Голда Гиндина, урожденная Гольдберг — чуть старше и Дороти Дэй, и Надежды Мандельштам, родилась в 1893 году. Умерла в 1966. Ее и ее мужа Лейзера потомков не один десяток, разбросаны по всему миру, от Кавказа до Америки, от Польши и Чехии до Франции и Африки (Марокко). Любопытно, что нет никого в Израиле, хотя формально некоторые граждане Израиля и даже родились там. Потомки все по женской линии.
Отец Голды был зажиточный вильнюсский еврей. Она ушла из семьи, стала эсеркой, видимо, лет в 15-ть, во всяком случае, в 1909 году она уже в ссылке в Вологде. Голда Меир начала политический путь тоже лет в 15. Бурное начало, бурное продолжение: после ссылки Голда Гиндина преподает в Каменском (километров 30 от тогдашнего Екатеринослава), организует кружок эсперантистов и театр, где ставят пьесы на эсперанто. Уезжает в Петербург и поступает в институт Бехтерева — платный, частный, единственный, куда принимали евреев. Становится педологом — детским психологом. В институте она знакомится с Лазарем Гиндиным, который точно так же ушел из семьи, правда бедной. Забыть невежественную и душную крестьянскую и купеческую среду, стать европейцами – и путь к этому не только для евреев шел через медицину.
Весной 1917 года прямо у дома на Невском, где она снимала комнату, Гольдберг организует первый (и, кажется, последний) митинг эсперантистов России (лично звала Керенского, но не пришел). . В январе 1917 года рождается дочь: муж на фронте как врач: сперва в войсках, которые отражали армию Юденича, потом под Архангельском против американцев (он вспоминал, как солдаты пробовали консервы со сгущеным кофе, не готовя, и поражались, как американцы едят такую гадость; в семье долго хранилось трофейное военное одеяло армии США). Вторая дочь рождается в 1920 году: муж — в польском плену, куда он попал как врач в армии Ворошилова во время вторжения в Польшу.
На этом период бури и натиска заканчивается. Голда работает учительницей, муж работает на высоких должностях — завгорздравом в Рязани, потом переезжают в Москву, директор института венерологии. Над Голдой Гиндиной, у которой теперь уже три ребенка, постоянно висит, видимо, опасность — и как над эсеркой, и как над эсперантисткой (шпионаж, связь с заграницей), и как над педологом (педология была запрещена в 1932 году, когда началась плотная реставрация самодержавия, включая введение раздельного обучения). Умирает младенцем третья дочь, четвертый ребенок, Борис, названный в честь деда Бер Гиндина, растет страшно забалованным, мучая всю семью. Муж ей изменяет, судя письму, которое она ему пишет в 1930 году с дачи в Рязань: «Каково мое настроение? В городе плохое, здесь хорошее. Была на конференции союза по выбору групкома. Делал доклад Кафранников. Скучать еще не пришлось. Как мое сердце к тебе? Ну, да, мы с тобой помирились, все прошлое не так остро, как было весною, но не все прошло окончательно и мое к тебе отношение, и мое настроение будет зависеть исключительно от тебя. Если ты говоришь, что начнем дружно зимний сезон, то я согласна, но чтоб не только начать его таким, но и кончить».
Обе дочери учились в ИФЛИ — единственном возрожденном в 1930-е годы гуманитарном вузе, из которого потом вышли все исторические и филологические факультеты. Старшая дочь становится врачом, младшая учительницей. Обе не очень удачно выходят замуж. Старшая — за архитектора Петра Пигарева, тщательно скрывающего родство с Тютчевым и пользующегося большим успехом у дам, младшая, напротив, за учителя, но безо всякого образования, Гавриила Кротова, у которого за плечами уже несколько жен и детей (он их от жены скрывал в первые годы). Перелет и недолет, результаты одинаково травматичны, хотя никто ни с кем не разводится, даже когда Гавриил попадает на 18 лет в концлагерь.
Во время войны собственная драма: муж руководит огромным госпиталем в Тамбове, даже кустом госпиталей, и изменяет ей. Но трагедия происходит в день Победы, хотя известно о ней становится через месяц: 9 мая 1945 года под Прагой погибает Борис. Ему было 18 с половиной лет, призван он был в начале 1945 года. Связист. Он посылал почти каждый день письма матери, однажды послал бандероль с кофточкой, куда вложил чек о покупке, чтобы мама не заподозрила мародерства. Отцу-венерологу Борис писал, что помнит его наставления насчет сифилиса.
Сохранились письма Голды, которые вернулись после гибели сына. В апреле 1945 года она писала:
«Валя ни разу не звонила. Надеюсь, что так же быстро про нее забыл, как быстро узнал. Я тебе, помнишь, говорила, что у тебя еще много будет Валь и Лель, а когда придет пора, тогда ты полюбишь по-настоящему. А пока воюй и в свободное время отдыхай — отдыхай культурно, не поддавайся влиянию развратных людей и пьяниц. Привыкнешь к плохому — трудно будет отучаться. Ну, а в Москве особенно нового ничего нет — только то, что ты сам слышишь по радио и читаешь в газетах. Жаль, что ты все дальше и дальше от нас. Хотя я не возражаю, если ты так будешь шагать и дойдешь очень быстро до Берлина. В Москве, Боринька, очень холодно, и я тебе очень завидую, что тебе там даже жарко. Я целую недели ходила в осеннем пальто и теперь стала ходить в шубе. Перчатки у меня стащили в школе из кармана пальто, и я мерзну изрядно. Галке твои картинки очень понравились. Она говорит, что теперь кончится война, раз Боря на фронте, потому что ты знаешь, какой он силач, он всех немцев убьет! Прониклась к тебе уважением».
8 мая 1945 года Голда писала мужу в Тамбов:
«Дорогой мой! Нет терпения ждать окончания войны, вернее, извещения об окончании войны. Уже два дня, как носятся упорные слухи из самых достоверных источников, что Германия капитулировала на всех фронтах, а нас держат в неведении. У кого есть радиоприемники, уже слушали выступления Черчилля, даже английского короля и др. Бурденко сегодня уже написал статью «Победа», о чем мне сообщил Александр Иванович, а радио молчит. Ганя сейчас звонил в редакцию «Учительской газеты», ему ответили, что не имеют права ничего говорить, но рекомендуют не отходить от радио. Вот какие дела, Лазинька! Надеюсь, что пока получишь это письмо, мы уже все узнаем об окончании войны, но терпенья нет! В воскресенье 7.V. я получила от Бори письмо от 23.IV., а сегодня — от 28.IV. И от 27.IV!!! Он уже получил первое письмо от меня, от Муси и от девушки, Лели. Он очень счастлив, так как тяжело было полтора месяца жить так далеко от своих и не иметь писем. Он пишет из Брно, что едет дальше. Он говорит, что ошеломлен всем виденным, вернее, всем происходившим. Находится он на машине, покрытой брезентом. По всему видно, что он начальник связи, но не радио, а почтовой линии. В каждом письме посылает открыточки с прелестными видами. В общем, письма бодрые, веселые, с обычными шутками. Теперь, когда Бори нет со мной, я только почувствовала, как я его люблю со всеми его недостатками. Фронт на него окажет хорошее влияние, и если останется цел, то будет хороший парень. Как ты говоришь — какой-нибудь девочке будет хорошо с ним, если ей удастся крепко взять его в руки. ...
В этот свой приезд ты сильно постарел, обрюзг — видно — женщины плохо на тебя влияют и измотали тебя здорово. Бог с тобой, Лазинька, если тебе с ними хорошо, то на здоровье. Но знай, что ничего, никакие твои посылки меня не радуют, если тебя нет со мной. Ты никого мне заменить не можешь и я сугубо одинока».
Из письма сыну 10 мая, когда Борис был уже мертв:
«Поздравляю тебя с праздником «Победы». Как мне хотелось бы видеть тебя в этот день! В эту ночь я не ложилась, когда диктор заявила, что радио-передачи будут предаваться до 3 ч. 30 м. Ночи. Мне стало понятно, что свершилось что-то очень грандиозное. Я разбудила Мусю с Ганей, потом, когда в 2 ч. 10 м. Раздался мощный голос Левитана, мы разбудили и Вишневских. Ночью же мы выпили, стали всем звонить по телефону, звонили и нам... А утром на улице было шумно и светло. Мы убрали комнаты и поехали на Красную площадь. Можешь себе представить, что там творилось! После обеда (вечером) мы опять поехали в центр. Картина была изумительная, вся Москва была на улицах и площадях. Мне несколько испортило настроение то обстоятельство, что вдруг мы по радио узнаем, что после капитуляции отдельные фашистские группы продолжали сопротивляться и что Прагу должны были занять силой оружия. Но т. Сталин сказал, что он надеется, что Красной Армии удастся привести ее (группу) в чувство, и надо полагать, что больше сопротивляться никто не будет».
До конца дней Голда — формально, Ольга Семеновна — надеялась, что сын все-таки уцелел где-то на Западе. После ее смерти через эсперантистов Лазарь Гиндин нашел его могилу в Чехии, но съездить туда не смог.
В 1920-е годы семья жила неплохо, была домработница, собственный дом. После переезда в Москву получили две комнаты в коммуналке на Клинической улице, около клуба, построенного знаменитым Мельниковым; Голда работала в школе на Плющихе. Во время антисемитской кампании муж ушел с руководящих постов, стал обычным врачом и этим, видимо, обманул систему. В 1964 году получили трехкомнатную квартиру, где жили с младшей дочерью и ее тремя детьми, умерла от рака в 1966.
«Галка», упоминающая в письме, это первая внучка Голды от старшей дочери, Галина Кузнецова (ее сын Сергей Кузнецов, самый известный из правнуков Голды, живет во Франции, писатель, как и самый известный из внуков, Виктор Кротов). Я помню бабушку очень смутно, хорошо помню, как после переезда в отдельную квартиру меня учили звонить, если что-то случится с бабушкой, в «Скорую». Я видел много еврейских семей — в том числе, наших родственников, и среди них было много семей вполне обывательских, рваческих, «малокультурных», а главное — неинтеллигентных. Мне повезло, семья Гиндиных была интеллигентная, прежде всего, очень толерантная. И Голда, и Лейзер ненавидели душную атмосферу своих семей, сбежали подростками и стали вполне европейской интеллигенцией. А упоминание Сталина — а кого было еще упоминать. Это не были конформисты нимало. Не были они и нон-конформистами. Просто люди, «а меншн», говоря простым идишем. Это дорогого стоит, и это редкость и в Европе.
