Богочеловеческая комедия
XIII век: нагота готики
15 августа 1221 года, на праздник Успения Богородицы, Франциск Ассизский проповедовал на центральной площади Болоньи. Ему было 43 года, выглядел он старше, жить ему оставалось всего три года.
Этот день – исключительный, потому что один из слушателей оставил мемуар о Франциске, и это единственное свидетельство современника. Единственное! Это может показаться невероятным, но это так. Уже через сто лет о любом заметном человеке современники пишут мемуары, о Франциске же – вполне средневековые легенды, в которых трудно отличить правду от вымысла. Сотни высокообразованных людей знали Франциска, но им и в голову не приходило тратить на него чернила. Не случайно этот единственный мемуарист, во-первых, из глухой провинции – хорват из Сплита, во-вторых, молодой, студент, ещё не совсем выдрессированный не видеть реальности, в-третьих, и его мемуар только на четверть состоит из личных впечатлений, а на три четверти – из общей характеристики, и это очень показательно. Человек – ничто, идея – всё.
Ведь нельзя же считать воспоминанием фразу:
«Бог сообщил его словам такую действенную силу, что многие знатные роды, между которыми бушевала чудовищная буря застарелой вражды, обильно политая кровью, пришли к примирению».
Что, прямо на площади пришли к примирению? Конечно, нет, это свидетельство с чужих слов.
Суть проповеди Франциска – формально посвящённой ангелам, людям и демонам как основным формам разумной жизни – была, как среферировал Фома, «направлена на искоренение вражды и на восстановление мирных отношений». Это было актуально – Болонья была утыкана идиотскими башнями-небоскрёбами (десятни метров высоты!!!), предназначенными исключительно для демонстрации силы своего рода и отсиживания во время нападения соседского рода.
Личных впечатлений у Фомы два. Первое:
«Одежда его была грязной, внешность его вызывала презрение, лицо некрасиво».
Из чего можно, между прочим, сделать вывод, что Средневековье вовсе не было таким уж безразличным к гигиене, как иногда воображают. Да и вообще, к чистоте не только люди стремятся, но и другие приматы.
Самая же интересная другая фраза:
«Он оставался в образе не проповедника, а, так сказать, оратора в народном собрании».
Вот что «цепляло» людей. Это, а вовсе не нищета, главное у Франциска. Это – воскрешение Евангелия, потому что когда Иисусом восхищались слушатели, то именно потому, что Он «говорил со властию». Но властно говорят не религиозные риторы, а политические. Все проповедники набожности по определению немного кастраты, они предоставляют слушателям решать, как использовать Бога в жизни. Политик – нормальный человек, он как раз решил и объясняет слушателям своё решение.
Между религиозным деятелем и политическим такая же разница как между женихом и невестой среди гостей, в храме, одетыми по всем свадебным правилам, и ими же на брачном ложе.
Совершенно не случайно обращение Франциска сопровождалось публичным публичным скидыванием одежды.
Нагота – символ бедности? Бросьте, нищий как раз очень ценит одежду, боится замерзнуть, натягивает на себя любые лохмотья. Бомж плотно укутан и среди жаркого дня, потому что он сам себе гардероб, это миллионер может себе позволить щеголять в лёгком спортивном костюмчике, потому что он сытый, здоровый, бежит не от преследования, а чтобы сбросить лишний жирок.
Нагота – символ любви, страстной, мягко говоря, любви. Символ продуктивности и решительности.
Восторг перед Франциском Ассизским – как восторг перед готикой. Готика ведь и в Италии была. Конечно, родилась готика в предыдущем столетии, но именно XIII век – её расцвет. Готика и есть архитектура, которая разделась. Это ведь невероятно, невозможно – архитектура по определению есть одежда. Трусы – нижняя одежда, пальто – верхняя одежда, здание – внешняя одежда. Готика есть попытка раздеться, и довольно успешная. Приём простой – линия господствует над плоскостью, убирает плоскость. Точка убирает шар. Стена с полукруглой аркой в ней – плоскость. Стена, к которой приставлена скошенная и заострённая арка, даже половина арки – это скелет стены, ребро. Свод – это внутренность шара, это плоскость. Готический свод – это те же рёбра, набухшие жилы, вены, соединяющиеся в верхней точке. Свод исчезает, остаётся сетка.
Башенки, стрельчатые окна – реализация того же приёма в чуть другой форме. Базовым же остаётся то, что и сделало Сен-Дени, выстроенное аббатом Сугерием, первым памятником готики: резное круглое окно над входом. Оно может быть украшено цветным стеклом, но это совершенно необязательно. Как на Новый год украшают конторы? Вырезали из листка бумаги снежинку и приклеили. Плоскость стекла исчезла, появилась пустота и завораживающая, фрактальная бесконечность силовых полей. Таков и человек по сути своей, такова готика, этот рентген архитектуры.
Есть тут связь с проповедью мира? Конечно. Романская архитектура, говорят, мощь. Ага, мощь – военная. Насилие. В романской архитектуре воочию сплавлены оборона и нападение. Готика – хрупкое сопряжение точек и черт. Её «стрельчатость» не имеет отношения к стрелам, которые убивают, это – векторность, равновесие диалога, единства. Романская архитектура – политика империи, политика иерархизма, господства. Но ведь это антиполитика, на самом деле, это подмена общежития и диалога молчаливым строем на плацу. Готика – вот политика, опирающаяся не на силу и массивность, а на движение, прозрачность, обнажённость – не на ту обнажённость, которая беззащитность, а на ту обнажённость, которая энергия, искренность, достоинство и любовь к чужому достоинству, хоть мужскому, хоть женскому.
Романская архитектура – трон, готическая – кровать, даже не кровать, а лужайка в лесу, высокая трава, свет, льющийся через сосны или берёзки. Античной архитектуре соответствует тога, романской – доспех, барочной – пышные рукава, кружева, камзолы и подвязки, классицизму – костюм-тройка, хрущёвской пятиэтажке и брежневской девятиэтажке – заношенные треники и майка навыпуск, Мантхэттену – дорогой, плотно облегающий тело спортивный костюм, а готике – худощавая нагота человека, дрожащего от собственной смелости, восторга перед наготой другого и - от благоговения.
