Общая исповедь

Публичной исповеди нет — но есть общая. Она иногда удивляет впервые приходящих в церковь: священник молится среди толпы, затем обращается к собравшимся, перечисляя всевозможные грехи и от их имени каясь в них, даже в тех, которых уж верно не совершал, а затем каждый подходит за отпущением грехов и при этом ничего священнику не говорит. Где же мне найти внимание к себе? я хочу, чтобы меня выслушали, а не выговаривали мне!

Чтобы меня выслушали, я сперва должен научиться говорить. Если уж указывать главную причину, по которой публичное покаяние политиканов не сопровождается исповеданием грехов, то она не столько в стремлении каявшихся сохранить секретность, сколько в их непонимании того, что из совершенного ими — грех, и какой именно.

Общая исповедь потому и была заведена сто лет назад св. Иоанном — «простым» приходским священником в Кронштадте, что и тогда, как теперь приходившие на исповедь не умели узнать грех, не знали слов исповедовать его, не имели слез покаяться в нем. «Частная» исповедь была превращена в пустую формальность. И вот, священнику приходится сперва учить исповеди, собою учить — иначе нечего ему будет потом свидетельствовать.

Конечно, и общая исповедь часто бывает формальна. Ничего удивительного в том: не всякий священник святой, а храмов мало, желающих исповедоваться много, а время не бесконечно... Поразительно не то, что часто священник и не может и не готов выслушать лично Вас, а то, что много храмов, где вместо формальных общих или частных исповедей проходят исповеди неформальные, глубокие настолько, что частные они или общие уже становится не так важно.

Общая исповедь возможна, потому что грех у нас — общий. «Помилуй нас», «Отче наш» — с этих молитв начинает священник последование исповеди. Никто из нас не помнит, когда впервые согрешил, потому что это было много тысяч лет назад — в раю. Каждый был искушаем сатаной. Каждый мог, не ввязываясь с ним в разговор, уже тогда позвать: «Отче...». И каждый выбрал возможность «быть как боги» — что в нашем скудном представлении означает огородить себя от всех высоким тыном и, поплевывая, устроять окружающим всяческие гадости. Что ж, когда о богах говорится во множественном числе — имеются в виду ведь бесы.

Мы своё получили, мы стали как боги-бесы, обзавелись непрестанным источником всякого греха: гордыней. Как свою читает священник молитву, сложенную три тысячи лет назад царем Давидом: «Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей... Лукавое пред Тобою сотворил...» Как свою повторяет ее каждый — потому что одно на всех у нас лукавство, одна гордыня, одно зло.

Человек открещивается от соучастия в грехе какого-то далекого Адама, притворяется, что не понимает, как возможно такое соучастие. А как возможно, что на исповеди целая сотня людей признается Богу в одних и тех же грехах?

Между тем, об этом скажет любой священник. Он не нарушит этим тайны исповеди, а лишь прояснит таинство спасения: одни и те же, очень в этом смысле банальные, грехи у нас у всех — как это возможно, если это вообще не один и тот же грех?

Недаром священники забывают поведанные им грехи: за исключением каких-то деталей, они удивительно схожи между собою, все они — один первородный грех, только разбившийся на миллиарды кусочков как злое зеркало Снежной Королевы. И один и тот же Бог простил грехи покаявшемуся Давиду, и прощает всякого кающегося — вот почему покаяние ветхозаветных праведников вспоминает священник в молитве. «Приими обычным Твоим человеколюбием» — как необычно соединение этих двух слов: «обычно» и «человеколюбие», как непривычны они на земле.

Конечно, надо стремиться к тому, чтобы четко видеть, какие именно кусочки первородного греха попали в сердце именно мое. Надо учиться трезвости взгляда внутрь, надо учиться говорить правду на исповеди — а может быть, и писать, отдавая записку священнику. Хотя эти записочки так же должны рано или поздно исчезнуть, как тетради с прописями.

Только тогда возможно почувствовать в себе то своё, что осквернено грехом, что делает нас личностью, любимой Богом. Тогда мы осознаем и то, что главный наш грех перед Богом — это мы сами, это не то или иное действие или бездействие мое, но «я» как личность, надругавшаяся над образом Божиим в себе.

Тогда мы поймем, почему постепенно исчез в Церкви обычай назначать наказание для искупления того или иного греха: главное наказание мы должны принять за самого себя как корень грехов, а не за их вечнозеленую поросль. Тогда мы поймем, почему деление грехов на «смертные» и полегче, родившееся на православном Востоке, сейчас почти исчезло: ибо всякий грех к смерти, если это мой грех. Тогда мы перестанем спрашивать, как возможно грешить после крещения в покаяние — ведь в крещении мы получаем от Бога новую жизнь, новое направление, прощение грехов, но Он деликатно сохраняет нашу личность, не прививая нам иммунитета к греху; Он не считает нас дураками, которых можно выстирать «в котлах, в молоке и в двух водах».

*  *  *

В 1987 году после фильма «Покаяние», символа перестройки, все звали к покаянию друг друга и народ в целом. Многие каялись: публично, сильно каялись, выказывая неподдельное чувство, и сразу за тем устремлялись вперед, словно всё им простилось.

Между тем, как ни загадочна способность человека к покаянию, а всё же Церковь изначально считала и считает таинством не угрызения совести, не просьбы о прощении, а — исповедь, процесс, в сущности, информационный, а не эмоциональный, простую передачу информацию о содеянных грехах.

Насколько верен такой подход к человеку, хорошо видно на примере той же перестроечной покаянной горячки. Произнесено было много горячих слов, высказано множество сожалений, но ведь почти ничего не исповедано — каялись вообще, не делясь с нами конкретной информацией о своих прегрешениях, будто она неважна, коли есть чувство покаяния.

Так никто почти ничего не узнал о грехах застоя, а что знаем — знаем из взаимных обличений ленинцев. В итоге: прежние лица, прежние повадки и грехи. Покаяние без исповеди оказалось бесплоднее молотого кофе. И дело не в том, что политики попались какие-то неверующие. У верующего человека тоже покаяние на первых порах по привычке легко сползает в самооправдание: мне помешали — я упал, меня разозлили — я разозлился, меня обидели — я обидел. Меня соблазнили мини-юбкой и вообще меня соблазнили.

Публичное покаяние без публичной исповеди, впрочем, возможно только в стране с многовековой христианской традицией, где даже человек, никогда не бывавший в Церкви, знает о тайне исповеди. Действительно, исповедь не только таинства, но и тайна. И все же, исповедь в подлинном, а не переносном смысле слова, возможна лишь со священником, в присутствии кого-то третьего, помимо себя и Бога.

Нечистой совести совершенно безразлично, в присутствии одного человека или тысячи говорить о своей нечистоте; качественная разница есть лишь между нашим уединением с Богом и нашим обращением к Богу при свидетеле. Если таинство крещения начинается с обращения к Богочеловеку Иисусу, то таинство исповеди начинается с обращения к человеку.

В древней Церкви исповедь совершалась обязательно публично, всем присутствующим в храме следовало сообщить о своем грехе. Не от снисхождения к кающемуся церковная традиция со временем предпочла исповедь тайную, перед одним священником — из снисхождения к окружающим! У них может хватить сил не подражать чужому греху — но у кого, кроме Бога, хватит сил все простить и забыть? В каждой исповеди совершается такое чудо — прежде всего, со свидетелем, со священником.

Уже в пятом столетии, когда тайная исповедь сменила публичную, священники сложили молитву, в которой сравнивали себя с умывальником, куда стекается всякая грязь — и чудо в том, что эту нечистоту Бог убирает из души и, между прочим, из памяти исповедающего.