БОГОЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ
I ВЕК: О ВОЗВЫШЕННОМ
Эссе "О возвышенном" написано современником Иисуса - возможно даже, ровесником. Конечно, превосходная литература (а это эссе превосходно) всегда немного вне времени, и поэтому текст иногда датировали и более поздним временем. Всё же 40-е годы первого столетия - дата, наиболее вероятная по таким мелким соображениям, как упоминание римским греком Моисея. Факт необычный, историки увязывают его с поездкой Филона Александрийского в Рим в это время.
"О возвышенном" абсолютно не имело отголоска в известных нам произведениях своего времени и более позднего. В десятом веке его случайно переписал книжник, сочтя, кажется, частью трактата Аристотеля. А вот в Новое время оно стало так же популярно среди писателей как эссе Эразма и Монтеня. Взгляд апостола Павла на современников рисует людей экзотических и странных как в части греха, так и в части добродетели. Нужно сделать изрядное усилие, чтобы понять, что они имели в виду под "гибелью" или "спасением" и почему придавали такое значение платку на голове или сандалиях на ногах.
Конечно, у автора "Возвышенного" тоже есть классические античные заморочки - к сожалению, не только античные. Например, он определяет "возвышенное" как "то, что все и всегда признают таковым".
Это в точности предвосхищает определение истинности, данное одним из античных христиан спустя триста лет: то, во что всегда веровали все святые отцы. Consensus patrum. Определение столь же наивное, сколько и опасное - кто не соответствует ему, извергается из числа "всех". "Все" оказываются лишь тенью "Я".
"Когда люди, различные по профессии, по образу жизни, по склонностям, возрасту и образованию, едины во мнении, возникает то общее, не предрешенное заранее суждение, которое является бесспорным ручательством подлинно возвышенного".
Звучит недурно, только на практике не работает. В духовной жизни голосование невозможно. "Возвышенное", в конце концов, есть лишь проекция в литературу трансцендентного - того подъёма вверх, за пределы плоского и пошлого, который осуществляется не "всеми", а одним, и не всегда, а в отдельные, редкие - и тем более драгоценные - мгновения жизни.
Возвышенное как общее - ханжество и фальшь. Безымянный римский грек это превосходно знал и, отдав дань стереотипам своего времени, обозначил иронию (не называя её) как важнейшее средство защиты возвышенного. Он употребил термин "гипербат" - сегодня мы сказали бы "синкопа", "намеренное снижение", "юродство": "нарушение привычного хода слов и мыслей". Возвышенное противоположно гладкости и гламурности. Если бы автор "О возвышенном" слышал об Иисусе (вряд ли), он бы признал в Нём возвышенного проповедника - максимальная естественность и возвышенность через постоянное нарушение того, что кажется естественным.
Проблема с "transcendere", с "поверх барьеров" та, что легче взмыть над барьером со всеми своими предрассудками, ступить на облако в ботинках, чем пройти по грешной земле босиком, совлекши с себя предрассудки и суеверия. Все это знают, и из этого вырастает первое суеверие - недоверие к слову. Автор "О возвышенном" описывает циническую боязнь любого "возвышенного" слова об истине как "зомбирования", "промывания мозгов", "пропаганды": люди "гневаются, считая, что искусный мастер опутывает их своими словесными фигурами, как неразумных младенцев. Некоторые из них даже звереют от злобы, принимая ложное умозаключение за выражение презрения к ним. А те, кто умеют маскировать свое раздражение, уже не поддаются никаким убеждениям".
"О возвышенном" - эссе о словах, эссе о риторике, но полемика о том, сколько патетики добавлять в речь, для автора лишь повод напомнить о том, что риторика и речь - не самоцель. Поэтому его "возвышенное" - не эстетично, а религиозно, поэтому он так естественно говорит о сверхъестественности:
"Природа никогда не определяла нам, людям, быть ничтожными существами — нет, она вводит нас в жизнь и во вселенную как на некое торжество, а чтобы мы были зрителями всей её целостности и почтительными ее ревнителями, она сразу и навсегда вселила нам в душу неистребимую любовь ко всему великому, потому что оно более божественно, чем мы".
Эта "природа", эта "вселенная", конечно, псевдоним Творца, того "неведомого Бога", которого апостол Павел назвал общим для иудея, грека, римлянина.
"О возвышенном" бьет не в бровь, а в глаз не вообще "современного человека", а современного русского человека. Как заклеймил Окуджава Россию римской империей, так она ею и остаётся - лежащей в низменности, в пошлой заботе о мире, безопасности. "Пошлость" - в готовности обменять мир на свободу. Неведомый грек издевается над неведомым римлянином, который жалуется на пошлость как на следствие своего рабского состояния - имея в виду рабство у империи, гибель демократии, но при этом восторгается миром, который Август и его преемники внесли в мир. Pax Romana - не кот чихнул. У римских апологетов христианства (да и у некоторых современных) это ведь тоже общая мысль: благодаря самодержавию Августа стало возможно боговоплощение и проповедь Евангелия. Не было бы мира, не пошли бы ученики по дорогам империи проповедовать Евангелия, остался бы забытым крестный подвиг Христа.
Иисус, полезно напомнить, посылал учеников проповедовать, не указывая им на широкие имперские дороги. Вполне возможно, что, говоря о "широком пути в погибель" Христос как раз издевался над мощёными шедеврами римского автодора. Он явно предпочитал нанотехнологии. От сердца к сердцу, не от столицы к столице. Две тысячи лет ушло на экстенсивный вариант, пора пробовать интенсивный.
Автор "О возвышенном" подымается вверх самым традиционным для риторики способом: парадоксом. Какой мир! Римский мир - сплошная война, сплошной раздор. Враги человека - "различные страсти, которые ежедневно повсюду подстерегают, увлекают и порабощают нас. Ненасытная жажда денег, поразившая всех без разбора, погоня за удовольствиями не только приковали нас к себе, но, как говорится, за собой влекут в пропасть. Из этих болезней сребролюбие — унизительно, а поиски наслаждений — отвратительны".
Напротив, римское рабство - не рабство рабов, а рабство рабовладельцев, оказавшихся вдруг под пятой империи - разве это рабство? Ну, деспотизм, и что? Разве он может помешать любви и творчеству? Да-да, творчеству - античный автор определяет его, правда, методом исключения, осуждая "праздность":
"Наши природные таланты теперь блекнут и вянут из-за той праздности, которая за редким исключением властвует над всеми нами. Кто из нас рискнет предпочесть заботу о настоящей пользе и подлинный труд личной славе и минутным удовольствиям?!"
Так что дело тогда в Риме, как и теперь в России, не в тирании. Деспотизм итог, а не причина (она есть - было бы лукавством это отрицать, и такого лукавства не было две тысячи лет назад в Риме, а в России сегодня оно есть). "Возвышенное" - не просто фигура речи, а смысл творчества.
Автор "Возвышенного" даже хвалит деспотизм, как Гершензон хвалил царские штыки, защищаю интеллигентов и евреев от погромов:
"Нет, уж лучше нам, таким, какие мы есть, продолжать оставаться рабами и отвернуться от свободы. Попробуй! Провозгласи наши страсти свободными! Словно сорвавшиеся с цепей, они ринутся на наших же близких, и весь мир запылает в пламени разбушевавшихся пороков".
Только Гершензон боялся погромов, а "О возвышенном" боялся себя и своей внутренней несвободы, своего греха. Маленькая одесская разница... Поэтому Гершензону не было бы о чём поговорить с Иисусом, автору "О возвышенном" - было. Шутил он, сардонически шутил насчёт римского августа как защиты от страстей.
"О возвышенном" описывает - причём, впервые - основные способы писать о высоком, не давая петуха. Способы эти остаются актуальны и по сей день, как то же синкопирование, снижение. Большинство из конкретных примеров, правда, не вдохновляет - всё-таки две тысячи лет прошло, эстетика сменилась основательно. Даже юмор прошлого (например, Евангелия) непонятен без комментариев, что уж говорить о непросолёном пафосе - стух! "Нас" - их - восхищали "не маленькие ручейки, сколь бы прозрачными и полезными ни были бы они для нас, а Нил, Истр, Рейн и, конечно, больше всего — сам великий Океан". Детская такая гигантомания. Тем ярче выделяется - и выделяем исследователями - один образец, именно потому, что он добивается возвышенности отказом от описания: "УГомера в описании страны мёртвых красноречивее и величественнее любых речей молчание Аякса".
Вот - вершина возвышенного и выше. Слово, которое Начало и Бог, есть Молчание. Главное - не то, что сказано Богом или человеком, а то, о чём не может сказать человек и о чём молчит Бог.
