Православная среда или православная пятница?

Большевики исчезли, большевизм остался. Трагедия не в том, что большевики заменили марксизм православием, а в том, что православные заменили веру в Бога большевистской верой в число, в материю, в авторитет и власть.

К неправославным, к неверующим это тоже относится, увы. О православных стоит отдельно говорить, потому что на них заметнее проблема.

Проявляется это более всего не тогда, когда православные (и другие христиане тоже, конечно, но большинство в России и в этом вопросе, увы, православные) прямо призывают к послушанию, слепому исполнению приказов и т.п. Это нормальный греховный деспотизм, не лицемерящий, не сомневающийся в себе, гордый.

Более всего пережитки большевизма проявляются, когда православные начинают сокрушаться, что нет творческих людей, что нет среды, которая бы нуждалась в гениях и выделяла бы из себя гениев.

Деспотизм не очень ностальгирует, он посматривает, конечно, в прошлое, но если прошлое демократично — наплевать, деспотизм и без традиции проживёт.

Те, кто мечтает о творческой среде и гениях, любят ностальгировать и ищут в прошлом идеал. Хорошо было до революции, когда были и Владимир Соловьёв, и Бердяев, была среда, которая выделяла из себя авторов «Вех» и внимала им.

Это утопическая и неверная позиция. Творчество не есть продукт среды. Творит личность и дух. Никакой особой «среды», благоприятной для творчества, до революции в России не было — как не было и неблагоприятной среды. Владимир Соловьёв и Бердяев были одиночками и очень от этого страдали. Большинство было против «Вех». Как и в наши дни лишь немногим интересен Бердяев. А ведь никакого нового Бердяева и не нужно, пока первый Бердяев не прочитан основательно (а он пока не прочитан).

Люди жаждут среды, потому что хотят спастись от авторитета иерархии, авторитета номенклатуры (на которую работают) через авторитет массы. Конечно, авторитет номенклатуры, да ещё неосоветской, прегадостная вещь. Однако, мечтать его победить при помощи «среды», означает мыслить именно так, как мыслит номенклатура — в понятиях «авторитета», власти не духа, а количества.

Мечта о среде социальной как источнике творчества противоположна реальности — той «божественной среде», о которой писал о. Пьер. Подлинная эволюция совершается не через победу материальной силы, не через приспособление к среде, а через микромутации, через крохотные чудеса, именно противостоящие среде и взрывающие её изнутри.

Конечно, никогда не появится среда вокруг тех людей, которые сознательно и заранее ограничили себя рамками лояльности — лояльности к государственной, номенклатурной религии. Ведь эти люди ищут не вообще среды, а среды, члены которой совмещали бы творческий дух и свободу с готовностью терпеть архиереев с повадками сантехников и сантехников с повадками архиреев. Классический советский глюк: призывать к самостоятельности в жёстко ограниченных условиях. Дышите полной грудью, только не шевелите цементной плитой, которая на этой груди! Залезть на ёлку и удивляться, что вокруг нет земляники. Залезть в госрелигию и удивляться, что вокруг нет бердяевых.

Это не означает, что нужно всем срочно бежать из государственной церкви. Авторитет любят повсюду, и нужно не бежать от этой любви в никуда, а противопоставлять этой любви простую человечность. Среду, в конце концов, можно и даже нужно создавать в любых условиях, и в тяжёлых условиях особенно нужно её создавать, а не плакать над её отсутствием.

Создавать среду можно двумя противоположными способами.

Один — большевистский: убеждать власть (государственную или церковную), что нужно создавать среду, выделяя на это соответствующие средства. Это ложный путь. Даже если власть захотела бы помочь средствами — нет у неё таких средств и в принципе быть не может. Когда власть начинает насаждать свободу, вырастает раб, к тому же лукавый.

Второй — нормальный. Не фрондировать, тем более, не ругать низы, коли виновны верхи, а именно общаться с людьми. В конце концов, если священник недоумевает, что ответить прихожанину, спрашивающему его о коррупции духовенства, это означает, что у священника-то с этим прихожанином контакт поверхностный. Набожные слова уже научились говорить, а по-дружески общаться ещё не научились. Ведь коррупция — явление примитивное и много о нём разговаривать нормальным людям скучно и некогда. Пошутили — и вперёд, настоящих дел всегда много. Не солгали, не отпустили что-то лицемерное, а именно грустно пошутили. Конечно, если не умеем шутить… Но тогда о каком вообще творчестве и христианстве можно говорить!

Вот конкретный пример из церковной жизни. Как и во многих случаях, в религии яснее то, что в других сферах размыто среди множества факторов.

Тексты отца Александра Меня при всей красочности и сочности его стиля менее эмоциональны, чем формально суховатые, черно-белые тексты митр. Антония Блума. Мень — ритор, Блум — задушевный собеседник. Многие предпочитают задушевность, но лишь на словах. Задушевность требует в ответ задушевности, раскрытия своей глубины. Риторика кормит слушателя, но оставляет ему свободу. Полученные силы можно потратить на что угодно. Случаи соединения риторики и задушевности редки — например, Иоанн Златоуст.

Отец Александр Мень иногда формулировал свою задачу как создание «среды». Нужно заметить, что, вопреки некоторым мифам, он был далеко не единственным активным православным священником своего времени, и его приход был не единственным и даже не самым многочисленным приходом активных православных интеллектуалов. Что-то, однако, не удовлетворяло отца Александра в той православной среде, которая его окружала и которая после его смерти многократно возросла и стала, видимо, самой крупной культурной общностью в России. Частью этой новой христианской среды стали и те, кто считает себя продолжателями дела отца Александра Меня.

«Среда» может быть и количественным, и качественным понятием, причём количество далеко не всегда перерастает в качество. Само по себе увеличение количества кирпичей не приводит к появлению здания, просто маленькая груда кирпичей станет большой грудой кирпичей. Тем более, не приведёт наращивание количества кирпичей к превращению их в симфонию или хотя бы в таракана.

«Среда», о которой мечтал отец Александр Мень, есть среда полноценного христианского и человеческого общения. Отличительной чертой такой среды является её открытость. Та «среды», которые преобладали и преобладают в Церкви на протяжении её истории, являются разного калибра закрытыми сообществами. Открытость — прежде всего, открытость новому — не является беззащитностью, пассивностью, неразборчивым согласием поглощать любой бред, псевдо-мистику и псевдо-гуманизм. Это открытость для открытости, а всевозможные квази-религиозные, антропософские, теософские, «нью-эйджевские» движения являются такими же сектоидными в своей закрытости, как церковная номенклатура, такими же тусовочно-эгоистическими, нетворческими и глухими. «Закрытой средой» стал и русский вариант христианского либерального гуманизма — а именно либеральный гуманизм составлял, с точки зрения идей, особенность проповеди о. Александра Меня. В деятельности его подражателей и от либерализма, и от гуманизма осталось немного, возобладала кружковщина, упрощение, взаимное любование и самовосхваление, вытекающие из закрытости понижение интеллектуального и культурного уровня.