752 ГОД: ИКОНА КАК ОТКРОВЕНИЕ, ОТСУТСТВИЕ ИКОНЫ КАК ОТКРОВЕНИЕ
14 августа 752 года папа Стефан II устраивает демонстрацию против восточного иконоборчества: босиком от капеллы при Латеранском дворце несет огромную икону Христа Иммануила в церковь Санта-Мария Маджоре на Эсквилинском холме. Икона считалась «нерукотворной», как веровали греки в изображения, посылаемые с неба. Возродилось и верование греков в то, что статуи божеств ходят сами – теперь ходить сами стали иконы.
Рациональное обоснование икон как текста для неграмотных не было главным и не было, кстати, убедительным. Либо сама «понятность» (текста или изображения) понимается очень наивно: мне понятно, следовательно, будет понятно всем. «Понятность» оказывается монологическим, внутренним свойством – а не диалогическим. Так глаза считали светильниками, источающими свет, и нужно лишь «протереть глаза», чтобы лучше. При таком взгляде важно, как я напишу письмо, и совершенно неважно, как письмо прочтут. Читатель или зритель воспринимаются как точное подобие меня. Они должны то же чувствовать при взгляде на картину, так же понимать слова, как я их понимаю. Это очень жестокая и бесчеловечная наивность, которую можно себе позволить лишь располагая определённой властью, возможностью принудить другого или возможностью не слушать другого. Если такой подход торжествует, то «красивое» суживается до «великого». Другой не понял меня? Значит, я должен громче крикнуть. Так крестьянин у Толстого говорит с французом по-русски громче – сила звука кажется усиливающей смысл. Икона да будет крупнее, текст напишем золотом по пурпуру.
Логика непонимания, более того – логика, принципиально не видящая необходимости перевода, приспособления к пониманию другого – есть логика тоталитаризма. Другой должен приспособиться ко мне, не я к другому. Я готов объяснить, но объяснение не будет переводом на язык другого, а будет обучением другого моему языку. По этой тоталитарной логике православный христианин обязан объяснить «язык иконописи», грешат те, кто не «объясняет». Однако, если уж объяснение предъявлено, грешит тот, кто почему-то «кочевряжится», не желает принимать иконы даже после «объяснения». Такие люди при атеистической власти защищали религию как средство «объяснить сюжеты» религиозного искусства, «объяснить» картины в Эрмитаже, «религиозные мотивы» Гоголя, Достоевского, Толстого. Когда же наступила религиозная власть, когда стали сверху насаждать православие, в том числе, и с «объяснениями», тогда выяснилось, что объяснения отнюдь не ведут к «обращению». Объясняющие стали злиться и обвинять в неудаче тех, кому объясняли. Не себя же! Мы верующие, мы ошибиться не можем! Под этим кроется и представление о Боге как тоталитарном, единственном Субъекте, Который снисходит до Откровения – Объяснения Абсолютного, которое нельзя не понимать. Если же кто-то отвергает Объяснение Божие, то не иначе как из-за греховности. Про порнографию думает, небось, или властолюбив. Такой пойдёт в муку адскую.
На первый взгляд, такая глухота к другому оправдана хотя бы тем, что Иисус, посылая апостолов проповедовать, призывал их «отряхать прах» селений, где их не принимают, причём отряхание производить довольно быстро. Хороший пример суженности фанатичного сознания. Ведь, собственно, что могли проповедовать апостолы? Не было ещё ни Распятия, ни Воскресения. Их проповедь была заведомо неполной. Иисус скорее проверял апостолов, чем тех, к кому Он их посылал. Сам же Иисус продолжал и продолжает объяснять, с бесконечным терпением подходя к каждому новому народу и человеку.
Распятие есть объяснение для тех, кому непонятна Нагорная Проповедь.
Воскресение есть объяснение для тех, кому непонятен Крест.
Пятидесятница есть объяснение для всех, ибо всем не до конца понятно Воскресение.
Пятидесятница продолжается. Бог ведёт диалог с людьми, и трагедия христианства в том, что верующие в Бога часто считают себя вправе перестать прислушиваться к людям, коли они что-то услышали с Неба. Прямо наоборот: чем лучше слышит человек Небо, тем лучше он должен слышать и живущих на земле.
Откровение Божие – не та скверная музыка, которая возмещает отсутствие качества избытком громкости, оглушает так, что человек глохнет и уже неспособен расслышать скрипку или флейту. Нет: Бог говорит так тихо, что прислушиваться к Нему (а не к своим о Нём представлениям) означает неизбежно начинать слышать тихие-тихие голоса других людей, их сомнений, поисков, открытий.
Логика тут готова подтвердить любое ощущение, ощущения же противоположны, потому что исходят из разного морального выбора.
См. история изображения Христа. Конфликт VII-VIII вв. вокруг иконопочитания.
