Богочеловеческая комедия. Эссе.
XIII век: трое ровесников-гениев - Руми, Нахманид, Аквинат
«Великие люди XIII столетия были действительно великими: Иннокентий III, св. Франциск, Фридрих II и Фома Аквинский являются, каждый на свой лад, высшими представителями тех типов, которые они воплощают».
Бернард Рассел, написавший эти слова, прибавил язвительно, что папа Иннокентий – первый папа, который был великим, не будучи святым.
А теперь посмотрим, условно говоря, с точки зрения китайца. Или Бога, в данном случае разницы нет, во всяком случае, если глядит не китаец и не Бог.
Чем борьба пап с императорами более велика, чем борьба между собой современных им африканских властителей?
Да ничем. Христа папа, конечно, поминал чаще Чингиз-хана, ну и что? Чингиз-хан – а для большинства людей он один воплощает это столетие – залил XIII век кровью, но ведь и папы с императорами были не кулинары, за власть боролись. Да, их политическая активность, если можно так назвать борьбу за власть, определила внешние обстоятельства жизни миллионов людей, но ведь внешние же. Чингиз-хан тоже «определил».
К тому же люди не живут веками. Люди живут поколениями. Рассел перечислил людей, которые были довольно далеко разнесены во времени. Фома Аквинский, к примеру, родился через десять лет после смерти Иннокентия. По-настоящему современниками – и, более того, вровень с ним стояли как мыслители - совсем другие люди.
Вот великолепная тройка XIII века: Нахманид (умер после 1270), Руми (умер в 1273) и Аквинат (умер в 1274). Воплощённая воля, воплощённая любовь, воплощённая рассудительность. Хотя все трое мужчины, но воплощения качеств вполне женского рода. Иудей, мусульманин, христианин.
Нахманида (Моше бен-Нахман, сын раввина из Жероны, к северу от Барселоны) читают те, кому интересны толкования Закона Моисеева.
Фому (сына графа города Аквино, на полпути из Рима в Неаполь) читают те, кому интересны толкования римо-католических законов и католическая же философия.
Джалаладина Руми (сына проповедника при дворе шаха Хорезма Мухаммада ибн Хусайна Хусайни Бакри) читают все, кому не лень.
Кому лень – не читают, а просто слышали, что в XIII веке был Чингиз-хан, а ещё был император Фридрих, не веровавший ни в Бога, ни в дьявола и обозвавший Моисея, Иисуса и Мухаммеда трёмя обманщиками.
На самом деле, Фридрих был крайне набожный римо-католик (других обычно не анафематствовали), а про трёх обманщиков сочинил какой-то немец в XVIII веке и пожелал остаться неизвестным. Разумная предосторожность.
Руми же сочинил, к примеру, притчу о трёх бездельниках, которые спорили о том, как правильно называть монету – дирхем, флорин или безант. Проходивший мимо мудрец остановился и сказал им: «Что спорите! Дайте мне эту монету, я пойду на рынок и куплю на неё все, что прикажете». Увы, ни одной монеты, даже медной, у спорщиков не было.
Что на рынке все обманщики – об этом говорят обычно те, у кого нет денег, чтобы сходить на рынок. Что бога выдумали попы – об этом говорят те, кто не только с Богом, но и с попами-то никогда не встречался. Иначе бы знали, что попы и пороха не выдумают. К счастью.
Фома помоложе – с 1325 года, а то и позже, Руми с 1207, Нахманид с 1994. Современному человеку они кажутся почти соседями: Фома – Италия, Руми – нынешняя Турция, Нахманид – Испания. Только в XIII веке от Жероны на севере Испании до Аквино в центре Италии было дольше ехать, чем сейчас от Нью-Йорка до Пекина. Когда Нахманид на склоне лет перебрался из Жероны в Иерусалим, это был подвиг покруче нынешних кругосветок.
Похожи эти трое прежде всего уровнем интеллекта. Конечно, Иннокентий III тоже отнюдь не дурак, так ведь и Чингиз-хан вряд ли был бездумным бичом Божиим. Только головой можно думать, а можно повелевать или кусать, и эти трое – думали. Они – не «интеллектуальная элита своего времени». Интеллектуальная элита – коллектив, а эти трое поражают тем, насколько они одиноки. Конечно, среда у каждого была. Более того: эти среды по сей день живы, что недурно, и даже не слишком изменились – а вот это уже сомнительное достоинство. Налицо «интеллектуальные элиты» и в иудаизме, и в христианстве, и в исламе.
Нахманида почитают как одного из создателей каббалы, и уж каббалистов сейчас тысячи и тысячи. Не все, наверное, понравились бы Нахманиду, но некоторыми он бы гордился и, во всяком случае, сразу бы опознал как близких по духу и букве.
Аквината почитают историки философии (не философы; впрочем, историки философии, кажется, добились вымирания философов). Конечно, большинство римо-католиков об Аквинате лишь слышали, как жители советской России только слышали о Марксе, но ведь есть сотни богословов и церковных юристов, для которых его книги настольные. Орден доминиканцев, членом которого был Фома, вполне жив, и даже число его членов примерно такое же, какое было в момент смерти Акивната, около десяти тысяч душ обоего пола. Другое дело, что по-разному смотрелись десять тысяч на фоне нескольких десятков миллионов европейцев XIII века и на фоне шести миллиардов. В каком-то смысле Нахманид сегодня – больший авторитет, чем Фома, потому что Аквинат авторитет официальный, накладываемый с вершин церковной власти, а Нахманид – авторитет снизу. Потому что иудаизм по ограничению центральной религиозной власти превосходит даже православие (хотя не протестантизм и не ислам).
Руми, однако, превосходит и Нахманида, и Аквината по «востребованности». Движение мевлеви, созданное сыном Руми сразу после его смерти и возглавляемое его прямым потомком, очень малочисленно. Мевлеви – или «кружащиеся дервиши» - были облагодетельствованы турецкими султанами, которые в одном Стамбуле подкармливали более двухсот общин. С крушением султанов, в 1925 году были запрещены и мевлеви. Сейчас запрет ослаблен, танцы дервишей привлекают туристов, а турист – это святое. Но доминиканцев и каббалистов в мире всё-таки больше. Только счастье Руми в том, что его читают не только дервиши, а все, кто ищет истины.
Несчастье Руми есть продолжение его счастья. Поиск истины часто превращается в круговое чаепитие, бег по кругу, когда люди бесконечно читают призывы к терпимости, к подъёму над межрелигиозными барьерами, читают, читают, читают… А подняться над барьерами не могут, потому что они ещё ни в одну религию не заходили. Представим себе парашютистов, которые годами обсуждают, как им выпрыгнуть из летящих в одном строю самолётов и взяться в воздухе за руку, образовав нечто вроде розы, символа мира и единства. Обсуждают, а на самолёте ни разу не летали, причём из принципа: нельзя залезать в железную банку, надо в небе парить!
У религиоведов такое умонастроение называются «new age». То есть, конечно, это сами люди себя называют вполне христианским термином – «новая эпоха». Только новая эпоха – та, которая увенчивает предыдущие, а если предыдущих нет, то и венчать нечего. Руми – настоящий Руми, а не те выжимки из него, которые продают между кока-колой и плавленым сыром – был правоверным мусульманином, убеждённым суннитом.
У современных людей, которые не только не веруют, но желают считать своё неверие высшей формой веры, Руми – один из кумиров, проповедник слияние всех со всеми, бога как некоего излучения, которое сгущается и образует планеты, людей, собачек, бигмаки, атомные бомбы и т.д. Всё одно, итак, возлюбим друг друга! Знакомься, Бигмак, это Руми. Знакомься, Руми, это бигмак.
Вот одна из притч Руми, о споре византийцев с китайцами. Кстати, Руми был, видимо, таджиком, как ни трудно в это поверить надменным обитателям российских хрущоб, для которых таджики – это нелюди, морлоки, созданные небом для их обслуживания. Родился он в Балхе, это север нынешнего Афганистана, так что китайцы для него были ближе русских. Когда ему было лет десять, отец перевёз семью на запад – многие тысячи километров преодолел и в конце концов поселился в Конье.
Это древнегреческая Икония, и название совершенно не случайно – греки полагали, что именно тут Персей, глядя в свой щит как в зеркало, отрубил голову Медузе Горгоне. Он видел её отражение – образ, «эйкон», но не видел её самоё. До завоевания Константинополя именно тут была турецкая столица. Руми – это ведь прозвище, означающиее «римлянин». Византийцы ведь считали себя Римской империей. Так что в определённом смысле Руми был византийцем.
Византийцы и китайцы поспорили о том, чья живопись лучше, и решили представить зрителям по картине от каждой из спорящих сторон. В назначенный день в огромном зале царского дворца люди собрались посмотреть, что вышло. Расположенные друг против друга стены были завешаны – художники не видели, что делает другая сторона. Отдернули завесу с китайской стороны, и все ахнули – людям показалось, что они стоят на горном обрыве и смотрят в бесконечность, где растворяются вершины, леса, облака. Вот уж живо написано, реалистичнее некуда. Повернулись к византийской стене, отдёрнули завесу – и даже не ахнули. Все перестали дышать. Стена были зеркальная («отполирована до блеска», так сформулировал Руми, который не мог себе представить изготовления зеркала во всю стену).
Эта притча сегодня часто фигурирует в бульварной литературе, только мораль из неё выводят отнюдь не ту, что Руми. Царь у Руми восхищён:
«Вместо жалкого творения рук человеческих он увидел отражение иного мира — мира Истины. Созданное византийцами зеркало можно было сравнить только с сердцем чистого и праведного человека, отражающим беспредельность духа».
Нужно ли напоминать, что византийцы для мусульман – прежде всего, идолопоклонники, подменяющие Бога иконами, образами? И вот мусульманин, живущий в Иконе, говорит о превращении материального в зеркало духовного.
Современному человеку это странно – разве в зеркале я вижу не себя и только себя? Но во времена Руми зеркалом называли храм, и монахи, смотрящие на храм, видели в нём отражение божества. «Зеркалом» называли учебник – глядишь в книгу, видишь – если ты подлинно видишь – не себя, а истину. Персей использовал зеркало, чтобы не видеть зла, а видеть лишь отражение зла и победить зло, верующий использует зеркало, вполне сознавая, что это именно зеркало, и видит в нём не себя, а Бога. Главное, держать зеркало под правильным углом.
Трагедия в том, что и Нахманид, и Аквинат были, конечно, не ниже Руми как мистики, но выразить это не смогли. Конечно, и Руми не от лёгкой жизни разговорился. Он был благополучным придворным мудрецом, но отнюдь не суфием – не мистиком и аскетом – и только гибель любимого друга стала горем, которое его преобразило и разговорило. Он перестал бояться.
А бояться было чего. Не говоря уже об истреблении альбигойцев в начале того же XIII столетия во Франции, вот 1209 год. Собор в Париже анафематствует учение Амори из Бене, преподавателя Парижского университета. Амори (так французы ужали библейское «Амальрик») уже четыре года как в могиле, но его учение полагают столь опасным, что кости выкапывают, уносят с церковного кладбища и раскидывают в чистом поле. Нескольких его последователей («аморисьенов») сжигают. Папа Иннокентий III, в 1204 году выслушивавший оправдания Амори и не приказавший его казнить, в 1215 году подтверждает осуждение Амори. Ни одного его собственного текста не сохранилось, а послушать обвинителей – сторонник «нью эйджа», пантеизма («Бог есть всё») и проповедник разврата. Если человек любит, то всё позволено, а «всё» - это уже интерпретация обвинителей – это групповой секс и прочие удовольствия. Понятно, что обвинители спроецировали на обвиняемого собственное подсознание – эх, махнуть бы рукой на всё и пуститься во все тяжкие! И эти люди учат нас не ковырять в носу… Всё позволено любящим! А то, о чём думали сжигатели, это не всё, а ничто.
