невозможно.
Или Борис Зайцев (1881-1972), младший современник Бердяева, описал, как не подал Бердяеву руки:
«С Бердяевым произошло тоже странное: и немолод он был, и революцию вместе с нами пережил, и «Философию неравенства» написал, и свободу, достоинство и самостоятельность человека высочайше ценил...— и вдруг этот седеющий благородный лев вообразил, что вот теперь-то, после победоносной войны, прежние волки обратятся в овечек. Что общего у Бердяева со Сталиным? А однако в Союзе советских патриотов он под портретом Сталина читал, в советской парижской газете печатался, эмигрантам брать советские паспорта советовал, вел разные переговоры с Богомоловым — кажется, считался у «них» почти своим. В Россию, однако, не поехал. Но в доме у него в Кламаре гнездилось чуть не все просоветское тогдашнего Парижа. Да, это были не времена Лавки писателей в Москве и «одиночества и свободы». Одиночество было у тех, кто не ездил по советским посольствам, но и свобода осталась за ними. … Мы с женой не бывали больше у Бердяевых. (Любопытно, что и Лидия Юдифовна никак не уступила: к коммунизму осталась непримиримой. И вот если бы попала в тогдашнюю Россию, вполне могла бы принять венец мученический за непорочное зачатие. Слава Богу, не поехала.) Здоровье Николая Александровича сдало — последствия давнего диабета. Наша последняя встреча была грустной. Мы с женой шли по улице Кламара — навстречу похудевший, несколько сгорбленный и совсем не картинно-бурный Бердяев. Увидел нас, как-то прояснел, нечто давнее, от хороших времен Сивцева Вражка, Прерова, появилось в улыбке. Подошел, будто как прежде. Нет, прежнего не воротишь! Жена холодно, отдаленно подала ему руку — да, это не Москва, не взморье немецкое с пляшущими немцами. Он понял. Сразу потух... Разговора не вышло никакого. Поздоровались на улице малознакомые люди, побрели каждый в свою сторону. Может быть, тик сильней дергал его губы. Может быть, и еще больше он сгорбился. Может быть, мы могли быть мягче с ним. (Но так кажется издалека! Тогда слишком все было остро. Он слишком был с «победителями». Тогда трудно было быть равнодушным.)»
«Тогда» — это в 1945 году, не позже. Зайцев писал в 1962 году, после смерти Бердяева в 1948 году. Слова «мы могли быть мягче» являются, видимо, формой покаяния и признания своей неправоты. Но и спустя почти 20 лет, Зайцев явно преувеличивает, чтобы оправдаться.
«В доме у него в Кламаре гнездилось чуть не все просоветское тогдашнего Парижа».
Что, Бердяев закрыл двери для Зайцева? Нет. «Просоветское» — это гепеушники, шпионы, партийные боссы? Нет. Просто те, кто разделял позицию Бердяева.
«Одиночество было у тех, кто не ездил по советским посольствам, но и свобода осталась за ними».
«Одиночество» не сочетается со множественном числом «теми», «ними». В чем выразилась их «свобода», непонятно абсолютно.
Вот как описывал ситуация Бердяев:
«Во мне вызывает сильное противление то, что для русской эмиграции главный вопрос есть вопрос об отношении к советской власти. Между тем как я считаю главным вопросом вопрос об отношении к русскому народу, к советскому народу, к революции как внутреннему моменту в судьбе русского народа. Нужно пережить судьбу русского народа как свою собственную судьбу. Я не могу поставить себя вне судьбы своего народа, оставаясь на высоте каких-нибудь отвлеченных либерально-демократических принципов. Это не значит согласовать свою мысль и свое поведение с директивами советского посольства, думать и писать с постоянной оглядкой на него. Когда Союз – сначала русских, а потом советских – патриотов заявил о безоговорочном принятии советской власти и режима в советской России, то это меня возмутило. Человек не должен никакой власти безоговорочно принимать, это было бы рабьим состоянием. Человек не должен склоняться ни перед какой силой, это не достойно свободного существа. В ноябре 1944 года я прочел от Союза писателей в помещении Союза русских патриотов публичный доклад на тему «Русская и германская идея». Доклад имел большой успех, самый большой из всех моих докладов. Это совпадало с патриотическим подъемом. Потом в «Русском патриоте», когда в него вошла группа молодых писателей, я напечатал статью «Трансформация национализма и интернационализма», которая шокировала некоторые круги русской эмиграции. У меня очень изменился круг ближайших знакомых. У нас в доме начали часто бывать молодые (относительно молодые) писатели, которых раньше не бывало, бывшие младороссы, принявшие советскую ориентацию. С кругом Богословского института у меня было полное расхождение, и религиозное, и политическое. С советским посольством у меня не было никаких прямых отношений, я не чувствовал в этом никакой потребности. Но некоторые советские люди из посольства у меня были, и я с большим интересом расспрашивал о России».
Подход трезвый и взвешенный. Всему этому Зайцев противопоставляет одно: портрет Сталина. «Под портретом Сталина читал». Воскресшее идолопоклонство в чистом виде. Что именно сказал Бердяев? Это ведь важнее? Но Зайцев не вспоминает слов, не может вспомнить, потому что тогда его неправота сразу бы обнаружилась.
Если патриотизм Тараса Бульбы оценить в 10 иуд, то отказ пожать руку Бердяеву – примерно 0,5 иуды. С учетом того, что Зайцев об этом еще и статью опубликовал, то даже 0,6 и.