Обнищание, крушение надежд, тяжелая болезнь — вот «разрушенность духа», «смирил мя еси». Это не «я так себя настрою», это «среда». И на этот крах могут быть разные реакции.
Одна — уныние. Депрессия. Паралич. Запой или запойное чтение всяких жалоб на жизнь, начальство и мироздание — мы думали, мир на плеча атланта, и это так, но вы знаете, что у атланта золотой унитаз и ён на ём сидит и у него запор и вы же понимаете, что рано или поздно случится...
Другая — кротость. Принятие. Не ворчу, просто блаженно улыбаюсь улыбкой блаженного. Война? Очень приятно, а я идиот. — Глад и пожар в канализации? Очень приятно, не возражаю, устраивайтесь поудобнее. — Вы грабители? Сейчас-сейчас, заветные десять тысяч у меня вот тут, за унитазом... Ах вы следователи? Минуточку, сейчас я соображаю... Политическая статья или чистая уголовка? А! Участие в митинге в 1989 году подойдет? Да, нашей эры? Отлично!
Третья — гордыня. Бросок через бедро. Мои страдания саме страдальные! Россия на Голгофе, а я на России! Пошли прочь, онкобольные, жертвы землетрясений и покушений, вы и близко не стояли к тому, что со мной случилось! Вот это «пошли прочь» оно и в предыдущих случаях тихим таким мотивчиком.
И, наконец, смирение. Как и кротость — принятие, но принятие не как Мышкин, а как прототип Мышкина. Кто-то, включая Федора Михайловича, думал, что Мышкин это Христос, я думаю, что Мышкин это Левин, Львов, Лев — Толстой разумеется. Не принципиально. Мышкин пассивен по любому, и уже поэтому он не Лев Толстой и тем более не Христос. Сидит на кровати вавилонской блудницы и плакахом с убивцем. Это кротко, но совершенно не смиренно, не Голгофа и не Дно.
Смирение для меня — это не смирение с тем, что дела идут вкривь и вкось. Ну уж нет! Смирение это надежда на то, что Бог может то, чего не могу я. И тут я целиком на стороне Ганди, а не Толстого — молитва. Молитва, когда всё хорошо и на мази, дело нехитрое. А вот сейчас — очень хитрое. И очень важное.
Смириться с тем, что мир не идеален? Мир не идеален, слава Богу, но я-то не мир! Смириться со своим несовершенством, со своими грехами? Ну уж нет! Не дождетесь!!!
Смириться с несовершенством, несправедливостью, лживостью мира по отношению ко мне и вообще означает предать себя.
Смириться со своим несовершенством означает предать Бога.
Предать, эмигрировать от Бога в уныние, а уныние похоже на смирение как сахар на соль — ну, белый порошок и белый порошок — но вкус-то разный.
Уныние разочаровано в Боге и в мире, а смирение разочаровано в себе. Я в себе еще недостаточно разочаровался — или, точнее, я пока больше разочарован в человечестве, чем в себе. Дальше разочаровываться в человечестве мне некуда. По самые помидоры. А в себе разочаровываться очень есть куда. Вот когда разочарование в себе превысит разочарование в мире, тогда и начнется настоящая жизнь. А пока это так, пристрелка... Не кукситься невозможно, это физиология, но вечно кукситься и не физиологично, и не теологично.
Берите пример с Иова — он куксился на протяжении 40 страниц текста. А теперь посчитаем свои причитания — а? Сорок тысяч страниц! Библия нервно курит в сторонке, она кажется худышкой на фоне наших стонов.
Конечно, на все это накладывается старость. В 70-е было хуже, а мы целовались, веселились, рожали, писали, аж дымились от энергетики. Потому что молодые! А теперь мы старые, а молодых-то тю-тю... Не то, что в наше время, демографическая пирамида перевернуться изволила. Не на ком паразитироваться, не у кого подзарядиться энергетикой.
Тем не менее, старость старостью, но не все же старики — старикашки! Я не хочу быть старикашкой, я не хочу быть старцем, а просто хочу быть нормальным человеком, который не изводит окружающих, а по возможности даже поддерживает, чем может. Может, сегодняшний день для меня последний, но я-то не последний! Я — первый. И смиряться я должен с тем, что я должен быть первым в том, в чем я призван быть первым. А в чем не призван — пусть другие будут первыми. Вот это и будет смирение с покаянием. Меньше грузить других своими проблемами и больше грузить других правдой и миром — вот оно, смирение! Заметьте, я не говорю о вере, надежде и любви — это вне конкурса.
Смиренный, если ему достался лимон, не делает из лимона лимонад, а выкидывает этот лимон к известной матери и делает дело. Какое дело? К которому призван. Как Иисус. В крайнем случае, за которое деньги платят. Как Иуда. В идеале, конечно, чтоб за призвание платили, но это называется удача и противоположно тому облому, фиаске, пипцу, которые и ставят вопрос о том, что делать, когда ничего не поделаешь.
Общего ответа на этот вопрос быть не может, потому что смирение не ответ, смирение не реакция на среду, а создание своей собственной среды. Поэтому смирение вполне соединимо с кротостью как красное с легким. Смирение выглядывает из кротости как Бог из Библии: примериваясь для выхода. И в момент выхода лучше стоять на Его пути — будет интересно!