|
Геласий I Римский (21.11.496).
- приписываемые ему декреталии.
Предки Геласия приехали в Рим из Африки, видимо, после ее завоевания вандалами-арианами, он стал архидиаконом и секретарем папы Феликса II и 1 марта 492 г. сам был избран на папский престол. На следующий же год произошла катастрофа: Италия была завоевана остготами, тоже арианами. Геласий, как, впрочем, и византийский император, признал власть вождя остготов Теодориха (мать которого Ерелева, впрочем, была католичкой, что помогло Папе добиться значительных уступок). Папой руководила верная интуиция: войны того времени были лишь частью огромного и потому незаметного для современников процесса великого переселения народов. Бороться было бесполезно, а шансы мирно сосуществовать, постепенно смешиваясь с завоевателями и цивилизуя их, были вполне реальны. Если бы Геласий занял ригористическую позицию и отказался вообще общаться с королем-еретиком (а по нравам и канонам того времени с еретиком нельзя было поддерживать вообще никакого общения), завоеватели бы напряглись и истребили бы католическое христианство в Италии. Однако, проявив терпимость на территории Италии, Папа категорически требовал от византийского императора Анастасия I борьбы с монофизитами. Между тем, монофизиты, как и ариане-остготы, были не только и не столько религиозным движением (богословские различия были столь тонки, что их и богословы-то не слишком понимали), сколько политическим. Компромисс с монофизитами укреплял единство Византийской империи. Однако, хотя Геласий и писал басилевсу Анастасию: “Будучи римлянином, ... принимаю тебя как римского императора”, это была уже чисто формальная вежливость, реально же об интересах Константинополя Папа не беспокоился. Более того, он назвал Анастасия своим сыном, что было по тогдашним понятиям довольно дерзко, но ввиду плохого состояния путей сообщения вполне безопасно. Когда Геласий стал папой, Восточная и Западная церкви находились в состоянии раскола, ибо Рим требовал осуждения не только монофизитов, но и покойного патриарха Акакия, проводившего политику компромисса с ними. Геласий не сумел преодолеть раскол, а отчасти даже углубил его своими резкими заявлениями: например, он назвал Константинопольского патриарха “ничтожным епископом Гераклеи” (городка, на месте которого возникла столица Византии), называл патриархов Востока “низшей властью”. 13 мая 495 года его первым из пап приветствовали на соборе в Риме как “наместника Христа на Земле”. Тем не менее, Папа искренне удивлялся, что его “продолжают называть гордым и кичливым”. Геласий сделал еще один шаг к освобождению церковной власти от политики, сформулировав концепцию разделения светской и церковной власти, хотя, конечно, с нынешней теорией разделения властей его убеждения ничего общего не имели. Папа полагал, что Христос, отдав кесарю кесарево, подверг “нелегкому испытанию” духовенство: приходится “ради почитания Бога не вмешиваться в то, что находится не в их ведении”. Это эмоциональное замечание объясняет, почему Папа так настаивал на том, что авторитет священников все-таки больше, что “на Суде они будут давать Господу отчет и за самих царей”. Отвечать за царя тяжело, но почетно, - а теперь, когда царской власти нет, вряд ли кто-либо из священников, епископов, пап захочет брать на себя ответственность за решения президентов или премьеров, будь те даже трижды католиками. Надо, однако, помнить, что к нынешнему, более трезвому взгляду на человека и его ответственность перед Богом, христиане пришли очень постепенно, от позиции, унаследованной от дохристианской, первобытной психологии, для которой священник и царь были едины в одном лице. Учение Геласия - ступенька на пути освобождения от магии власти, и примириться со свободой от власти над другим было, как показывают его слова, довольно болезненно. Отношение к императорской власти и отношение к компромиссу с еретиками - две стороны этой проблемы. Когда Геласий писал: “Нельзя, принимая соучастника извращения, не одобрять тем самым самого извращения”, он выражал свое восприятие человека (в частности, патриарха, общавшегося, “имевшего часть”, с еретиками), восприятие тоже очень архаичное и недооценивающее степень человеческой свободы. К счастью последующая история Церкви показала, что не только можно, но и нужно, не одобряя извращения Истины, искать общения, мира и любви с теми, кто заблуждается. Кто близок Истине-Христу, тот должен и может, не предавая истины, строить мирные и любовные отношения с окружающими, - для современных христиан (и то не для всех) это само собой разумеется именно благодаря тому, что люди, подобные Геласию, истину о Христе сохранили. Как это бывало с большинством богословов, которые слишком увлекались борьбой с еретиками, Геласий почти перешел границу, отделяющую ортодоксию от ереси. Пытаясь объяснить, как во Христе две природы становятся одним лицом, он сравнил это соединение с Евхаристией, сказав, что хлеб и вино “превращаются” (“транзире”) в Тело и Кровь Христовы, сохраняя свои материальные свойства. Историки, которые поклялись найти среди пап еретика, радуются этому в высшей степени неудачному сравнению (которое не случайно больше никогда не использовалось ортодоксальными богословами). Но “еретик” это ведь не просто автор неверного выражения, а человек, который стремится этим выражением вытеснить более верную формулу, а уж таковым Геласий не был. Его слова и дела выдают в нем человека, с трудом пытающегося поставить свою незаурядную энергию на службу Церкви, но успеха он добивался не там, где нападал, а там, где защищал людей: Папа требовал, чтобы духовенство неукоснительно тратило четверть церковных доходов на милостыню, чтобы епископы выкупали пленных, отстаивал перед властями право преступников находить в храмах убежище вне зависимости от степени своей виновности. Butler, 21.11. Задворный, II, 20-55. Память 21 ноября.
|
