БОГОЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ
IV век: сколько весит воскресение?
Цинизм бывает разный. Агрессивный – и тогда он омерзителен, корыстен. Пассивный – и тогда он заслуживает сострадания, как и всякое уныние, но отвергает его. Большинство циников, конечно, смешанного типа – они достаточно унылы, чтобы презирать людей, но недостаточно унылы, чтобы делать это втихомолку. Мир письменности переполнен текстами циников-миссионеров, которые несут миру «реализм», «трезвость», «научный взгляд», «объективность». К науке, да и к трезвости, эти миссионеры отношения, конечно, обычно не имеют.
Символ веры цинизма сформулировал Лев Толстой:
«Весна, любовь, и счастье! — как будто говорил этот дуб. — И как не надоест вам всё один и тот же глупый бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вон смотрите, сидят задавленные мёртвые ели, всегда одинаковые, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где не выросли они — из спины, из боков. Как выросли — так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
«Не верю» тут – фигура речи, на самом же деле именно «Верую, что надежды – ложь, что истина – обман». Цинизм так же не может доказать обмана, как надежда не может доказать правды.
«Старый дуб, весь преображённый, раскинувшись шатром сочной, тёмной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия — ничего не было видно. Сквозь столетнюю жесткую кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвёл их».
Конечно, государственная школа расстаралась: аж наизусть заставляли и заставляют по сей день зубрить этот текст. Сатана, который цитирует Священное Писание – это полбеды, а целая беда – сатана, заставляющий зубрить Писание. А всё же, а всё же… Пройдёт лет тринадцать после школы, забудется кощунство казёнщины, и человек уже от себя прочтёт:
«Нет, жизнь не кончена в тридцать один год».
В тридцать один и жизнь Иисуса только начиналась – во всяком случае, такая хронология была привычна Толстому. В тридцать три закончилась – как и жизнь Болконского (дуб – это 1809 год). Описание смерти Болконского – это Голгофа, Воскресение и Вознесение, слившиеся воедино.
Пред видом исправной амуниции презренны все конституции, а пред этим текстом Толстого презренны все упрёки казённого христианства к нему. Кто лучше сказал о воскресении? Раньше – да, есть. В середине IV века св. Кирилл Иерусалимский проповедовал:
«Видишь ли ты, что деревья сейчас в продолжении стольких месяцев стоят без плодов и без листьев, а когда пройдёт зима, то все опять как бы из мёртвых оживут? Не гораздо ли лучше и удобнее ожить будет нам?»
В конце того же столетия развёрнуто об этом писал монах, которого традиционно отождествляли с Макарием Египетским:
«Деревья, по прошествии зимы, благодаря невидимой согревающей силе солнца и ветров, подобно одеянию производят и откидывают от себя листья, цветы и плоды ... Для всех боголюбивых душ, то есть для истинных христиан есть первый месяц Ксанфик, называемый Апрелем, и это есть день воскресения, когда силою Солнца правды исходит изнутри слава Святого Духа, покрывающая и облекающая собою тела святых, та слава, которую они имели сокровенною в душах».
Мало кто замечает, с чего начинается стихотворение про дуб (это, конечно, у Толстого стихотворение в прозе, наподобие тургеневских). Странно начинается – со слова «лёгко». Именно так, через «ё» обозначает воскресение весны лакей Пётр (имячко-то какое – привет Ватикану; а обращается Пётр перво-наперво к кучеру – и кучер этот не тот ли самый Хронос, что у Пушкина управляет Телегой Жизни).
Тексты «Духовных бесед», ходивших под именем Макария Египетского, недаром были под подозрением в ереси. Слишком много в них лёгкости, слишком много в них явного противопоставления «духовного», «истинного» христианства – какому-то иному, тяжеловесному, статичному и этатичному. В Средние века такое христианство окрестили ересью мессалианства, в наше время чехвостят «харизматическим». Ну как же – про Духа Святого есть, а про архиерея нет. Про Солнце правды есть, а про книгу правил нет. Сияние изнутри, видите ли, - но ежели изнутри, то зачем же тогда начальство?
Не «христианство творчество и христианство спасения», а христианство тяжеловесное и христианство лёгкое. Смерть – тяжела, бессмертие – легко. Летом 1909 года Толстой в сердцах сказал, что хвалить его за романы – как хвалить Эдисона за то, что тот превосходно танцует мазурку. Это не просто смирение, как у Фома Аквината – мол, всё, что написал, только пук соломы. Это смирение с винтом. Литератор дал себя знать.
Толстой мог бы просто сказать – мол, хвалить меня за романы всё равно, что хвалить меня за то, как я танцую мазурку. Нет, припутал зачем-то Эдисона. Потому что Эдисон, легко танцующий мазурку, невозможен, а о себе Толстой знал, что он мазурку танцует отлично. Самая эротическая, даже – что греха таить – прямо порнографическая сцена русской литературы есть мазурка, которую Денис Давыдов танцует с Наташей, где для самых непонятливых даже вставлено: «отдаваясь ему». Боже, сколько же у Толстого мазурок – и в «Детстве» отдельной главкой, и в «Анне Карениной», и в «После бала».
Не тогда Толстой уходил к Богу, когда уковылял в никуда, словно умирающий слон, а когда легко лётывал в мазурке, и он знал это, и перед смертью не удержался, вихрем пронёсся мимо над неуклюжего Эдисона, воплощения позитивизма, науки и техники. Вот тебе, материализм! Вот тебе, мир сей! Вот тебе, лампочка, от Солнца правды! Есть и весна, и любовь, и счастье, и Бог не предаст их, чего и вам желаем!
