Яков Кротов

ИСТОРИЯ КАК ЖИЗНЬ

"МОИСЕЙ МАНГАЗЕЙСКИЙ"

Глава первая

Июнь и июль были мертвым сезоном в Мангазее. Этот сибирский город возник в начале XVII века как перевалочная база: сюда осенью приходили кочи - торговые суда - с Севера, здесь была зимовка для нескольких сотен человек.

Наступала весна, и поток растекался дальше на Енисей, на Нижнюю и Подкаменную Тунгуску, и еще дальше, и еще дальше - до места, где позднее возник Якутск. В Мангазее же оставались сотня посадских, десяток стрельцов, пара подьячих, воевода и три церкви.

К августу народ стекался обратно вместе с товаром, который, собственно, и поддерживал этот кровоток: с соболиными шкурками. Их вывозили в Россию до тридцати тысяч. Деньгами пахло огромными. Этот запах - и не так уж важно, исходил он от мехов, алмазов или нефти, - заставлял людей бросать всё в теплой, обжитой России.

Мангазея - редкий город: ей был отпущен срок человеческой жизни. При Борисе Годунове она родилась (и в городе была церковь, посвященная святым Борису и Глебу), в начале века тут доходило до настоящих боев промеж чиновников, которые делили доходы, а в 1672 году Мангазея исчезла. Воевода, стрельцы, приказные, а с ними и вся "обслуга" были переведены в Туруханск: колонизация постепенно продвигалась вглубь. Мангазея исчезла, как исчезает отстрелянная гильза, и в 1970-е годы её раскапывали археологи так же, как раскапывают какие-нибудь мифические города-призраки.

К середине столетия городок агонизировал. В июне и июле 1648 года случился пожар. Горело недалеко от съезжей избы. А после пожара произошло чудо не чудо, но нечто новое. Из-под дощатой мостовой, которая вела в съезжую избу, стал выпирать гроб - причем выпер как-то сразу на два вершка, верхним, судя по всему, концом, и выпер так мощно, что переломил одну мостовую доску (впрочем, мостовые уже давно не обновлялись, сгнили).

Можно было бы найти рациональное объяснение такому делу - почва-то северная, мерзлотная, а гроб мало ли отчего оказался плохо закопан. Но рациональных объяснений искать не стали, не стали и закапывать гроб назад. Вместо этого в августе 1648 года прямо над ним возвели часовенку. Точнее, полчасовни: сруб без крыши.

Часовню поставили не просто так. Первому же человеку, который наткнулся на гроб, Степану Ширяеву, было видение. Четыре года спустя, когда уже начались исцеления от гроба, Ширяев официально - то есть в съезжей избе, при воеводе, с записью на бумагу - показал:

"Видел он во сне, как бы чудотворцовы мощи из земли выкапывают, а ево-де держат под руки. А кто держит, того не знает. А ис той-де могилы как бы воевода людем велит имать воду и пить, а говорит: "Будет здоровье, у кого рот болит" 1.

Здесь и далее курсивом выделены цитаты из публикации канонизационных актов: Кротов М. Актовые источники Повести о Василии Мангазейском. // В кн.: Источники по истории общественной мысли и культуры эпохи позднего феодализма. Новосибирск.: Наука, 1988. С. 127 - 140. Тут же и библиография.

Примечательнейшей сон, как примечательно и то, что Ширяев отнюдь не выдает этот сон за "видение" ("сон" и "видение во сне" различались очень твердо). Примечательно ощущение скованности - все происходит помимо воли сновидца, он ничего не может.

А вернее, сказал бы психолог, делает вид, что не хочет, - ему лишь кажется, что его держат за руки, на самом деле он свободен. И он знает это и выдает свое знание, особо отмечая, что не ведает, кто его держит. Он лукавит, потому что не до конца уверен в своей правоте. Поэтому же во сне появляется и воевода: он говорит то, что хотел бы сказать сам Ширяев, да не решается, и передает слово признанной власти: ждите исцелений от этих мощей.

Глава вторая

Первый протокол об исцелении составили в воеводской канцелярии 26 января 1652 года. Исцелился стрелец Тимофей Сечиников. О чудесах, совершаемых от неизвестного скелета, ему рассказывал охотник - или, как говорили тогда, промышленник - устюжанин Петр Семенович Воробьев, когда был на его заимке у Исецкого озера в октябре 1651 года. Воробьев дал обет пожертвовать "новому чудотворцу, что выходит гробница" (то есть, "которого выдвигается гроб") на панихиду и свечи - и выздоровел от грыжи.

У Сечиникова была другая напасть: на правой руке у него было "тринадцать ран" - видимо, язвочек, и он дал обет пожертвовать рубль на изготовление "пелены" - шитого покрова - на гробницу неизвестного. Выздоровев, Сечиников денег жертвовать не стал. Это первый случай такой скупости в этом рассказе, но не последний - а каждый такой случай важен, ибо показывает, что люди, с которыми совершались чудеса, были отнюдь не экзальтированными психопатами, а обычными прижимистыми мужиками.

Под скупостью у них была совесть, и довольно живая: Сечиникову является во сне "человек млад, лицем светел, а на нем рубашка (т.е. длинная белая рубаха. - Я. К.), уса и брады нет, власы на главе черны". Неизвестный хватает Сечиникова за волосы, дергает так, что ему приходится подняться. "И велел сказать во всем миру про свое явление, и о том-де моем явлении будет воеводе писано".

Если же Сечиников не пойдет к воеводе, предусмотрительно добавляет чудотворец, зная, что нормальный человек просто так к властям предержащим не сунется, то "куда ты ни поедешь, все будет тебе беда".

Такой вот вредный чудотворец! "А имени своего не поведал, только сказал: "Имя мое Бог весть, а как имя мое объявится, и в то время над Мангазейским градом будет милость Божия".

В этом же видении прозвучала загадочная фраза, ставшая - после вида самого скелета - первым камешком в будущем житии "святого". "Рука твоя бысть от всякия болезни исцелела, а ты мене и обещание свое забыл, и от мене бежишь, - еще раз упрекнул неизвестный Сечиникова и добавил: - Были у меня колотки на руках, а ныне у мене колодок на руках нет. И ты, Тимофей, не бойся мене и не избегай!"

Значит, неизвестный был когда-то забит в колодки - следовательно, его держали в застенке, судили, и судили по обвинению не простому, раз в колодках - значит, перед пыткой. Следовательно... Но тут пока цепь домыслов обрывалась. Сечиников счел за лучшее пойти к воеводе и рассказать - чтобы не было от чудотворца беды.

28 мая того же 1652 года маленькое чудо происходит с тобольским стрельцом Федором Кобяковым, который в Мангазее делает всякую плотницкую работу и, в частности, достраивает часовню над гробом. Он идет на лыжах через реку в лес срубить пару жердей. Возвращаясь, проваливается в незаметную полынью - север, но все-таки конец мая.

"И помолился новоявленному чудотворцу" - можно себе представить, как кратко и выразительно помолился: ведь из-за тебя же тону, помоги! "И ему под ноги попала льдина, и от потопа избавился".

Пройдет лето, наступит тоскливая осень, и плотник-стрелец переживет еще одно чудо: "Нападе на него тяжкая злая кручина во осенное время, и от той кручины хотел на себя руки возложить". И ему является чудотворец - и опять единственное, что запоминается: "млад", - и говорит ласково: "О том ты не кручинься, Бог тебя помилует". И Бог дал облегчение!

Глава третья

Мангазея была дырой - а вернее, какая-то дыра была в душах ее жителей, и внутри каждого сосали тоска, надрыв, скука. У кого натура тонкая, чувствительная - думал о самоубийстве. А большинство спасалось более простым способом: пили и блудили. Или, как изящно сформулировал мангазеец Дмитрий Евтропиев: "Ходящу ми и валяющуюся аки свиния в кале греховнем".

Результат был предсказуем и описан с поистине медицинской точностью: "На левой стороне тайных уд, в паху на полом месте появися первее мал пупырышек красен и посвербе мало". Разумеется, если свербит - почеши, какое еще есть в жизни удовольствие. "Аз же почесах то место мало, и от того часа тот пупырышек краснети, и болети, и расти нача", - поэтически описывает неприличное свое несчастье Евтропиев.

Ласковый "пупырышек" дорос до опухоли в два кулака, началась лихорадка, больной уже не вставал и послал сына Терентия за доктором. Ближайшим доктором в златокипящей Мангазее был коновал Федор Семенов. Он, однако, сам лечился от тоски - и был беспробудно пьян. Тогда послали "по полономаря Иоанна" - так сибиряки осмылили витиеватое греческое "парамономарь", переделав пышное название ничтожного, в общем-то, церковного чина в "полу-что-то-там". Пономарь был трезв, но чем он мог помочь? Евтропиев "показа ему недуг свой лютый, он же удивися".

Озверев от боли, Дмитрий собрался уже "тот свой недуг прорезать", но пономарь остановил и дал простой пономарский совет: помолись-ка ты Богу. А Евтропиев, помолясь Богу, решил еще и безымянному чудотворцу помолиться. И - помогло. Опухоль оказалась чудовищным гнойником, и гной вышел в ту же ночь, хотя и не до конца.

Обрадованный Евтропиев имел два желания: заплатить священнику, чтоб отпел панихиду над источником исцеления, и - напиться. Был праздник Рождества Богородицы - 8 сентября - и потому сперва было выполнено второе желание. А дальше пошел уже сплошной запой, который Евтропиев привычно характеризует приведенной выше формулой - насчет свиньи и кала.

Но ведь у него еще и совесть свербела, каким бы она ни была крошечным пупырышком. И ему было сновидение: болото, тот самый коновал Федор, укладывающий через болото какие-то доски, и вдруг Евтропиев уже не глядит со стороны, а тонет в болоте. А еще вдруг - и он опять на безопасном месте, а справа какой-то незнакомый священник говорит: "Что ж ты забыл обещание прежнее и не молишися Богу и чудотворцу, иже во гробнице?".

Завершает "сказку" Евтропиева фраза: "А имяни де ему об том чудотворце не поведал". Совершенно понятно, что именно имени нетерпеливо ожидали все, потому что нет имени - нет человека, пускай даже кости налицо. Без имени и грешника нет, не то что святого. Вспомним обещание Сечиникову: когда чудотворца "имя объявитца, и в то время над Мангазейским градом будет милость Божия". Но, словно нарочно для опровержения холодных рационалистов, уверяющих, что в видениях люди видят то, что хотят, имени чудотворца ни в одном видении не было названо.

Лишь 11 февраля 1653 года охотник на соболей Григорий Семенович Коротаев перед воеводой официально показал, что видел во сне человека, бегущего вон из города. "Куда бежишь?" - окликнул его Коротаев. - "Слава Богу, чудотворцу Господь проявил имя". - "И какое же?" - "Моисей", - лаконично ответил человек и побежал дальше "собирать людей".

Имя "Моисей" не было чем-то очень уж экзотическим среди русских XVII века и уж совсем не ассоциировалось с евреями, поскольку евреев в стране практически не было. На радостях, что имя чудотворцу "проявилось", тут же в съезжей избе целовальник Григорий Иванов рассказал о видении, которое было ему в 1652 году "в тонком в сне" (то есть именно от Бога!). Чудотворец явился ему "ростом невелик, млад, лицом бел, полнолиц, а волосом светлорус с черна. И ему-де помнилось, что чюдотворец иноземской породы".

Замечание насчет того, что мощи принадлежат иностранцу - очень любопытно и свидетельствует, пожалуй, об искренности целовальника. Зачем бы ему придумывать такую экзотику? Ни до того, ни после нигде и намека нет на то, что иностранец - не русский, а что-то вроде скандинава ("светлорус").

Глава четвертая

Воевода Игнатий Корсаков выждал еще полгода после "явления имени", дождался еще одного чуда - тоже с охотником, на этот раз Гаврилой Давидовым, который "будучи в зимовье на промысле отемнел очми" и исцелился, помолившись чудотворцу. Больше ничего не происходило - и 1 августа Корсаков послал официальную отписку в Тобольск архиепископу Симеону. Из Тобольска документы переслали в Москву, причем в двух экземплярах: и патриарху, и царю.

Москва промолчала. И не потому, что была обуяна вольнодумным духом рационализма и не желала верить во всякий вздор насчет выпирающих из земли гробов. Мангазея не была здесь чем-то уникальным. В Устюге - откуда родом были многие сибиряки - в те же 1650-е годы складывался культ совершенно мифического Петра Черевковского. А патриарх Никон поощрял и развивал культ Иакова Боровичского, о котором известно было лишь то, что гроб с его останками прибыл в Боровичи прямо вместе с ледоходом. Какого-то чудотворца почитали прямо по соседству с Мангазеей, в Туруханске, и Симеон запрашивал Москву именно о двух кандидатах в святые - но о втором никаких документов не осталось. Может быть, Москва промолчала именно потому, что ощущалась потребность несколько умерить новую моду - на святых Киже.

Глава пятая

Вторая половина 1650-х годов ознаменована всего шестью зафиксированными чудесами. Первое из них относилось еще к 1653 году, но случилось в далеком от Мангазеи Енисейске: там исцелились глаза некоего Ивана Федосеева ("Поморские волости, Кеврольского уезду, с Мезени"). В благодарность Федосеев прислал к гробнице рубль.

Еще одно чудо - с пятилетним мальчиком, сыном стрелецкой вдовы, у которого прошла опухоль на шее. В благодарность мать жертвует на гробницу покров размером с сына (старый русский обычай, а тут еще и в гробнице вроде бы не взрослый, а дитё). И три подряд чуда сообщает Алексей Антонов, пономарь Троицкой церкви - главной в Мангазее.

Только вот беда: о чудесах говорилось в очень своеобразной обстановке пыточной камеры. Антонов был пойман в ноябре 1654 года с поличным: крал церковную казну. Каясь и плача, Антонов припомнил, как украл три рубля из казны чудотворцевой часовни, и было ему угрожающее виденье, и рука левая заболела, и обещался деньги вернуть, да взяв с гробницы земли, тер руку, и рука прошла. А три рубля все-таки не вернул!

Деньги все Антонов вернул, дело как-то замяли, тем более что ссылать-то особенно некуда - куда ж дальше-то (в эти края был сослан в XX веке Сталин). И, успокоившись, в великий праздник Богоявления Господня - на Крещенье - 19 января 1655 года Антонов торжественно рассказал, как еще в 1652 году видел во сне чудотворца как живого: "В лицо кругловат, власы чермные, в одной сорочке, возрастом [ростом. - Я. К.] низмян, в плечах плосок". В общем, молодой человек.

Антоновские чудеса, правда, позднее как-то не афишировали: все-таки привиделись они вору, а не простому честному пьянице. Однако почитание набирало силу, и деньги жертвовали, так что часовня стояла ухоженная. Вешали над гробницей даже соболиные шкурки - в благодарность, не для продажи, пусть тлеют в память о выздоровлении кого-то, кто к воеводе ходить не стал (таких, разумеется, было большинство).

7 августа 1659 года - после окончания мертвого сезона - в Мангазею приехал посланец архиепископа Тобольского и Сибирского Симеона осматривать мощи. Создана была комиссия: воевода, его "личный" священник, настоятель мангазейского собора. Неделю постились, отпели над гробницей "молебен с водоосвящением".

Это очень интересная деталь: молебен, в отличие от панихиды (которые обычно заказывали в благодарность за исцеления), - это не служба об упокоении умершего, а молитва святому. Святой в заупокойных молитвах не нуждается, он сам может помолиться о живых. Разница принципиальная и, в сущности, единственная, отличающая святого от обычного умершего.

Какому святому пела молебен комиссия? Тому, чьи мощи якобы находились в гробнице? Но было ли на то разрешение архиерея, признал ли Симеон эти останки мощами святого? Что-то сомнительно. Да и имя "Моисей" как-то явно не прижилось, и ни в одном чуде после 1653 года не упоминается. Возможно, молебен отпели прямо Спасителю.

За десять лет гроб уже целиком оказался на поверхности земли. Поверх все еще лежали "две мостины". Кости оказались все целы. Главное же: "возрастом был человек не велик, полторых аршин с четвертью". Так материально подтверждается деталь, переходившая из одного видения в другое: человек молодой.

Проблема была в том, что подтверждение оказалось с перебором: слишком молодой, практически ребенок. Аршин с четвертью равен 90 сантиметрам! Между тем комиссия записала мангазейские слухи:

"Многие люди говорят в городе, что-де мы слыхали у старых людей: замучен был торговога человека лавочной посиделец по наговору напрасною смерти и положен в том месте. А имени ему не ведают, или при ком воеводе замучен, того сказать не знают".

"Лавочной сиделец" - значит лицо во всяком случае совершеннолетнее, могущее давать отчет во взятом кредите, отвечать по обвинению в растрате. Следовательно, самое меньшее - пятнадцать лет! И это при росте в метр?

Комиссия, явно настроенная доброжелательно к почитанию святого (постились же! записывали чудеса в воеводской канцелярии!!), вынуждена была записать ложь, сопроводив ее для успокоения совести оговоркой: "И мнится быть лет пятинадесять и меньши по возрасту". То есть лет пятнадцать и меньше. Да уж - меньше, скажем прямо. Десяти лет и меньше - вот в чем была правда! А вывод комиссии напоминает армейский анекдот: если полковник говорит, что крокодилы летают, - значит, они летают. Только так - "низенько, низенько". Сантиметров пятидесять и меньше. Только здесь в роли непререкаемого - даже для Церкви - авторитета оказался народ православный.

Так первый раз произошло столкновение фантазий и домыслов с жесткой реальностью. Судьей выступал авторитет власти - церковной и светской одновременно (впрочем, в том веке их часто путали - недаром архиепископ запрашивал мнения сразу и патриарха, и царя). Увы, пострадала реальность.

Церковная власть сознавала, что попала в опасную ситуацию - и предпочла остановиться, не сделав выбора между "да" и "нет". За вскрытием мощей никаких решений архиерея не последовало: почитание святого не было разрешено, но и упразднить часовню не посмели.

Глава шестая

Через полгода последовало новое чудо, ставшее решающим. На первой неделе Великого поста 1660 года в воеводскую канцелярию явился с официальным заявлением некий Иван, слуга боярина Семена Лукьяновича Стрешнева, посланный в Мангазею верхотурским воеводой Иваном Комыниным для покупки мехов.

В среду, придя после церковной службы домой (а в храмах в этот день читается Великий Покаянный канон), он увидел сон:

"Как бы он пришол в часовню к чюдотворцу помолитися, и чудотворец во гробу лежит, а сам он млад, ни уса, ни брады нет".

Так сразу вводится новая деталь: прежде в видениях чудотворец описывался как "молодой", но про отсутствие бороды и усов никто не говорил. А теперь он уже не просто молодой, а очень молодой. Подтянулся, так сказать, к размеру скелета.

"И почал молится чудотворцу, чтобы проявил свое имя. И от него де глас изыде: "Имя мое Василий Федоров". И он, Иван, в великом недомышлении был много часу, и чудотворец толкнул ево в бок: "Что де ты лежишь, востани и поведай имя мое".

"Василий Федоров" - не то, что "Моисей". Добротное русское имя и отчество. Мангазейский воевода Исайя Квашнин сообщил о новом чуде настоятелю Троицкого собора отцу Иакову Никифорову, тот отслужил торжественный - "со звоном" - благодарственный молебен. Благодарили - за открытие имени чудотворца, как будто и не было "открытия" 1653 года. Оставалось ждать обещанной великой Божьей милости к Мангазее.

Милость не замедлила явиться. То подлинное Божье милосердие: мудрое и скорое. Заключалось же оно в том, что Мангазея умерла, сгинула, исчезла с лица земли. В 1672 году города уже практически не существовало - все переехало в Туруханск. Но фантазия перебралась на новое место вместе с людьми.

Глава седьмая

30 июля 1669 года мангазейские стрельцы Потап Копылов и Иван Есицкий (ссыльный поляк, каких вообще было много тогда в городе после завоевания Белоруссии, но этот не просто ссыльный, а еще и принял крещение православное с новым именем Елфима) видели чудо: покров на гробнице "Василия Федорова" приподнялся в воздух. "Поднялся мало". Летал. Как крокодил.

Они позвали отца Иакова - тот подивился, но попросил народу пока не говорить:

"Я-де еду ныне по благословению и указу великаго архиереа в Тоболской, и мне возвестить в миру о таком видении страшуся, чтобы мене от пути морскаго не отставили народом".

Стрельцы всё поняли. И рассказали о видении после того, как отец Иаков уплыл к архиерею.

Копылов и Есицкий - лгали сознательно или были в состоянии одержимости и самообмана? А какая, в сущности, разница? Самообман - психиатрическая, а не богословская проблема. Судя по тому, как Есицкий описывал свое второе видение, он был искренен. Через полгода после "чуда" с покровом, 3 февраля 1670 года он - в ночном карауле. Напарник - стрелец Василий Марковский (тоже ссыльный поляк) - спит.

Есицкий выходит из караулки "в палки колотить". Видит двух людей, смертельно пугается - не потому что трус, а потому что чувствует что-то нечеловеческое. Двое берут его под руки и вводят в часовню чудотворца - а тут!

"Стоит человек, аки черной священник, оболчен в ризах священнических черных, и свеща пред ним светится воску черного, и огонь у свещи черной же".

Священник властно наклоняет голову Есицкого, выдергивает у него три волоска и вкладывает в книгу, которую держит в руках - словно залог какой-то власти, словно угрозу: не сделаешь, что повелю, - сожгу волосы, и ты умрешь. А говорит простую и благочестивую вещь:

"Что б взяли Туруханского зимовья усть-тунгуского троицкого черного попа Тихона в часовне б у чудотворца молебствовать. И как он, черной поп Тихон, в Монгазейский город приедет, и ты ему скажи три слова".

Указания простые: поправить мощи, ибо они лежат "с наруганием", криво. И молиться Богу, чтобы чудотворец "имя свое проявил, и житие, и кончину". Опять - имя? Да, словно оно уже и не открыто десять лет назад. Впрочем, главное - уже и написать житие требуется.

Те же двое вывели Есицкого из часовни.

"И я, пришед в караулню, нача будити товарыщи своего Василиа Марковского, хотя ему поведать вся чюдеса. И он воскрича на меня со гневом и глагола мне: "Не даждь мне спать!" И я хотех итти с крылца в караулню, и мене ноги мои не возмогут нести, и с места не спустило нимало. И скрычать думал, ино язык не воротится и гласа нимало нет. И я до утра все сидел в караулне вне ума своего".

С психологической точки зрения убедительно во всем, начиная с сердитого вопля напарника "Дай поспать" и до полного онемения. И чем убедительнее - тем страшнее ложь. Ибо самая страшная ложь - та, которая настолько велика, что объемлет человека, и он не замечает ее так же, как не замечает грязного воздуха или космического хаоса.

Глава восьмая

Иеромонах Тихон, основатель Троицкого монастыря под Туруханском - впрочем, за прошедшие века город переместился точно к монастырю, а первоначальный Туруханск исчез - не замедлил явиться, словно только и ждал этого момента. 24 марта он - в Мангазее. Воеводы и настоятеля в Мангазее уже нет - они перебрались в Туруханск.

Тихон один осматривает мощи - причем из описания этого события явно, что ни Тихон, ни имеющиеся налицо мангазейцы не подозревают, что мощи уже осматривались, и убеждены, что это замучившие Василия Федорова убийцы положили его в гроб "мучена с наруганием, всего скорчена", так что голова его "приклонена в углу от полуденной страны к левому плещу, и ему ныне лежать гораздо скорбно и немощно от токоваго утеснения, потому что положен с наруганием".

Тихон переживает. Его "невидимою силою Божиею ударило о помост часовенный и учало тружать страшно у чудотворцева гроба", а затем он "стоя плакася, воздремав".

Тоже очень убедительная психологическая деталь. Не всю ночь плакал, а именно стоя плакал и впал в забытье.

28 марта Антипа Копылов - тот стрелец, что вместе с Есицким видел парящий покров, - получает последнее видение. Ему является юноша в белой сорочке, причем тот одной ногой как-то переступил между его ног. Благословил иконой, изображение на которой совершенно не запомнилось "от великого страху". И следует разговор, воспроизведенный подьячим дословно:

"- Знаеши ли мя?

- Не вем, кто еси ты, - растерянно отвечает Копылов и простодушно добавляет, - токмо по гласу твоему познаваю, аки бы прежний мангазейский служивый человек Василий, глаголемый Сычев.

"Чудотворец", должно быть, усмехнулся.

- Антипо, не Сычев Василий аз, токмо имя мое Василий же".

2 апреля мощи переносятся из часовни в Троицкую церковь, а 1 мая они уже перевезены в Туруханский монастырь.

Эпилог

На протяжении двух с половиной веков, до самой революции, боролись народное почитание выпертых землею мощей и решимость высшей церковной власти это почитание по возможности искоренить. А поскольку искоренить суеверие возможности не представляется, то, по крайней мере, ввести в какие-то пристойные рамки.

"Высшая церковная власть" - это не архиереи, управлявшие Сибирью (некоторые из которых относились к Василию Мангазейскому довольно трепетно), а Синод Святейший и Правительствующий.

Апофеозом этой борьбы стал 1803 год, когда икону Василия было приказано убрать из церкви, и началось настоящее народное восстание - правда, небольшое. Но все же почли за лучшее уступить и дозволить почитание Василия, не внося его, впрочем, в святцы.

Почитание продолжалось, так что еще Фритьофу Нансену показывали гробницу с мощами, развешанные вокруг шкурки - приношения эвенков, и он записал в своем дневнике трогательную легенду о Василии.

Ибо вот незадача: народное почитание имело свой конец - в революции, в советской власти, которая ликвидировала народ как понятие, а вместе с ним - и религиозные предрассудки, и религию. Но уже в середине XIX века народное почитание дополняется другим - пережившим народ: почитанием литературным.

Один за другим сибирские краеведы публикуют "житие Василия Мангазейского". Сборник народных фикций, на разные лады пересказывающий видения XVII века, издавался шесть раз. А сколько пересказов! сколько благочестивых поучений! Наросли детали, и какие: юноша, оклеветанный в растрате, пытанный и умерший.

В середине прошлого столетия архиепископ Филарет Гумилевский вдруг сочиняет трогательную подробность: хозяин Василия был-де извращенец. Юноша отверг его притязания и тогда был обвинен в растрате. Василий якобы погиб на Пасху - так еп. Филарет высчитывает, в каком именно году Пасха приходилась на 23 марта, - хотя это всего-навсего тот день 1670 года, когда несчастные останки были потревожены Тихоном. И получается уже, что "святой" скончался в 1602 году, при таком-то воеводе, при таких-то обстоятельствах...

Можно понять романтических любителей фольклора (ведь это та самая эпоха, когда собирают сказки братья Гримм), но как понять преосвященного владыку? Ведь делать такие вычисления - все равно что выяснять, какого сорта тыквы поливала Золушка. Даже "старожилы" XVII века не решались присочинить насчет имени воеводы и даты смерти, а "скептический" XIX век с академическим богословием решился возвести ложь в ранг науки. Только бюрократы Синода мешали проникновению имени "Василия Мангазейского" в официальные святцы.

А теперь это имя в святцах есть. Помогла революция, изничтожившая регулярное церковное образование, прервавшая научную традицию (впрочем, эта традиция не мешала Филарету Гумилевскому заниматься вымыслами), а главное - ослабившая церковную власть. Надо было просто физически выжить - где уж тут до контроля над тем, кого вписывают в календарь.

Между тем наличие в святцах абсолютно фиктивных персонажей - не только симптом болезни. Это сама болезнь, это ее исток и содержание. Почитание вымышленных фигур есть разновидность лжи - и из страшнейших.

Православный с надорванным мышлением, видящий во всем происки сатаны, легко мог бы истолковать все описанные выше "чудеса" как шутки чертей над суеверными жителями Мангазеи. Черные свечи... Неизвестные, заставляющие пить воду из могилы... Три волоска, вложенные в книгу... Иконы, изображение на которых невозможно различить... Чем не бесовщина?

В 1970-е годы археолог, раскапывавший Мангазею, находит там какой-то странный гроб и в нем череп - и печатно начинает рекламировать находку мощей Василия, хотя уж несомненно, что их из Мангазеи вывезли. В разгар атеистической эпохи проводит экспертизы найденных костей - и каждый новый эксперт признает останки за все более молодые: четырнадцать лет, двенадцать...

Уже не пьяные стрельцы и безграмотные охотники, а их далекие потомки, получившие высшее, хотя и советское, образование, стали сверху насаждать и развивать почитание мальчика, который был, но был неизвестно кем.

Новые православные ушли от материализма, дошли до уровня мангазейских стрельцов и охотников. Не все добрались до понимания того, что не все видения ложные.

Бывшие когда-то в церкви механизмы контроля и самоконтроля оказалось восстановить сложнее, чем храм Христа Спасителя. И когда в 1990-е годы православие было освобождено от контроля государственных атеистов, культ Василия Мангазейского расцвел пышно.

Догадаться, последует ли за этим пышным цветением плодоношение, нетрудно.

А безымянный мальчик, вполне возможно, действительно был святым.