Элиан: умри, но не убей!

Элиан — этот Монтень III столетия — был, помимо прочего, архиереем. Буквально. В городке, где он жил (к северу от Рима, нынче Палестрина) он был жрецом. Судя по текстам, в Бога он, тем не менее, веровал. В общем, жил как англиканский священник Лоуренс Стерн. Провинциальный священник, на досуге творит, и это творчество кажется независимым от его священства и его провинциальности. Хотя и Стерн в «Тристрама Шенди» воткнул собственную проповедь (изумительную), а Элиан вообще очень нравоучителен. Он выглядел бы занудой, если бы не избрал себе два жанра — басни и эссеистику. Очень толстая книга о животных и очень маленькая книга обо всём.

Различие хорошо видно на тексте о лебеде.

В толстой книге Элиан не просто пересказывает поверье о лебединой песне, но и делает весьма ядовитое замечание: насколько же звери благороднее людей, которые хотят и лебединую песнь спеть, и не умереть, а прославиться!

В маленькой книге в первом же эссе Элиан подробно описывает лебедя — но этого замечания не делает. Он заявляет, что лебеди воинственны и иногда убивают друг друга, что «крылья их не знают усталости». Что ж, это всего лишь трёп — занятие распространённое, так что мы и сами треплемся, и с удовольствием читаем и смотрим рассказы обо всяких причудливых явлениях?

Это эссеистика. Большая книга о животных — сборник басен, но «Пёстрые рассказы» — не пёстрые рассказы, а кристально чистая эссеистика. Спокойное, неторопливое разворачивание мысли через сложную систему ассоциаций, потому что мысль о том, что прямо выразить невозможно, а к тому же, и эссеистическое мышление есть само по себе невероятное наслаждение.

Отправной точкой для эссе служат полипы. «Уничтожают без разбора всё» и  пожирают себе подобных (этот мотив повторен в этюде о лебедях). Морали тут нет, это уже не басня. Затем рассказ о пауках, нагнетающий напряжение (страх перед пауками один из самых распространённых).

Центральная мысль эссе — не в конце, а в центре. Это очень традиционный для античной эссеистики приём. Если в первой половине эссе в основном говорится о животных, а во второй о людях, то в центре — о человеке, о человеке в его предельной конкретности, то есть, о Сократе. Извините, Элиан не был христианином. Для него символ героической кончины именно Сократ. Мог бежать, но не сбежал. Убит себе подобными. Главным, однако, Элиан делает отказ Сократа одеть дорогую красивую одежду, принесённую другом, и фразу об этом друге:

«Если он полагает, что тот, кто скоро будет распростерт у ваших ног на полу, — это я, он, очевидно, совсем не знает меня».

Между безжалостными хищными животными и афинянами, убившими подобного же себе Сократа, — «подводка». Сперва — о том, что сопротивляться можно и нужно. В качестве иллюстраций — опять рассказы о животных, без морали, рассчитанные на понятливость читателя. Египетские лягушки спасаются от змей, зажимая челюстями тростинку — от смерти спасает крепко зажатый рот, молчание. Египетские собаки спасаются от крокодилов, потому что пьют из Нила, бегая вдоль берега, отхлёбывая по глоточку и сразу убегая — от смерти спасает отсутствие привязанности к одному месту. Акулы перекусывают леску, черепахи убегают от своих яиц (подразумевается, что забота о детях делает человека уязвимым) и возвращаются к нему лишь в момент, когда детёныши начинают вылупляться.

Смысл этих рассказов понятен лишь в сопоставлении с подвигом Сократа, который отказался молчать, беречь себя ради детей и юношества, наотрез отказался убегать.

Затем три рассказика о том, как животные спасаются от людей или природных опасностей. Дикие свиньи едят раков в качестве противоядия, олени нашли себе противоядие в плюще, больной лев съедает обезьяну, дикие козы лечатся ясенцом.

Вновь подспудное противопоставление Сократу, который был отравлен ядом.

Четыре рассказа о предусмотрительности: мыши бегут из дома, который скоро рухнет, муравьи предвидят будущее и перед наступлением голода запасают пшеницу, собака лаем будит хозяина. Этюды о лебедях и голубях сочетают два мотива: как и полипы, эти птицы атакуют друг друга, но они же способы к полёту. Голуби сопровождают богов и сам Зевс стал голубем, когда полюбил Фтию. И вновь подспудный контраст со смертью Сократа. Если способность летать соединена с агрессией против себе подобных, что ж — Сократ и не улетел, но и собратьев по роду человеческому не убивал. Он предпочёл быть убитым.

После этого идёт три «случая» уже из жизни людей, объединённых одной мыслью: роскошь, золото, — всё это суета сует, безделки, причём безделки гибельные (колесница размером с зерно, пышные одеяния модниц, чревоугодие). Всё это — такой же вздор, как пышная одежда на человеке, который должен через несколько минут умереть. Более того: если Сократа погубила роскошь мысли, то большинство людей, культур, государств гибнут от роскоши материальной.

Да что люди, даже боги оказываются жертвой грабежа — идёт рассказ об ограблении храма царём Дионисием. И дальше несколько этюдов, совсем уже близких к евангельским (восточным) притчам типа «жил-был царь». Тут уже моральки приклеены, но главное передаётся самим сочетанием историй. Главный мотив — царь есть судья, и самое страшное для судьи — возможность ошибки.  Причём, царём является каждый человек — рассказ о греке, который на приеме у персидского царя, которому следовало кланяться, незаметно бросил на пол кольцо и наклонился его подобрать, так что и достоинство своё сохранил, и ритуал придворный не нарушил.

Рассказ про обычай персидских царей щедро одаривать послов (то есть, видеть в них равных себе) сопровождается замечанием о том, как часто греки при жизни считали великими тех, кто великим не был, а великих ставили на второе место. «Ошибка» — это всегда толкование. Поклон грека был неверно интерпретирован персами. Но ошибку может совершит и царь — следует рассказ о царе Авгии, который посмел заковать Геракла, который отомстил, убив царского сына. Напротив, истинным царём показал себя афинянин, который отказался принять от Александра Македонского деньги, но попросил освободить нескольких заключённых.

Следует любопытная фиоритура: три анекдота о невероятных обжорах. Обжорство подразумевается позитивное, как у Гаргантюа, — символ доброты. Это ясно из того, что за рассказом о том, что родосцы обожают есть рыбу и ненавидят есть мясо, следует анекдот об овце, которая родила льва, что предвещало судьбу пастуха, который стал царём (вполне библейская метафорика). Но лев — символ не жестокости, а милосердия, что иллюстрирует следующим вплотную анекдот о царе, фаворит которого тоже просил освободить заключённых.

К заключению подводят три эпизода, в которых соединены еда и цари. Сперва — о персидском обычае давать проезжающему мимо царю и его свите «быка, овцу, хлеб или вино». Более того (вернее, менее того): один перс дарит царю пригоршню воды из реки. Анекдот с моралью: персу, который подарил царю огромный гранат, царь награждает особо щедро, поясняя — «этот человек сумеет, мне кажется, и государство из малого превратить в великое». Возделывай свой сад!

Это отнюдь не бегство в блаженный покой. Именно в собственном доме и в собственном саду — главные враги человека. Поэтому завершающий рассказ — вполне евангельская по смыслу притча о персе, у которого было семеро сыновей, и самый младший из них «сделал много зла своим братьям». Перс просит царя казнить этого сына и обещает не горевать, сравнивая сыноубийство с обрезкой латука — что останется, перестанет хиреть и расцветёт. Царь делает перса одним из верховных судей, а сына его прощает, пригрозив всё же страшной казнью, «если впредь провинится».

Тут и вспоминается, что Сократа казнили за совращение молодёжи — не те идеи проповедовал. Так вот нет — кто казнил Сократа, те были полипы, убивающие себе подобных без тени сомнения, Сократ же проповедовал не сомнения, а милосердие, основанное не на отрицании истины, а поиске истины, не на цинизме, а на надежде. Человек — это такое ничтожество, но «из малого — великое».

Под всем этим и ещё один образ — между строк, данный намёком, но всё же данный: Сократ — лебедь, ведь именно он тот человек, который лучшее создал перед смертью, причём смертью добровольной, которой мог бы избежать, но предпочёл славе — смерть, чтобы его слова стали чужой жизнью.