Яков Кротов
ЛЮБЯЩИЙ РАБОВЛАДЕЛЕЦ
Глава 1. Реализм веры
В России обычно имя этого святого воспроизводили как Раймунд Люллий, но более
точное произношение (написание) - Рамон Льюль. Льюль считается одним из основателей
португальской литературы, но он не португалец, в отличие от Антония Падуанского
(который не итальянец). Льюль - каталонец. Стихи он писал на португальском - обычные
стихи тогдашнего придворного аристократа.
До тридцати трёх лет Рамон ничем не выделялся среди придворных португальского
короля Жауме. Он сам рассказывал, что однажды, в 1263 году, писал любовное стихотворение
для поднесения замужней женщине (если можно такие стихи "на случай"
считать действительно поэтическим творением).
Вдруг он увидел распятого Христа. Продолжал рифмовать. Видение повторилось
- и так до пяти раз. И Рамон влюбился в Христа. Как он сам говорил: сошел по Иисусу
с ума. Рамон перенес на Христа привычный ему язык любовной лирики, и лучшее его
сочинение называется "О любящем и Возлюбленном" (1275 г.). "Любящим"
Льюль называл себя, "Возлюбленным" - Христа. Может показаться эгоизмом
- не смиреннее ли считать себя возлюбленным, пассивной стороной, а Иисуса - Любящим?
На что Льюль отвечает совершенно в духе Пастернака:
"Неведома Любящему и Возлюбленному разница между близостью
и разлукой. Ибо подобно тому как смешивают вино и воду, смешана и любовь Любящего
и Возлюбленного; и как нерасторжимы тепло и свет, такова и взаимная любовь их;
подобно сущности и сущему тянутся и стремятся они друг к другу" 1.
Но это святое неведение разницы между близостью и разлукой не есть неведение
различия между собой и Богочеловеком:
"Премного выше любви Возлюбленный, премного ниже любви
Любящий. А любовь, находясь посередине, помогает Возлюбленному спуститься к Любящему,
а Любящему - подняться к Возлюбленному. И в этом колебании между восхождением
и нисхождением - природа любви, благодаря которой чахнет Любящий и славится Возлюбленный"
2.
Льюль смирился не столько перед бесконечно высшим, сколько перед бесконечно
более добрым, перед невозможностью человека сравняться с Богом. У него первого,
возможно, встречаются слова, из которых выросло любимое многими католиками острое
словцо про то, что весь смысл жизни в том, что сперва Бог делает человеку подарок
- жизнь, а затем человек отдаривает Бога. Правда, Льюль не питает иллюзий насчет
того, насколько это ценные подарки:
"В день Страшного суда велит Возлюбленный человеку по
одну руку от себя положить то, чем наградил Он его в этой жизни; а по другую -
то, чем сам человек одарил этот мир, дабы стало ясно, какой безмерной любовью
он был любим и какой из двух даров оказался более ценным и щедрым" 3.
В любовной лирике той эпохи любили парадоксы. Любил их и Льюль. Он обращается
к Христу с молитвой о просвещении мира - но Свет Христов, убежден он, сделает
невидимым ад:
"Когда же рассеется мрак на земле, дабы затерялись дороги,
ведущие в ад? А вода, что течет неизменно вниз, когда, изменив природу свою, потянется
она в небо? И когда же наконец праведников будет больше, чем грешников? 4"
Определенность границы между адом и раем оборачивается уничтожением границы
между страданием и наслаждением, счастьем и несчастьем. Счастье Рамон определяет
как "несчастье, которое претерпеваешь из-за любви" 5. И хотя
без Воскресения христианства нет, но если уж христианство есть, смерть становится
столь же драгоценной, как Воскресение: "Умер Любящий от великой любви.
У Себя похоронил его Возлюбленный, и воскрес тогда Любящий. Неясно лишь, какой
из этих даров был для Любящего бесценнее" 6. И здесь же - намек на то,
почему в современном мире наука стала двойником-соперником христианства (с другой
религией такое было бы невозможно):
"Две думы непрестанно думал Любящий: во-первых, пытался
он постичь природу и достоинства своего Возлюбленного, и, во-вторых, пытался он
постичь сущность Его творений. Неясно лишь, какая из этих дум была вдохновеннее
и упоительнее как для Любящего, так и для Возлюбленного" 7.
Парадоксу привольно в христианстве, потому что Христос есть парадокс - Бог
вроде бы оказывается частью мира, но не растворяется в мире. Этот парадокс объясняет
столь по видимости жестокие слова Христа о необходимости бросить всех и вся ради
следования за Ним. Льюль словно слышит удивление самого Иисуса перед его решимостью
исполнить эту заповедь: "Что оставишь ты тогда своему сыну, своему брату,
своему отцу?" - и отвечает: "Ты настолько во всем, что для каждого,
кто весь Тебе покорится, Ты можешь быть всем" 8.
Парадокс христианства есть еще и парадокс человека, который встал на голову
и обнаружил, что открыл свое нормальное положение. "Чудо" для Льюля
- это грех, чудо "склоняться в любви к видимому и тленному, а не к невидимому
и нетленному" - но ведь это сплошь и рядом, когда склоняются "к тому,
чего нет, а не к тому, что есть" 9.
Парадокс есть и отражение парадоксальности человеческой психики, в которой
все состояния перетекают друг в друга, и каждый порыв вверх есть, увы, одновременно
и падение. Задавшись вопросом, что лучше - страдания ради Христа или блаженство
во Христе, - Льюль отвечает сам себе: "В страданиях грозит опасностью
нетерпение, а в блаженстве - невежество" 10.
Глава 2. Утопизм насилия
Пребывая на небесах, Льюль возвращается на землю с возвышенными чувствами:
"Та редкостная любовь, которою пылал Любящий к Возлюбленному
своему, научила его ставить всеобщее благо выше блага частного, дабы стал его
Возлюбленный всеми и для всех познанным, прославленным и желанным" 11.
Противопоставление всеобщего блага частному - на нем ведь вырос коммунизм.
Правда, Льюля слишком многое останавливает на пути к тоталитаризму, он - на развилке,
он не сжигает грешников, он их защищает, "дабы не уподобляться тем, кто обвиняет
праведников наравне с грешниками" 12. В сущности, это уже принцип презумпции
невиновности - лучше оправдать виновного, чем осудить невинного.
Льюля осуждали как слабого философа и еретичествующего богослова. Больше всего
ему досталось от Свифта (надо помнить и неприязнь англичанина к жителю Иберийского
полуострова, протестанта к католику), который высмеял мудрецов, изобретающих станок,
механически перебирающий всевозможные сочетания слов и идей ради открытия новых
горизонтов знания. Но в конечном счете история более-менее оправдала столь странные
на первый взгляд идеи Льюля о познании как комбинаторике понятий. Доминиканцы
воспротивились канонизации Льюля (его почитание сохранили францисканцы), потому
что Рамон был горячим сторонником веры в Непорочное Зачатие, которое доминиканцы
столь же горячо некогда отвергали. И здесь, как мы видим, история оказалась на
стороне рыцаря-монаха.
Беда Льюля в другом, именно в том, что всегда вызывало восхищение. "Книга
о рыцарском ордене" есть одна из первых тоталитарных утопий, в которой место
коммунистической партии (или, если пользоваться более мягкой терминологией братьев
Стругацких, - "прогрессоров") занимает, увы, рыцарство. Сервантес осмеивал
именно идею Льюля - идею об избранниках, которые лучше прочих, святее прочих,
защищают прочих, и потому имеют право вести этих прочих за ручку в светлое царство
счастья и справедливости.
На полвека раньше Льюля о таком рыцарстве писал Бернар Клервоский (книга о
рыцарстве написана в 1275 г.), оно уже и воплотилось в тамплиерах, но именно Льюль
эту утопию систематизировал. Его рыцари "наделены превосходящими простолюдинов
положением и достоинством, дабы управлять ими и заботиться о них" 13. Рыцарь
- священная фигура, пророк, передающий другим рыцарям откровение об их миссии.
Но достоинство рыцаря, оказывается, вовсе не духовное. Титаны Льюля все-таки
прежде всего сильны физически и потому, состарившись, становятся отшельниками
не ради молитв Богу, а "дабы телесная дряхлость, вызванная старостью, не
обесчестила того, чью честь мудрая судьба столь долго хранила" 14. Это представление
о "чести" как бездушной, хотя и таинственной, природной силе - совершенно
магическое.
Рыцарь якобы "благодаря душевному благородству меньше других предрасположен
к злобе, к низким и подлым поступкам" 15. Разумеется, половину книги Льюль
посвящает вопросу о том, как же быть с подлыми рыцарями, скверными королями и
т.п. И никакого убедительного ответа не дает - ведь последовательность в рассуждениях
привела бы его к идее контроля рыцаря над королевской властью, а это было все-таки
чересчур для XIII столетия.
Духовенство при рыцарях - как комиссары при чапаевых, а полномочий у духовенства
даже меньше, чем у комиссара. Клирики "призваны своим орденом к тому, чтобы
склонять людей к благочестию", а рыцари своим орденом призваны "к тому,
чтобы держать людей в страхе, дабы не осмеливались они совершать преступления
друг против друга" 16. "Подобно топору, который был создан для того,
чтобы им рубили деревья, рыцарь призван истреблять дурных людей" 17.
Рыцарь против ветряной мельницы - трогательно, рыцарь против дурных людей
- уже не так трогательно, ведь поди угадай, кого он сочтет "дурным".
Сказал Иоанн Предтеча, что топор лежит у корня дерева, - вот и пусть лежит себе
и лежит (Мф 3,10).
Рыцарство оказывается наукой, и нужно, "чтобы наука эта была описана
в книгах и чтобы она преподавалась, подобно иным наукам" 18. Чем не высшая
партшкола - только Льюль откровенно пишет о том, что рыцарской науке следует обучать
сыновей рыцарей, а у коммунистов кастовость была затушевана и господствовало родство
не по крови, а по духу - духу лукавства.
Впрочем, и Льюль делает уступку: "Можно принимать в рыцари человека "не
древнего рода, в том случае, если он по своему нраву и своим поступкам того заслуживает
и если за него поручится какой-нибудь достойный вельможа" 19. Вот уже и рекомендация
на вступление в партию, и строгачи с занесением, и ЦК, и ЦКК...
Проблемы такого рыцарство - все равно что проблемы партийцев: "Обязанности
рыцаря настолько благородны, что все рыцари должны были бы быть владетельными
сеньорами; беда лишь, что на всех рыцарей владений не хватит" 20. Все утопии
покоятся не на создании ценностей, а на руководстве распределением ценности. Кончается
это тем, что ничего ценного не остается.
"Орден" в терминологии Льюля есть не столько организация, сколько
сословие (да такова и этимология слова "орден" - от "ордо",
"ряд"). Это сословие, которое служит "всем другим орденам"
21.
Какие-то вещи Льюль понять искренне не мог и всю жизнь поражался тому, как
это его раб-мусульманин, которому он всячески "покровительствовал",
не то что не принимал христианства, а даже "помышлял лишь о том, как бы его
убить" 22.
В отличие от многих позднейших утопистов Льюль никого не принёс в жертву своей
мечте. Более того: он в конце концов жизнью заплатил за свои идеи, был убит арабами
в Тунисе за проповедь Евангелия. Может быть, не убит - это, скорее всего, легенда.
Но избили его до полусмерти.
У Льюля было много почитателей. Одними можно гордиться - Николай Кузанский
считал Льюля своим учителем, пытавшимся "из девяти идей первоначал извлечь
единую идею общего искусства всего познаваемого" 23. Другими гордиться трудно
- Аверроэс или Джордано Бруно создали "люллианство" - пантеистическую
философию, имевшую к Льюлю куда меньшее отношение, чем толстовство к Толстому.
"Луллий" стало символом попыток "протащить в христианство"
антихристианские идеи каббалы или суфизма.
Именно за пропаганду "люллианства" 4 октября 1689 года в Москве
сожгли немца Квирина Кульмана, причем сожгли по инициативе лютеранского пастора
Иоахима Мейнеке. Тем не менее сразу после этого начинает популяризировать люллианство
в России Андрей Белобоцкий - поляк, принявший православие в 1681 году.
В десятках экземпляров переписывали сочинения Льюля - не о рыцарях, не о Христе,
а о "каббале" - старообрядцы, начиная со знаменитого Андрея Денисова.
Сочинение Льюля ("славноименитого учителя, Маиорикския академии в Царстве
Гишпанском заводчика, первоначальника") для них стало учебником логики, позволяющей
опровергать казенных миссионеров в спорах. Так "сбылось" обращение Льюля
к Деве Марии, в котором он назвал себя "поверенным" русского народа
("russos").
1. Льюль Р. Книга о любящем и возлюбленном. СПб., Наука. 1997. С. 12-13.
2. Там же. С. 50.
3. Там же. С. 68.
4. Там же. С. 5.
5. Там же. С.15.
6. Там же. С. 48.
7. Там же. С. 48.
8. Там же. С. 16.
9. Там же. С. 19.
10. Там же. С. 48.
11. Там же. С. 32.
12. Там же. С. 36.
13. Там же. С. 71.
14. Там же. С. 72.
15. Там же. С. 85.
16. Там же. С. 80.
17. Там же. С. 92.
18. Там же. С. 81.
19. Там же. С. 103.
20. Там же. С. 84.
21. Там же. С. 84.
22. Там же. С. 142.
23. Николай Кузанский. Сочинения. М., 1980. Т. 2. С. 328.
|
