Екклесиаста не понять, если забыть, что он верующий, но если не понять, что Екклесиаст любит себя, то его и извратить можно.
Ничего уникального в этой любви к себе нет. Когда Христос сказал, что надо любить ближнего как себя, его спросили, кого считать ближним, но не спросили, как любить себя. Весь Ветхий Завет написан, исходя именно из любви к себе. Вообще, вся мировая литература порождена любовью к себе и к ней адресуется. Призывы отдать жизнь за отечество не отрицают любви к себе, они просто манипулируют ею, предлагая считать отечество частью себя.
Удар по любви к себе нанес как раз Христос. Он Себя любил?
А Бог Себя любит?
Бог, любящий Себя, был бы дьявол. Но чаще просто Джон Смит, Вася Пупкин и Зина Смирнова.
Царство Божие приблизилось — и с этого момента любовь к себе стала под вопрос. Она никуда не делась, и в этом смысле Иисус, конечно, любил Себя и любит, только вот Он не жил и не живет по этой любви, тут Он вполне Бог. Он живет по любви к Другому и к другим.
Драма в том, что слишком часто желание подражать Христу — или, что хуже, стремление научить другого подражать Христу — издевалось над любовью к себе, пыталось ее уничтожить, а иногда и уничтожала. Но получался не Христос, а в лучшем случае нелепый мазохист, в худшем садист.
Вот тут и полезно перечитать Екклесиаста. Горячая, страстная любовь к себе и забота о себе. Горячее только, может, в некоторых псалмах. Страстное желание и выжить, и жить, и добра наживать, и мудрое — действительно мурое — понимание того, что не получится, и слава Богу, что не получится. Не получится у меня, любимого, и у любящих меня, и у ненавидящих меня. Екклесиаст не утверждает, что любить себя — суета и сует. Наоборот, он утверждает, что все суета сует с точки зрения любви к себе. «Я» у него и Северный полюс, и Южный, и широта, и долгота. Естественно, не стыдно, без пошлости и агрессивности. Только поэтому Екклесиаст не циник, не невротик, а нормальный человек.
Екклесиаст настолько нормален, что призывает наслаждаться женой, которую любит, не упоминая, любит ли жена его. Только любящий себя человек уверен, что жена его любит по умолчанию. И, наверное, хорошо делает, а если нехорошо, то на то и жена, чтобы вправлять мужу сердце и мозги.
Означает ли это, что нужно сперва вылечить невротическое смирение, вернуть человеку любовь к себе, а потом уже давать ему Екклесиаст? Да наоборот, пусть читает и приходит в себя. А затем — Песнь Песней, исключительно удачно поставленная после Екклесиаста как зрелость поставлена после юности, любовь к ближнему после любви к себе, а любовь к Богу — после воскресения.
Сегодня, как и в любые времена, большинство людей, нормальные люди предпочитают искать во всем светлую сторону. В России диктатура заменила марксизм на православие в качестве государственной идеологии? Ну ничего, и в казенных храмах Бог, и люди в этих церквах молятся, а не водку пьют, всё не так плохо.
У Ильфа и Петрова был персонаж — карикатурный конформист. Когда ему в набитом битком купе кто-то сел на колени, тот подумал: «Если у меня есть колени, кто-то должен на них сидеть». Хотя вообще-то колени, чтобы на них опускаться, молясь.
В итоге жизнь становится похожа на Луну, которая повернута к людям всегда одной, светлой стороной. Человек живет не под Солнцем, а под Луной. Зато нет риска получить солнечный удар.
Екклесиаст решительно против такого благодушия. Зря, зря, безоговорчное зря, всё пшик и впустую.
Спустя две тысячи лет после Екклесиаста именно это выразил святой Франциск Ассизский, когда шел ночью под проливным дождем с одним собратом. «Слава Богу, — вдруг сказал Франциск, — за великолепные римские храмы, за изумительно красивые церковные облачения, за ту поддержку, которую нашему ордену оказывают благотворители! Слава Богу за то, что нас принял сам Папа и благословил!! Слава Богу, что мы сегодня так вкусно пообедали!!!» — «Слава Богу», — подтвердил собрат промокшим голосом. — «А особенно слава Богу, — опять заговорил Франциск, — за то, что мы сейчас придем к монастырю, постучимся, и нас спросят, кто мы. Мы ответим, что вот, Франциск к вам пришел. И тогда доложат настоятелю, и настоятель закричит из своей кельи привратнику: «Это самозванцы, Франциск сегодня во Флоренции! Гони их в шею!» И привратник нас обругает и выльет на нас свой ночной горшок, и за это Бога надо славить куда сильнее, чем за все храмы мира!»
Вот — «суета сует». Не то, что все повторяется и бесцельно. Не все бесцельно. Точнее, у всего есть цель, и цели эти обычно более-менее достойные. Человек вообще не может ничего делать без цели, хорошо срубленной, отполированной и покрытой лаком. И за это слава Богу, не хватало нам быть хаотично мечущимися бозонами. Но! Но все-таки все цели, которые ставит и достигает человек, тьфу в сравнении с целью, которую ставит Бог Самому Себе. Поэтому зря пыжиться и думать, что твои достижения тебя переживут, и зря думать, что твои провалы Бог не может обратить ко благу твоему и других людей. Чаще — не к твоему. Ты накопишь, тебя ограбят — радуйся за других! Только радуйся не тому, что другие не зря живут. Зря, зря! Зря рассчитывать, что конформизм чего-то добьется — точно так же, как зря рассчитывать, что чего-то добьется нон-конформизм, диссидентство, героизм. Да будь ты трижды святым — всё равно ты это зря, святость твоя зряшная, и крылья у тебя зряшные, и нимб у тебя зря. А потому...
Тут-то Екклесиаст и делает пируэт веры. Если все зря, то делай все с утроенной энергией, включая погулять, выпить и закусить! Потому что все зря, а Бог не зря, и ты всего лишь камешек в погремушке, но гремит Бог, и этот гром — не зря.
Всё суета сует, всё зря, все пуканье в воздух от чрезмерных усилий, всё... Но Бог — не «всё». Бог есть Бог. Мы творим — пукаем, Бог чуть-чуть выдыхает — и мы оживаем, становимся самими собою среди несчастий и среди счастья, среди проигрышей и среди выигрышей, под любовью и под ненавистью. И лучше — под ненавистью, потому что ответить на любовь любовью — дешевка, а ответить на ненависть любовью и на горшок с г...ном губастой аллилуйей — Богоподобие.
Первая глава Екклесиаста — то, что с некоторых пор назыается англицизмом «лид», «вводка»: кратко о сути материала. Это разумно переводить после всего прочего. А вот дальше идет эссе, в котором два ключевых для Екклесиаста образа: город/страна/царство и наследник.
«Царство» тут – всего лишь метафора каждой жизни. В России даже крепостного, раба, называли во время венчания «государем» (а его жену государыней, хотя драли на конюшне без смущения, как монгольские ханы драли русских великих государей; это там у себя в Звенигороде великий князь, а тут ты ничто и звать тебя никак). С 4 стиха 2 главы идет бравурное описание этого царства, своего рода анти-Иов. У Иова все пропало, у Екклесиаста все появилось. Его тирада попахивает манией величия, аффектацией как у Трампа: самый: самое, самая.
«Я сделал у себя все
Лучше, чем у других:
Мои дома были просторнее других,
Мои виноградники были больше.
Такие большие были мои плодовые сады,
Такие большие мои рощи,
Что я сделал пруды для их орошения.
Я накупил себе в дом рабов и рабынь,
Овец и крупного скота у меня было больше,
Чем у моих предшественников в Иерусалиме.
Я собрал горы золота и серебра,
Цари и разные земли отдали мне свои сокровища.
Я собрал у себя певцов и певичек,
Всевозможную роскошь и лучшие вина.
Я стал более велик и богат,
Чем все, бывшие до меня царями в Иерусалиме.
Моя мудрость помогала мне: всё, чего хотели мои глаза,
Мой ум приобретал для моего удовольствия.
Мой труд приносил наслаждение моему уму,
И это было наградой за мой огромный труд».
Тут разумно притормозить и приглядеться. Екклесиаст получает удовольствие от того, что другому хуже, чем ему. Можно это сформулировать вежливее: человеку нужно не просто много всего, а больше, чем у всех других.
Что не очень-то прилично по нынешним временам. Не очень прилично, но ведь эта психология никуда не делась. Не солидарность, а превосходство, даже унижение – не говоря уже о рабах, которые просто вещи, а унижены другие рабовладельцы. Я самый рабовладельческий рабовладелец! Я всех царей победил, все страны обобрал!
Понимал автор текста, что мечты его немножечко того… не того? Может, и понимал, но что ж, помечтать нельзя? Ни один реальный человек в рабы обращен не был. Сидит себе бухгалтер и мечтает, и выводит на бумажке какие-то немыслимые цифры: сто миллиардов шоколадок и двести гуголов секретарш, а еще чекушечку. В другой раз тот же бухгалтер напишет в прошении о прибавке жалованья, что у него туберкулез и тромбоз, хотя у него из болезней только кифоз и сколиоз от непрерывного сиденья в скрюченной позе.
Принципиально, что Екклесиаст считал свою утопию яем-то «новым» (1:. Не количественно самым большим, а именно качественно новым. «Новое» тут – «уникальное», и не просто единственное в своем роде, а созданное человеком. В лиде Екклесиаст как раз вздохнет разочарованно: нет ничего нового. Оно куда-то делось. Но оно было! Гигантомания этим только себя и оправдывает: моя пирамида самая большая, значит, я создал нечто новое!
Не исключено, конечно, что Екклесиаст имел в виду новое качество: всего так много, что структура неубиваема. Не просто открыл Америку, а сделал Америку такой великой, что она навсегда, неуничтожима. Можно не бояться! А что, просто жить и не бояться нельзя? А может, страшно потому, стремишься стать самым-самым великим? Мы не путаем причину со следствием ненароком?
Задание на дом: напишите, как бы представляете себе предел мечтаний.
«Я оглядел всё, что сделали мои руки,
Всё, созданное моим трудом:
Всё зря, всё погоня за ветром.
Солнце высоко, а тут, внизу, нет прибыли.
Я оглянулся посмотреть на ум,
На безумие и на глупость.
Кто будет человек, который сменит меня,
Что он принесет с собою».
Переводческое отступление. Про преемника – это самый сложный стих (2:12), в котором существительные не согласуются с глаголами. Поэтому в синодальном, если убрать курсивные дописки: «что человек после царя что уже сделано». Я принимаю вариант Викса прежде всего потому, что он соответствует следующей части текста, где именно говорится о наследнике. Вообще отношения отцов с сыновьями у евреев были паршивые, отношения царей с их царевичами были паршивыми вдвойне – что отлично видно на примере Соломона. Репрессивное патриархальное общество угнетает не только жен, но и сыновей, пытаясь сформировать их по своему образу и подобию. Итог – в притче о блудном сыне, которая вообще-то притча о тиране-отце, который сломал жизнь обоим сыновьям.
Наследник – это проблема, когда человек хочет личного бессмертия через – хотя бы – клонирование в наследнике. Если бы такое было возможно, прогресс бы остановился. Прогресс именно в том, что человек творчески относится к наследству. Это творческое отношение иногда меньше оставляет камня на камне, чем лень и пьянство. Пьяница залезет в долго и продаст имение папаши, творческая личность снесёт все, что я с таким трудом строил, все мои мегалитики, и понастроит всяких нотр-дам-де-пари. Обидно! О чем и повествует дальнейший текст.
На самом деле, Екклесиаст вполне современный человек, потому что он измеряет творческие достижения «прибылью». «Ятрон» - именно прибыль, приварок, «маржа», проценты. Вот оно, «новое». Может, это новое всего лишь комбинация имеющегося во Вселенной материала, но это моя рекомбинация, это я, я, я! Это мое богоподобие!
И вдруг… Наследник возьмет мой калейдоскоп, в котором все небывалое, продуманное, красивое, и…
«Я увидел, что прибыль от мудрости больше прибыли от глупости,
Как прибыль от света больше прибыли от темноты.
Мудрец идет и видит, глупец – в темноте,
Но участь их одна».
Это открытый выпад против утверждения Притч 4:18-19: «Стезя праведных — как светило лучезарное, которое более и более светлеет до полного дня. Путь же беззаконных — как тьма; они не знают, обо что споткнутся». Какой там «полный день» - день похорон твое лучезарное светило, как у последнего дебила. Екклесиаст далее говорит «И я подумал» («сказал в сердце», «мысленно сказал») – у него это антоним выражению «я увидел». Глаза обманывают! Викс делает здесь важное замечание: читатель может подумать (многие толкователи думают), что Екклесиаст говорит о тщетности усилий любого человека. Э нет! Не все одним миром мазаны! Есть лодыри и тунеядцы, а есть творцы, и у лодыря свои проблемы, а у творческой личности – совсем другие. У лентяя пролежни, а у творца сердце болит от несправедливости исознания, что всё впустую.
«И я подумал: «Что с глупцом, то и со мной,
Так что напрасно я был мудрым».
И я подумал: «И это было зря,
Мудрого забудут вместе с глупым,
Уже сейчас всё забыто,
Даже то, что мудрый умирает, как и глупый».
Я возненавидел жизнь,
Солнце вверху, а что достигнуто тут, погибнет.
Всё зря, всё развеет ветер.
Я возненавидел то, что делал под Солнцем,
Чтобы оставить человеку, который придет после меня.
Никто не знает, будет он мудр или глуп,
А он будет хозяином над тем, что я создал своим умом.
Это тоже было зря.
Я отвернулся, чтобы ум мой перестал заботиться
О труде под Солнцем.
Тут человек трудится вдумчиво, со знанием дела, умело,
А достанется все не трудившемуся.
Всё было зря,
И это огромное зло.
Человек трудился, его ум беспокоился
О работе, которую он делал под Солнцем, и что?
Целыми днями он до изнеможения работал,
И ночами не спал, обдумывая как и что,
И это было зря!
Монолог об утопии есть монолог о несправедливости. Я построил гончарную мастурскую, я научился делать изумительной красоты посуду, но мой наследник косорукий идиот, так что все зря, и поэтому пошло оно всё куда подальше, и я перебью всю свою посуду.
Очень мужское поведение, вполне саморазрушительное. Не Бог в посудной лавке. Я сам уничтожаю сделанное моими руками. Ну, может, не уничтожаю, но глаза б мои не смотрели. Бог не садист. Бог не виноват, что мой наследник балбес. Смерть – великий сатирик, ее ухмылка обродушная, но кривая.
Идеальный выход из этой ситуации – личное бессмертие. Я не умираю, я живу миллиарды лет и делаю свои горшки и тарелки.
Понятно, что такая перспектива смешна. Екклесиаст нигде не жалуется на конечность жизни, он жалуется на несправедливость жизни, на перекошенность всего и вся.Если бы наследник не был идиот! Я бы почил спокойно вечным сном.
Это, конечно, самообман, все эти блаженные упокоения. Но до осознания того, что не в смерти дело, а в свободе, в личности, которая неповторима, надо еще доползти. К тому же это делается не в одиночку – и, с одной стороны, вместе продуктивнее и веселее, но с другой, это и главная помеха. Вместе тесно, врозь скучно. Мы рыбы на сковородке, но бьемся об лед.
Мир не механичен, а психологичен. Если бы все сводилось к тому, что умный человек творит, а глупый приходит на готовенькое и всё портит. Не так просто, не так просто! Не всегда мудрец царь, часто – скажем прямо, почти всегда – умный человек получает гранты, зарплату и т.п. от… От идиотов? Да, а что тут такого? Плохие люди делают добро хорошим, ну что ж тут поедлаешь, с паршивой овцы… Так Бог захотел, - тут набожность Екклесиаста несомненна саркастична. Мудрецу в этом мире плохо, но идиоту не сильно лучше. Мудрец работает, а наслаждается другой, но с идиотом та же история: он сидит на унаследованном троне, но нервничает, а его бухгалтер живет с красавицей женой, пьет вино и пишет книги. Так что зря считать идиотов такими уж счастливыми. Зря, зря, зря. Мгновения счастья выпадают не по деньгам, не по власти и силе, а по Божьей воле!
Это был бы детерминизм, но детерминист считает Бога то ли деспотом, то ли генератором случайных чисел, а Екклесиаст Бога не считает, Екклесиаст Бога любит, поэтому только и не проклинает. Ну такой вот Он, Бог – не поддерживает порядок, а поддерживает человека, точнее, человеков. Всех. Как Отец, который поддерживает всех своих детей. Каждое отдельное дитё недовольно, оно бы предпочло справедливый порядок, в котором отец фигура лишняя, всё сами, по честному, хорошим хорошо, плохим плохо. Но Отец, видимо, думает, что иначе нельзя, что порядок опаснее для детей, чем свобода, что порядок это вроде пистолета в руках ребенка, а свобода это ребенок в руках Бога.
Вот в этом контексте и приходится восстанавливать изрядно попорченые временем последние три фразы из 2 главы Екклесиаста. Вот он сказал, что возненавидел свое дело, не хочет получать от него удовольствие – а кто получает, тот дурак:
«Что хорошего в человеке, который ест, пьет, наслаждается, трудясь?
Я таких видел, и это от руки Божией.
Не я так, так другой пусть беспокоится и хлопочет,
Бог хорошему человеку дает ум, знание, радость.
А грешнику поручает собирать и копить,
Чтобы из этого дать праведнику.
Так что эта погоня за ветром,
Этот зряшный труд тоже от Бога» (Еккл 2:24-26).
Чтобы разделить текст на главы, надо понять текст. Чтобы понять текст, надо разделить текст.
Самое знаменитое в Екклесиасте – начало третьей главы, оно же самое неверно понимание. Время любить, время ненавидеть. Время войны, время мира. Параллелизмы из антонимов, случай в Библии не единственный, но редкий. Нумерация проведена так, чтобы образовались пары из антонимов, но это гасит саму идею монолога: речь именно об оппозициях. Синодальный перевод вполне точен, но одна тонкость есть. Как в заповедях блаженства Бог не назван прямо, но подразумевается, что именно Бог утешает, награждает и т.п., так и в этом монологе именно Бог определяет, когда время чему. Не случай! Не инь и янь! Нету никакой кармы. Гадание, предсказания будущего, заклинания – мартышкин труд,потому что на Бога воздействовать нельзя и даже узнать Его волю не получится.
Екклесиаст это ниже повторит открытым текстом трижды: «дал Бог», «все, что делает Бог», «Бог делает так». То есть, вот как это звучит, если тайное сделать явным:
«Бог определяет время всему,
И Бог назначает время всему, над чем Небо.
Бог определяет время, когда рождаться человеку,
Бог определяет время, когда умирать человеку.
Бог определяет время, когда сажать,
Бог определяет время, когда выкорчевывать.
Бог определяет время, когда убивать,
Бог определяет время, когда лечить.
Бог определяет время, когда сносить дом,
Бог определяет время, когда строить дом.
Бог определяет время, когда плакать,
Бог определяет время, когда смеяться.
Бог определяет время, когда плакать на похоронах,
Бог определяет время, когда петь на свадьбе.
Бог определяет время, когда разбрасывать камни,
Бог определяет время, когда собирать камни.
Бог определяет время, когда обнимать,
Бог определяет время, когда уклоняться от объятий.
Бог определяет время, когда рвать одежду,
Бог определяет время, когда сшивать.
Бог определяет время, когда молчать,
Бог определяет время, когда говорить.
Бог определяет время, когда любить,
Бог определяет время, когда ненавидеть.
Бог определяет время войне,
Бог определяет время миру».
Порядок не выдержан: то сперва позитив, потом негатив, а то наоборот. Но общий счет в пользу надежды: четыре раза вторая половина антитезы связана за смертью и воемь раз – с началом новой жизни.
Единственное, где я позволил себе изменить синодальный перевод – не просто плакать и петь, а с уточнением: плакать на похоронах, петь на свадьбе.
Из толкований любопытно средневековое талмудическое: про объятия – это о недопустимости секса во время менструаций. В принципе, почему бы и нет, но кажется слишком по-патриархальному, как будто женщина не может быть инициатором объятий, и как будто объятия лишь про секс. Сексуальная озабоченность проявилась и в истолковании камней как аллегории сексуального сношения. Речь все же не о том, что человек должен уметь определит нужное время. Не выйдет! Бог определит.
Все эти красочные афоризмы Екклесиаст снабжает примерами – это и есть вторая половина 3 главы и вся четвертая. Эти примеры тоже антитеза – антитеза утопии, сочиненной во 2 главе. Там Екклесиаст посмотрел на мир с точки зрения великого царя, тут он предлагает взгляд подданного великого царя. На самом деле, антитеза неполная, потому что в утопии Екклесиаст не похваляется своей справедливостью – хотя, если бы он в самом деле был Соломон, то имел бы полное право. Тут Екклесиаст ничего не говорит о процветании, курсе акций, количестве наложниц и границ Израиля от Каира до Бомбея. Тут – о безграничной несправедливости земного царства-государства.
Что такое несправедливость? Нет «прибыли», «ятрон». Садовник, сколько ни вкалывает, не станет хозяином сада. Синодальный перевод недурен, но «забота» все-таки – «работа», и это очень малоприятная работа, в три погибели, а не просто «упражнение»:
«Какая прибыль работающему
От его усилий?
Я видел, что поручил Бог сынам человеческим,
Чтобы трудились изо всех сил».
Вот в ст. 11 есть очень существенная неточность в синодальном переводе: Бог-де «вложил мир в сердце» людей. Во-первых, «вложил в сердца» конфликтует с современным пониманием сердца как центра эмоций. Речь идет об интеллекте. «Вложить в сердце» означает дать некоторую способность, желание что-то сделать. А вкладывает Бог «олам» — «вечность».
«Он все сделал прекрасным в свое время,
И наделил человека стремлением к вечности,
Но не дал понимания того,
Что делает Бог, от начала до конца».
Кажется, мысль Екклесиаста та, пишет Стюарт Викс, что Бог не просто ограничил способность человека к пониманию, Бог сделал стремление человека к вечности мотором всей человеческой активности, но сам путь в вечность перекрыл, так что лишь Бог определяет будущее.
«Так что людям остается наслаждаться этой жизнью,
Делать добро, пока живы.
И если человек ест и пьет, наслаждаясь трудом,
Это ему дар Божий».
Еще одна сквозная нота Екклесиаста, напоминающая призыв «ловить день», не заглядывая в будущее, но совершенно иная, ведь он верующий. Надо наслаждаться сегодня, не заглядывая в завтра, не потому, что Бог жесток, а потому, что ты жесток. Человеку только дай волю определять будущее! Мы такое устроим, Освенцим окурком покажется. Стремление к вечности – великое дело, но повелевать вечностью – ой, не наше это, не наше.
«Я знаю, что вечно сделанное Богом,
И внушает трепет.
К этому ничего ни прибавить,
Ни убавить.
Что было, есть, что будет, уже есть,
Бог не даст пропасть ничему».
Последнее двустишие – переводческий кошмар, и тут синодальное «Бог воззовет прошедшее» решительно не годится. Общий смысл этого раздела похож на предыдущий: все в руке Божьей, но есть интереснейшее добавление: Бог не пассивен. Бог «тоже» трудится – и Его труд главный. Он активен, Он не безразличен, не мертв, и всякая человеческая активность – внутри Его огромной активности. Есть изящный вариант Джорджа Бартона: «Что есть то, что есть? То, что уже было».
Бог не часовщик, ремонтирующий человеческие часы. Бог – Моцарт, а люди – оркестр, и какое же счастье, что не наоборот.
После манифеста о Боге как Творце Екклесиаст обращается к теме несправедливости. Абсолютно логично! Если Бог все делает, а люди имеют очень ограниченные возможности, то почему Бог терпит зло?
Екклесиаст начинает с самого основного зла – не с нехватки денег, не с болезней, не с несправедливости, а со смерти. Идеи загробного воздаяния у Екклесиаста нет, смерть уравнивает праведников и грешников, более того, она уравнивает людей и животных:
«Повторяю: Солнце высоко, а тут…
Среди праведников не без греха,
Среди невинных не без виновных».
В синодальном переводе смысл тот, что судьи коррумпированные, но тогда не имеет смысла вторая половина стиха. Речь, видимо, о глобальном смешении правды и неправды, и тут стоит вспомнить, что Бог творит мир – по Бытию – не из ничего, Бог разделяет смешавшиеся в хаос элементы мира.
«И я подумал:
«Виновного и невинного будит судить Бог,
У Него время для всего и для наших дел тоже».
Дальше я принимаю идею Стюарта Викса о том, что Екклесиаст не считает, что люди не отличаются от животных. В конце – 12:7 – он говорит, что дух людей возвращается к Богу, то есть, он отличается от духа животных. Здесь он говорит, что внешне судьба духа людей и животных одна – смерть, но главное определяется не внешней формой смерти.
«Я подумал о людях:
Они считают себя животными,
Но Бог отделит их от животных.
Судьба людей и судьба животных одна:
Умирают и люди, и животные, смерть одна для всех.
То, что есть у человека и чего нет у животного,
Исчезает, ведь все зря.
Все идут в одно место,
Все пришли из земли,
Все вернутся в землю.
Кто знает: дух людей подымается?
Дух животных – тонет в земле?
Тогда я увидел, что нет ничего лучше,
Как наслаждаться человеку тем, чего он добился.
Это ему дано,
А быть с людьми после смерти не дано».
Речь не идет о душе – «руах» тут именно дух Божий, который Бог вдохнул в сделанного Им из глины человека. Этот дух не может не возвратиться к Богу, ввысь. Это не личное бессмертие, это бессмертие Духа Божьего в человеке.
Это не гедонизм, это признание счастья нормой для жизни. Человек рожден быть счастливым, смерть это конец счастья. И вот тут казалось бы логичная, но какая же редкая мысль: так не мешайте друг другу быть счастливыми, сукины вы дети, помогайте друг другу быть счастливыми! А вы?...
«Солнце высоко, а у нас внизу
Всевозможные несправедливости.
Полюбуйтесь на слезы угнетенных,
Которых никто не утешает.
Руки насилия грабят их,
И никто их не утешает.
Хорошо покойникам, уже отмучавшимся,
Плохо тем, кто еще живет,
А еще лучше тому, кого еще нет,
Кто не видел гнилых делишек, что творятся тут, под Солнцем.
И я вгляделся во все дела,
Во все старания и усилия:
Они поглощают человека,
Разъединяют людей друг от друга,
Так что всё зря,
Все погоня за ветром в поле».
Тут нужно примечание. Еврейское «кинав» можно понимать как «зависть» (синодальный перевод), но речь не о том, что направлено против другого, а о том, что отделяет от другого. Деловитость – источник взаимного отчуждения. Крысиные гонки!
Вот почему далее Екклесиаст вдруг говорит о том, что вдвоем лучше, чем одному. Да, конкуренция разъединяет, а разум объединяет. Задумайтесь, люди! Победитель получает все, но это «все» - очень мало и ненадолго. Солидарность – надежнее!
«Глупец на пиру набирает побольше еды себе,
И жрет, не замечая никого вокруг.
А лучше-то съесть поменьше, но в мире с другими,
Чем обожраться деловитостью и набить пузо ветром.
Солнце высоко, а у нас внизу я видел, что зря
Одинокий человек, без друга, без сына, без брата
Полностью погрузился в свои дела,
Все-то ему мало,
А для кого вкалывает?
Зачем отказался от счастья?
Зря, зря,
И это погоня за ветром в поле.
Двоим лучше, чем одному,
И слаженный труд их отблагодарит:
Если один упадет, второй его поднимет,
А если одинокий человек упадет, никто его не поднимет.
Если двое ночуют вместе, они друг друга согревают,
А кто согреет одинокого.
Двое устоят там, где одиночку повалят,
Скрученные вместе нити труднее порвать, чем одну».
Маленькое примечание: в оригинале говорится о трех нитях, но это потому, что при прядении и ткачестве часто скручивают нить именно из трех разных ниточек, не из двух. Я опускаю «три», это сбивает читателя, который до сих пор читал «два».
И, наконец, апофеоз. Солидарность хорошо, но есть у нее одно слабое место – иэто все та же смерть.
«Бедный и мудрый юноша
Лучше старого и глупого царя, не научившегося слушать других,
Такой юноша, даже если окажется в тюрьме, станет царем,
Такой царь, хоть родился царем, родился глупцом.
Солнце высоко, а у нас внизу живые сменяют друг друга,
И всегда будет следующий юноша, который сменит предыдущего.
Нет конца людям, и те, кто были раньше,
И те, кто пришли позже, не рады друг другу,
Потому что все зря
И погоня за ветром в поле».
Разобщенность – зло, солидарность – замечательно, мудрость и царственное достоинство человека в том, чтобы, даже достигнув высшей власти, не давить других, но даже солидарность имеет свои пределы, и это – смерть. Заметим, что тут Екклесиаст второй раз рисует – одним афоризмом – некую идеальную страну, причем преодолевает эгоистичность утопии, которую создал ранее: я бы такой богатый, царь в Иерусалиме, у меня все было… В той утопии был законченный эгоист, тут – открытый другим человек, но конец один, один.
Вторая половина 9 главы Екклесиаст и почти вся 10 глава — это едкий, озлобленный монолог человека с критическим мышлением, которым правят человеки с дубинами. Интеллигенция и цари.
Интеллигент так же отличается от интеллектуала как премьер от царя. В истории бывали цари, ставшие премьер-министрами или президентами, прошедшие через голосование и понимающие, что их срок в должности ограничен. В истории бывали и интеллектуалы, мечтающие стать интеллигентами, надеющиеся стать интеллигентами как-нибудь, на пенсии. Вот интеллигентов, мечтающих стать интеллектуалами, науке неизвестно. Это всё равно, что мечтать о самоубийстве. Впрочем, кому не приходят в голову мрачные мысли...
Екклесиаст написал: «я был царем», но имел он в виду «если бы я был царем». Ровно о том же и примерно тогда же писал Платон, изображая страну, которой правят не хищные идиоты, а философы. Екклесиаст умнее, он не хотел никем командовать, он был согласен на традиционное место интеллигенции — у параши, в загоне, куда изредка паханы оборачивают свой светлый и лик и спрашивают совета. Так спросите и, главное, последуйте совету! Так нет же, спрашивают, но не более того. И они успеют убежать, а которые у параши, те ответят за их жадность и глупость.
Мир устроен несправедливо, если идиоты правят интеллигентами (дураки/мудрецами, диктаторы/интеллектуалами и т.п.). Несправедливость Екклесиаст описывает по восходящей, начинает с физической силы, а заканчивает интеллектом:
«Я видел под Солнцем», так начинает Екклесиаст, но ведь это совсем не звучит с той силой, с какой надо бы. Тут идея та же, что в русской поговорке «до Бога высоко, до царя далеко». Солнце слишком высоко! Бог вверху, а мы-то копошимся тут, внизу, и связи ну напрочь нет. Бог хороший царь, только Его Царство небесное, а наше приземленное донельзя...
«Солнце высоко,
А внизу мрак:
Первым к финишу прибегает не лучший бегун,
Битву выигрывает не сильнейшие,
Умный голодает,
Проницательный нищенствует,
Знающий всеми отвергнут».
Ключевое слово «битва». Платон был не только философ, он был еще и солдат, воин, как и Сократ. Разделение труда пока еще не дошло до разделения военного министерства от академии наук. Поэтому Екклесиаст озабочен прежде всего судьбой родины — для древнего еврея, как и для древнего грека, и вообще почти для любого древнего — это город. Не урожай, не подгоревшая каша, не прибыль, а судьба города в военное время. Отсюда и эталонный образец идиотизма — не крестьянский, не торговый, а политический: город захватит враг, а ведь это можно было предотвратить, если бы меня послушали. Не послушались — и оказались заложниками обстоятельств. Могли бы над обстоятельствами властвовать, если бы послушали голос от параши подаваемый!
«Время и обстоятельства правят всеми,
Никто не знает будущего.
Как рыбы попадают в гибельную для них сеть,
Как птицы попадают в силки,
Так люди попадают в ловушку,
Когда на них обрушивается время погибели».
С последним двустишием есть одна тонкость. Хитциг и за ним Викс считают, основываясь на тонкостях древнееврейской грамматики, что речь не о будущем времени, а о настоящем: «Так люди попали в ловушку, и обречены со временем погибнуть».
В таком виде текст становится намного глубже. Речь уже не о неуспехе, не о депортации в очередной Вавилон, а о смерти, и смерть неизбежна для любого. Мы уже как пойманные рыбы, мы уже пойманные птицы. Вся наша жизнь трепыхание впустую.
Правда, проигрыш в битве далеко не всегда смерть, не говоря уже о победе в соревновании. С другой стороны, не исключено, что Екклесиаст переход от одной мысли — о временных неудачах — к другой, о жизни как одной глобальной неудаче в гонке со смертью, в битве с небытием. Но это не очень согласуется как раз с тем, что идет красной нитью: несправедливостью. Смерть уравнивает умных и глупых, но тут Екклесиаст все-таки сосредоточен на неравенстве и несправедливости по эту сторону вечности. Его не утешает смерть как уравнитель, и это ведь мудро!
«Видел, видел я: Солнце в вышине,
А внизу мудрость, и великая.
Маленький город,
Людей в нем немного.
Великий царь пришел и осадил его,
Огромными укреплениями взял его в осаду.
Был в этом городе мудрый бедняк,
Его мудрость могла бы спасти город,
Но никто не заметил его,
Никто не вспомнил о бедняке.
И я говорю:
— Мудрость лучше силы,
Но мудрость бедняка презирают,
Его слова не слышат.
Слова мудрого человека слышат в мирное время,
А когда люди паникуют, слышнее крики глупца.
Мудрость лучше орудий войны,
Но один глупец может стать причиной поражения».
Здесь начинается 10 глава, но с моей точки зрения, налицо вполне связный текст, очень логично развивающий тему мудрого бедняка и глупого богача. Богатство здесь обозначает уважение, влияние, статус. Екклесиаст не исключает, что бывают и умные влиятельные люди, но интересует его норма — а в норме правят не умные, не интеллигенты, не знающие, а хищные. Хищность, эгоизм, жадность — глупость, но это побеждающая глупость — во всяком случае, пока не придет какой-нибудь очередной навуходоносор и не прихлопнет и умных, и глупых. Так что первое двустишие 10 главы продолжает тему:
«Муха смерти предвещает гниение,
Капля благовония прогоняют запах тления.
Ничтожество побеждает мудрость,
Хотя капля мудрости тяжелее огромной глупости».
Вообще это двустишие чрезвычайно туманно и, видимо, текст просто плохо сохранился. Точно одно: в оригинале именно «мухи смерти», не «мертвые мухи». Выражение «мухи смерти» в ближневосточной литературе той эпохи известно, образ достаточно простой: над трупом вьются падальные мухи, значит, где такая муха, там скоро будет покойник. В оригинале «мухи» во множественном числе, а «предвещает» в единственном. Викс считает, что тут опять речь о смерти как об уравнительнице, побеждающей и мудрость, и глупость. Мне кажется, все-таки «малое тяжелее мудрости» — так в оригинале — не обязательно говорит о смерти. Депортация в Вавилон тоже сойдет.
Дальше идет новый виток размышлений о мудрости и глупости. Начинается он за здравие, пошлостью: умный умнее глупого. (Надо помнить, что «сердце» оригинала означает «ум», а не эмоции):
«Ум умного ведет его в нужную сторону,
Ум глупого сбивает его с пути.
Даже на пустой дороге глупец рассеян,
И любой скажет, что он глупец».
Как можно на пустой дороге проявить глупость? В оригинале речь идет о правом и левом: умный идет направо, глупец налево. Проблема в том, что во времена Екклесиаста «правый» и «левый» еще не имели того значения, которое имеют сегодня. Не исключено, что речь идет о дороге с правосторонним движением: идиот идет по левой полосе даже на пустой дороге. В Мишне (Толедот 2.2) есть упоминание о том, что в Храм полагалось идти по правой стороне дороге, но это на тысячу лет позднее, полной уверенности нет. В любом случае, это только зачин к последующей тираде.
«Если тебе захочется в начальники,
Успокойся, этим ты избежишь многих грехов».
Карьеризм -от слова «ступени», это путь вверх. Умный человек тоже человек, и он не прочь покомандовать, сделать карьеру, встать на путь Александра Македонского, Наполеона или на худой конец податься в директоры школы. Остановись!
Солнце высоко, а здесь, на земле, я видел такое зло:
Всякий начальник ошибается, вольно и невольно».
Через два тысячелетия эта мысль будет выражена Актоном: «Всякая власть склонна развращать своего обладателя, абсолютная власть развращает абсолютно». Речь о Папах Римских, Актон был римо-католик (и лорд, и богач, и историк), но мириться с коррупцией не хотел. «Коррупция» — это именно то слово, которое Актон употребил по-английски, а на латыни это «разложение» — включая разложение трупа.
«Глупцов назначают на высокие должности,
Богатых на низкие.
Рабы на конях,
А умеющие распоряжаться ходят пешком как рабы».
Проблема не в том, что глупец становится начальником. Начальником («архонт» по-гречески, «сар» на иврите) стал умный — и неправильно произвел кадровые перестановки. Бывает! И даже ох как бывает...
Иногда, между прочим, раба нужно возвысить — об этом история Иосифа Прекрасного. Но поди ж ты угадай...
Следующая фраза Екклесиаста может показаться автономным афоризмом, тем более, что она ассоциируется с поговоркой «не рой другому яму». Вот эту ассоциацию разумно забыть. Речь идет о простой вещи: руководить — занятие такое же, как копать или строить. Ошибка не просто «может быть», ошибки неизбежны, от них не застрахуешься:
«Копая яму, можно в нее свалиться.
Ломая стену, можно потревожить змею, и она укусит.
Речь идет о змеях, которые живут в пустотах между камнями, в том числе, в домах. Зачем змее заползать в дом? А зачем людям жить в домах? Тепло, безопасно, еда и питье.
Обтесывая камни, можно пораниться осколком.
Рубишь дрова, можешь пострадать:
Если топор затупился,
Если лезвие не наточено.
Мудрость оправдана результатом:
Если змея может укусить, не шипя,
То иногда мудро молчать.
Слова мудреца располагают к нему,
Слова глупца губят его.
Глупец начинает свою речь глупостью
И заканчивает ее безумным вздором.
Глупец говорит без остановки, не зная, что будет,
И никто не сможет объяснить ему последствия.
Глупец устает, а в город не попадет,
Потому что не знает, где город.»
Весь этот монолог о том, что не надо лезть в начальники, потому что начальник отвечает за результат, ведет людей куда-то, но куда вести? Мудрец знает, что невозможно знать дороги в неизвестно куда. Вести людей в град Китеж, в Небесный Иерусалим, в город на горе, да просто в стабильную и безопасную жизнь, — глупое занятие. Слова теряют смысл, если цель бессмысленна, и руководить другими — бессмысленное занятие, потому что даже мудрец не знает будущего. Мудрость говорит, когда есть, что сказать, а иногда лучше слово — молчание.
За этим следует финал, описывающий идеального начальника, который не замахивается на слишком многое. Заметим, что в оригинале речь идет об «эрец» — о «земле» в смысле «страны», но уже древний греческий перевод заменял «землю» на «полис», «город». Еще важная деталь: царь («мелек», а не «сар», «басилевс», а не «архонт) — отрок. Но «отрок», «молодой человек» тут не возраст, а поведение: царь — слуга, мальчик на побегушках у знати. Начальник, который не руководит, а потакает собственным слугам, так что «едят рано» — то есть, не занимаются делами, а прохлаждаются, и система идет вразнос:
«Горе тебе, земля, когда царь твой ведет себя как раб,
Когда начальники твои расслабляются на пирах.
Блаженна земля, царь которой никому не потакает,
Когда начальники едят, чтобы приумножить силы».
Дальше идет обычнейшее сравнение страны с домом, причем это дом глинобитный, где потолок не из дерева, дерева хватает только на балки, поверх которой легко разбираемый настил, за которым нужно постоянно ухаживать:
«От лени может протечь потолок,
Если сложить руки, рухнет дом».
И опять Екклесиаст возвращается к тому, что быть начальником рискованное занятие, слишком ответственное для смертного человека, но еще хуже — стать царем, довериться своим министрам, которые будут заботиться только о своем благополучии, а не о народе, не о земле. Расплачиваться придется не им, скорее всего. Тут очень редкий случай упоминания денег, точнее, «серебра» («кесеф»). Монет еще не изобрели. Буквально последняя строка звучит «кол ана кесеф» — «на все отвечают деньги», но переводить, конечно, нужно, соображаясь с контекстом:
«Приятно жить, выпивая и обжираясь,
Только вот кто будет платить?»
Последний стих 10 главы Екклесиаста вернее считать первым в 11 главе, если считать, что тут сарказм.
«Зря ты надеешься, что начальство не узнает, как ты его проклинаешь наедине с другом.
Что богач не услышит, как ты клянешь его, накрывшись подушкой.
Твои слова станут известны — может, их птичка небесная напоет,
Может, жучок или саранча процитируют».
Вообще «зря» вполне может передавать «гевол геволим». «Напрасно и зря, зря и напрасно».
Сарказм пронизывает и следующие строки, которые кажутся призывом к разумному эгоизму: мол, делись, чтобы с тобой тоже потом поделились. Брось хлеб в реку, потом из реку выудишь торт. В оригинале вообще нет «реки», поэтому в иудейской традиции часто толковали это наставление как призыв кормить рыб.
«Зря ты сушишь корки на черный день. Если бросишь их в лужу,
Скорее найдешь их, когда проголодаешься».
Дальше чрезвычайно изящная строка, с которой одна беда: она непонятна, если не знать, что в древности хлеб пекли круглым и часто заранее надрезали так, чтобы легко было разломить на восемь частей. Сейчас так режут пиццу. В Помпеях нашли несколько таких караваев с надрезами, они обуглились и отлично сохранились благодаря этому.
«Отдай голодным и семь осьмушек хлеба, и восьмую осьмушку отдай,
Потому что зря ты думаешь предугадать, какая случится беда: готовишься к голоду, а случится пожар».
После этого идут едкие насмешки над теми, кто ждет благоприятной погоды, высчитывает, когда лучше сеять, в общем, тревожится:
«Зря ты тратишь время, пытаясь узнать будущее:
Дождь пойдет, когда облака сочтут нужным,
Зря гадаешь, куда рухнет дерево. Оно упадет на северную сторону или на юг,
И будет лежать бревно бревном.
Зря прикидываешь, куда будет дуть ветер, чтобы начать сеять,
Никогда не начнешь посева, если будешь пялиться в облака».
Следующая фраза скрывает в себе некоторый каламбур, потому что «ветер» и «дух» в иврите одинаково «руах». Поэтому параллель «не знаешь пути ветра и того, как растут кости в животе беременной» может иметь в виду душу младенца: никто не знает, как дух входит в эмбриона. Более того, тут может быть двойной сарказм, потому что — в отличие от современных борцов с абортами — древние считали, что «дух» это дыхание, а эмбрион в матке не дышит. Поэтому эмбрион не человек как носитель духа, он должен родиться и задышать.
«Зря ты вслушиваешься, чтобы уловить дыхание плода в животе беременной,
Зря пытаешься разглядеть, как образуются кости зародыша».
И мощный вывод, первосортный богословский агностицизм:
«Зря ты пытаешься узнать волю Божью,
А всё определяет Бог».
С точки зрения тревожности, на этом можно остановиться и пойти топиться в вине. Если мы ничего не можем спланировать и понять, зачем жить? Зачем заповеди, если соблюдаешь ты их или не соблюдаешь, все равно Бог с тобой Своими планами не поделится? Не подскажет номер выигрышного билета, не предупредит о крахе ипотечного рынка — зачем тогда тратить время на Бога.
Екклесиаст делает прямо противоположный вывод, и в этом проявляется его вера. Да, мы не знаем воли Божьей, но Бог-то — Он вот. Он хороший! Солнышко наше! Не обязательно знать человека, чтобы его любить, не обязательно иметь выгоду с друга, — дружим просто потому, что дружба это весело и хорошо. То же самое с жизнью: ну не скажет Бог нам ее смысла и мелких подробностей типа курса акций, ну и что? Сама-то жизнь отличная штука! Ну не знаю я, как устроен «Титаник», но вот сейчас сижу в роскошном его обеденном зале, за одним столом с Капитаном, так что, мне шампанского (чаю, цикуты, минералки, любимое подчеркнуть) не пить? Ну, провалится мир, так во время проваливания шампанское всё равно остается шампанским, а если это «Титаник», так еще и со льдом! Поэтому...
«Сей и утром,
Сей и вечером.
Зря беспокоиться, утреннее семя даст хороший урожай или вечернее,
Или оба дадут сам-сто».
Студенты-латинисты, изволите видеть, про семя относят не к зернам: «Mane semina semen tuum, et vespere ne cesset manus tua», да и в синодальной версии это вполне казарменный юмор: «Утром сей семя твое, ивечером не давай отдыха руке твоей». А уж в семинариях... Ведь «семинария» — это «семени», сеют разумное, доброе... Насчет вечного трудно сказать, «мы семинариев не кончали». Рука обязана трудиться, а произойдет от мастурбации зачатие или нет, не так уж принципиально.
«Свет это весело,
Лучше видеть Солнце, чем быть слепым.
Собрался долго жить,
Так живи весело даже на склоне лет,
А про темные моменты помни, что они будут
И что они темные, но считать, что всё будущее темно — это ты зря!»
Екклесиаст – слово Божие, потому что слово Екклесиаста именно о Боге. Слово осла. Екклесиаст – тот самый осел, который стоит между двумя одинаковыми охапками сена и не может сделать выбор. Поэтому умрет с голоду, от гамлетизма, панической атаки, тревоги. Но Екклесиаст – осел, который видит не только сено, но и Бога. Выбор перестает быть сложным, потому что выбор смещается с центра на периферию. Есть Центр! Есть Солнце! В темноте все кошки серы, да, а в Боге… Кот Шредингера жив или мертв в зависимости от того, кто открывает коробку. Екклесиаст открывает коробку не потому, что рассчитывает на живого кота, или на дохлого, но которого Бог воскресит. Екклесиаст смотрит на Бога, а попутно открывает коробку – и жив ли кот Шредингера, Бог весть, но Шредингера Бог воскресит, потому что Бог так умеет открывать разные коробки – включая гробы – что и мертвые оживают.
Екклесиаст сперва (10:20-11:6) обратился к мужчине в расцвете сил, который и пашет, и карьеру делает, и милостыню раздает, и деньгами рискует. Затем (11:7-8) идет обращение к старику – не кряхти, это бессмысленно, зря. Теперь идет обращение к юноше. (Женщины в забеге не участвуют, разумеется). Почему к юноше? Может, потому что жили недолго и не очень здорово, старились быстро, отсюда сильнейшая ностальгия по краткому расцвету юности. Важно, что Екклесиаст нарушает последовательность «юность/зрелость/старость», он ставит юность в конец, заостряя контраст с похоронами.
«Веселись, юноша, пока молод,
Развлекайся с умом, молодость не навсегда.
Соображай, куда идешь и что впереди,
Помни, что Бог с тебя спросит.
Не давай рассудку впадать в ярость,
Не трать силы впустую,
Юность и избыток сил – не навсегда,
Так что помни о своем Создателе и в молодости,
Пока еще не наступили скверные дни,
Пока не наступили годы дряхлости».
А вот дальше начинается совершенно уникальный монолог – обращение к покойнику. «Будет играть музыка, но ты не будешь ее слышать из-под крышки гроба». Гроб не описывается, описывается человек, который смотрит на гроб сверху вниз. Это личный Апокалипсис. Ты умер. Тебя нет. Посмотри, каково это – тебя хоронят, но не думай, что ты участник похорон, ты дыра в происходящем, это и есть суть смерти, она не в жизни, она нигде. Описываются похороны, но как описываются?! Покойник даже не упоминается – ведь мертвого нет, нет, нет. Это небытие небытия для Екклесиаста чрезвычайно важно, это его уникальный религиозный опыт. Описывается реакция жизни на смерть. «Дверь закрыта» - можно предположить, что это часть траурного ритуала, аналогичная нашему завешиванию зеркала.
Я позволил себе 12:2 – где буквально говорится о том, что солнце и все прочее еще не померкло – переделать в совершенный вид: померкло, померкло. Это не очень принципиально, эта фраза переходная от жизни к похоронам. Еще раз напоминаю, что это не перевод, это переложение с целью обнажить поэтический и интеллектуальный замысел Екклесиаста. Мне кажется важным преодолеть аллегорическое понимание текста, преобладающее с незапамятных времен. Просто похороны, ничего личного! Единственное утешение: покойнику не больно, он и не страдает. К тому же Екклесиаст, верный идее парности, описывает, как у гробового входа младая будет жизнь играть: похоронная процессия сама собой, люди оторвались от привычных занятий, а зайчики-то прыгают и размножаются с опережением… Миндаль, саранча, каперсы размножаются, а покойник… Эх! Может, единственное толкование, заслуживающее упоминание: среди эвфемизмов, обозначающих секс, у евреев часто использовался образ колодца – да и не только у них, так что тут образ веревки, болтающейся над черной дырой колодца, в котором навсегда исчезло ведро, это образ вечной импотенции.
«В конце концов погаснут для тебя солнце и свет,
Луна и звезды.
Начнется дождь,
И тучи никогда не рассеются.
Хозяева дома стоят с мрачными лицами,
Отцы семейств невеселы.
На заднем дворе женщины перестали крутить жернова,
Они сгорбились.
Через дыру в потолке смотрят на то, что в нижней комнате,
И плачут.
Дверь закрыта, женщина, крутившая жернов, что-то тихо поет,
Но защебетала птица, и женщина запела громче.
Женщины подхватывают ее плач, но им страшно,
И путь их это путь ужаса и скорби.
А миндаль расцвел, скоро будут плоды,
И саранча пузатая, вот-вот родит,
Каперсы разбросали свои семена, хотя человек ушел в дом вечности своей,
И по улице прошли плакальщицы.
Серебряная цепочка порвалась,
Золотой обруч сломался.
Кувшин у родника разбился.
Над колодцем болтается веревка, а ведро утонуло.
Земля вернулась в землю, из которой Бог ее взял,
Дыхание вернулось к Богу, Который его дал.
Всё было зря, сказал Екклесиаст,
Всё было зря.
