Богочеловеческая комедия
443 год: как жажда чистоты приводит к Грязным векам
Проспер Аквитанский, епископ и секретарь папы Римского Льва Великого, с восторгом записывал в своей краткой хронике:
«В консульство Максима II и Патерия … по усердию папы Льва стало точно известно, что внутри Города скрывается большое множество манихеев, – он, выведя их из тени и явив перед взором всей церкви, изобличил и осудил, предав огню их книги, которые были захвачены в большом количестве. Та забота, внушённая, как представляется, божественной волей святому мужу, не только для города Рима, но и для всего круга [земель] принесла очень большую пользу, поскольку, когда от исповедников [манихейства] из числа схваченных в Городе стало известно, кто их проповедники, кто епископы или пресвитеры, в каких провинциях и городах они проживают, многие священнослужители восточных частей [римского государства] стали подражать благородному рвению апостольского управителя».
В переводе на язык современного католического официоза это означает, что папа Лев «проявил усердие в борьбе с манихейской ересью», «обличал манихеев, наполнявших Рим».
В переводе на простой язык – что в 443 году папа Лев устроил публичное сожжение манихейских книг и разослал в провинции списки манихейских лидеров, после чего костры запылали и в провинции.
Для сравнения. Проспер Аквитанский в юности был знаком с блаженным Августином, который в юности же был именно манихеем. За полвека нравы сильно изменились. Августин полемизировал с манихеями, но не сжигал их книг, как и его коллеги-епископы, включая пап. Проспер не стыдится костров, а гордится ими. Он, кстати, не называет манихеев еретиками. Они и не были еретиками, они были иноверцами. Другое дело, что в качестве соперников на религиозном рынке они были опаснее, например, иудеев (вспоминаем об Августине).
Проспер, в отличие от современных римо-католиков, не утверждает, что манихеи «переполняли» Рим. Он говорит, что их было «большое множество», но говорит, что они скрывались, что их пришлось разыскивать. Одно с другим не вяжется – либо переполняли так, что нельзя было на них не натолкнуться, либо прятались по щелям. Но тревожность вяжет и не вяжущееся.
Между прочим, сегодня многие римо-католики запросто оправдают те костры: мол, время было тяжёлое, 443 год – между первым (410) и вторым (455) разорениями Рима, случившимися именно в V столетии. А может всё-таки наоборот: где пытаются осветить жизнь кострами, там сгущается мрак?
Костёр не только светит (Проспер подчёркивает, что папа извлёк манихеев из тени) и греет, он ещё и очищает. Именно жажда чистоты воодушевляла папу Льва, а настоящая любовь к чистоте проверяется именно по тёмным уголкам, куда никто не заглядывает. Там-то и скапливается всякая дрянь.
Жажда чистоты, не знающая границ – прежде всего, границ своего и чужого – это ведь праведная жажда, жажда святости и совершенства. Маленькая капля агрессии – и праведность превращается в свою противоположность.
Книги сожгли – полбеды. Но вот десятью годами ранее в Туре горожане заподозрили епископа Брикция в том, что он согрешил с «посвящённой». Не монахиня – женщина просто дала обет девственности, а жила в Туре, была прачкой, к ней приносили и слуги епископа (заметим наличие у епископа слуг) его бельё. Почему горожане решили, что отец – епископ? А тревожность, тревожность.
«Долго скрывал ты своё распутство под благочестием святого,— говорили они,— но Бог не позволил, чтобы мы и дальше осквернялись, целуя твои недостойные руки».
Это – цитата из хроники Мартина Турского, написано спустя сто лет после казуса. Горожане не видели ничего позорного в целовании рук, они даже жаждали целовать руки, потому что это руки прикасаются к святыне, освящаются, делаются чистыми и могут передать чистоту дальше. Причастия им было недостаточно. Причастие не очищает. Оно про другое. Горожане хотели забросать епископа камнями – никаких там «иди и больше не греши». Брикций кричал: «Моё тело не запятнано прикосновением к женщине». Не помогло. Он бежит в Рим, на его место избирают другого, потом ещё одного, и лишь через десять лет – бедолага возвращается в Тур.
Епископа выгнали – тоже, конечно, не конец света. Пожил в Риме с Львом и Проспером. Очень хочется верить, что женщина и ребёнок остались в живых – примечательно, что летописца их судьба абсолютно не интересует. А интересует летописца позитив, и этот позитив он видит в истории испанской католички, которая пала жертвой вандалов. Завоевавшие страну вандалы были христианами арианского толка, - именно по отношению к ним остальные христиане быил «ортодоксы», «католики», «православные».
Почему вдруг одну католичку стали пытать, требуя перехода в «истинную веру», Мартин не объясняет, ограничивается упоминанием о её знатности и богатстве. Он восторженно описывает, как её схватили и затащили в купель, чтобы окрестить «правильно» - а она «загрязнила всю воду, как та и заслуживала, испражнениями своего чрева». Крещение ведь – очищение, а тут еретическое крещение – значит, «кладезь нечистоты», и в этом кладезе ортодоксальные фекалии очень уместны.
Современному человеку, даже папе Римскому, неудобно себе представить, что кто-то ведь специально рассказал – неважно, сочинили или правду – про этот казус, и слушателям понравилось, и по цепочке до Мартина дошло, и в хронику включили. В лучшем случае, смеем надеяться, что ничего такого не было. В крайнем случае, можно ведь и от страха воду загрязнить, и психологически-то это, пожалуй, убедительнее. Женщину ведь в конце концов казнили. Ариане тоже ведь – типичные верующие своего времени, им тоже хотелось чистоты, а еретик, знаете ли, он ведь как чёрное пятно на белой одежде ортодоксии. Так "Средние века", "Тёмные века"... Грязные это были века, и породила эту грязь агрессивная любовь к чистоте и антипод веры - тревожность.
