Этика свободы, декалога, независимости — это этика конечного мира, мира Екклесиаста, мира состоятельности, победы над хаосом, но мира, в котором у тебя будущего нет. В самом лучшем случае, это этика веры. Бог есть. Мы не рабы, мы бары, баре умные, набожные, верующие, распоряжаемся своей свободой, делимся свободой, делим свободу.
Этика несвободы, порабощённости, лузерства — тоже этика конечного мира, в котором свет есть, воскресение греет, но оно там, за облаками. Это этика надежды. Бог есть. Его убили, но Он воскрес и Он недосягаем для палачей. Мы рабы, но, воодушевившись надеждой, попробуем выжить в нашем рабстве, благо рабство доброте не помеха.
Есть и третья этика. Не барская и не рабская, а творческая. Самая интересная, сладкая, волнующая, и самая опасная. Когда Символ веры говорит — условная седьмая часть — «И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца» — это как раз об этом. Что мы делали в качестве рабов или в качестве господ, это Богу не слишком интересно. Это «выполнение», это игра по нотам, которые Он Сам сочинил и лучше всех исполняет от создания мира до спасения. Человек, однако, способен поступать неожиданно, создавать новое — в том числе, в этике.
Простейший пример — похороны. Кто-то ведь их придумал! Изобретение куда более интересное, чем топор, молоток или колесо, потому что эти изобретения — для выживания, а похороны — для общения. Можно запросто и не хоронить покойников, ничего страшного. Страшное в покойнике отсутствует, оно туда вписывается живыми. Покойник — это всего лишь экран. Сжечь, в компост, или вырыть яму и положить в особой позе? Засыпать цветами, а может, охрой? А может, и телевизор с колесницей туда поставить? Ох, сколько же вариантов!
Иисус нимало не возражает против похорон, даже хвалит женщину, которая Ему вымыла ноги дорогим маслом — тогдашний аналог Шанель — за то, что она «приготовила Меня к погребению». В число христианских добродетелей — и вообще добродетелей — всегда входило забота о том, чтобы похоронить нищего, бродягу или жертву заразной болезни, переступив через естественный страх или отвращение.
Однако гвоздь евангельской программы — предложение одному из «интересующихся» не ходить на похороны родного отца. Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов. Ого! Тебя, значит, будут хоронить, и эти похороны будут изображать рембрандты, а моего отца на свалку выбросить?
Совершенно из той же серии такие этические предписания как «подставь щёку», «оскопи самого себя», «раздай своё богатство нищим». Тут только руками развести! Даже не сработает отмазка «невозможное для людей, возможно для Бога». Такое вообще невозможно! Кстати, и не нужно! Ну кому от этого будет легче? Даже если раздать богатство нищим — ну, достанется каждому по спичке, и что?
Гениальное изобретение гениально ещё и тем, что его можно вывернуть наизнанку и отказ от него сделать ещё одним творческим актом. Таков любой аскетизм (а похороны — это аскетизм, трата сил и времени). Один аскет изобретает пост, другой изобретает паломничество, третий искусственную бедность, одиночество, послушание, смирение. Какой-то остроумец изобретает освящение — освящение как постоянный разговор с Богом, людьми и творением, разговор жестом, поведением, молитвой. Это всё совершенно необязательно, избыточно, не имеет отношения к утешению и к здоровью, богатству и бедности. Главное же — наступает миг, когда, чтобы остаться монахом, нужно покидать монастырь, чтобы сохранить целомудрие — жениться, чтобы довершить паломничество — остаться на месте, а чтобы совершить подвиг затворничества — отправиться автостопом невесть куда.
Как не ошибиться, как оправдаться на Страшном суде, как быть уверенным, что ты правильно сделал?
Конечно, никак! Уверенность — роскошь богачей и бедняков, рабовладельцев и рабов, но не Гомера и Сократа. Когда учёный заявляет, что притчи Иисуса о человеке, который не может даже вздремнуть, потому что в любое мгновение может заявиться то ли хозяин дома, то ли, наоборот, банда грабителей — это притчи о скором конце света, а значит, Иисус считал, что мир погибнет со дня на день, — такой учёный напрочь загубил в себе творческую личность. Вдохновение — всегда аки тать в нощи, творчество всегда «езда в незнаемое», ураган, который уносит твой дом и тебя в опасное и неожиданное будущее. Сегодня ты гений, потому что изобрёл похороны, гадания на печени, аскетику, а завтра ты плюёшься от отвращения на эти изобретения, мечтаешь о них забыть, потому что пора их заменить — нет, не на что-то противоположное, а чем-то совсем неожиданным.
Лучший пример, возможно, не совсем из аскетики. Коммунизм — это что? Взять и поделить? Конечно, нет, это не коммунизм, а бандитизм. Коммунизм — это итальянские правовернейшие римо-католики, положившие начало капитализму в XII веке, как и польские монахи-коммунисты (они именно так и назывались), которые в XVII веке сделали Причащение — «коммунио» по латыни — центром своей жизни. Конечно, творческий дух в экономике так же легко опошляется и извращается, как и творческие взлёты в искусстве. Сперва Леонардо, потом тьма леонардески — подражателей, жирующих на тиражировании Леонардо. Пипл хавает, всё по-честному, а совесть — совесть творца? Бог, как известно, не спрашивает, был ты Леонардо или нет, он спрашивает, был ли ты собой? Бог начал тебя творить, а ты — продолжил или просто тиражируешь себя? Так ведь тут как с доской, на которой вырезан рисунок будущей гравюры — каждый отпечаток стирает и немножечко искажает этот рисунок. Поэтому подражать дяде Тому, Аврааму, Рафаэлю — самоубийство. Подражай Богу — твори то, чего не было.
Нехватка творчества, подмена творчества тиражированием — вот что превращает и аскетику, и политику, и экономику в их противоположность: пошлость, тоталитаризм, нищету. Нищету самого поганого свойства — когда у одних ничего, у других всё. «Плодитесь и размножайтесь» — это что, о тиражировании? Разве люди — тиражи? Стереотипы? Бывает, но это уж мы сами себя превращаем в безликих персонажей, утрачивая дар быть оригинальным. Так и человеческие дела — мало научиться копировать добрые дела, надо научиться делать каждое доброе дело изобретательно и творчески. То есть, собственно, переходить от добрых дел, которые по определению есть реализация неких нормативов, к собственно жизни, человеческой жизни, которая всегда — озарение.
Именно озарение превращает холостяка — в монаха, туриста — в паломника, балду — в философа, премудрого пескаря — в птицу Феникс, лодыря — в аскета, богача — в изобретателя (наоборот — так редко, что никогда). То же можно сказать и о более существенном: озарение превращает уныние в смирение, разорение — в нищету духом, издевательство над судьбой — в чувство юмора, сарказм — в веселье, а веселье — в светлую радость.
Этика озарения уничтожает различие между капитализмом и коммунизмом (и без того не такое уж большое), причём она не разрушает капитализм (слава Богу) и не крушит коммунизм (а вот это жалко, потому что то, что существует под видом коммунизма в Китае и некоторых других странах вполне достойно сокрушения).
Самое ужасное в этике творчества — она не только не даёт готовых рецептов, как всякая нормальная этика, она отрицает саму их возможность. Она не о том, как приготовить обед, а о том, что делать до и после обеда, а иногда — вместо. Что делать — свобода очень часто есть свобода не от рабства и не от рабовладения, а просто от еды и питья, то есть, от самого себя, а вот эта свобода, свобода как суицид и самоустранение, и есть условие творчества как воскрешения мира, людей и самой смерти. Своего рода — вырванная страница в задачнике жизни, но без этой вырванной страницы задачник будет, а жизни — нет. Потому что, как и сказано — бесконечная!