XVII ВЕК: ПАСКАЛЬ КАК ЭТАЛОН НЕОФИТА
Паскаль — великий учёный и великий верующий, его «Мысли» - классика французской литературы, так что он и великий писатель, но вот уж где сбываются слова «Избавь меня от друзей, а от врагов я сам избавлюсь». Паскаль воплощает в себе страшный сон той Церкви, которая живёт в современности, не будучи современной (есть и другая, нормальная, но та — не спит). Казалось бы — выдающийся ум современности обратился и стал ярым католиком. Что ещё нужно для счастья? Так нет, те проповедники, которые любят «доказывать», доказывают непротиворечивость веры и науки, ссылаясь на то, что Ньютон, мол, был верующий (верно — только не христианин), Эйнштейн был религиозен (верно, только даже не то, что «не христианин», а и не монотеист, мягко говоря). На Паскаля не ссылаются — а вдруг кто-нибудь возьмёт его почитать?
Паскаль, придя к вере, прославился в 1656 году серией элегантно-ядовитых фельетонов против либерализма в религии, заняв сторону янсенистов — этих католических кальвинистов. Иезуиты доказывали, что епитимья вовсе не обязательная часть покаяния, что она может быть сугубо формальной. Паскаль возмущался: «Разве вы считаете, что человек достоин получить отпущение, когда он не желает исполнить ничего тяжёлого для искупления своих грехов?» (Письма, 1997, 204). Голос гениального изобретателя — помимо прочего, изобретателя арифмометра — глядевшего на человека как на механизм, в котором вектор греха должен быть уравновешен вектором епитимьи. Вектором, а не словами. Как истинный механик и истинный математик Паскаль презирал слова, тем более, что не испытывал ни малейшей трудности в их использовании. Подумаешь, слова! Что за духовники, которые обязаны верить кающимся «на слово, даже когда те не подают никакого наружного признака скорби» (Письма, 1997, 205). Нет феномена — нет ноумена. Слово — не «признак», признак — материальное действие.
Паскаль — ярчайший пример того, как несовместимы — нет, не наука и религия, а личность верующего и безликость иерархии. Он выступил на стороне самого консервативного католичества своего времени и — не попал в ногу. Консервативному католичеству нужны не всякие сторонники, а такие, которые ставят сплочённость и дисциплину выше самого консерватизма. Лучше уж дисциплинированный либерал — как Тейар де Шарден — чем бунтующий фундаменталист как Лефевр. Паскаль в конфликте двух богословских школ встал на сторону той, которая была по разным причинам неугодна Риму — и он считал, что, поскольку истина на его стороне, то надо её отстаивать вплоть до непослушания Риму. Бедные янсенисты — может быть, исполняя королевский приказ об изгнании, они утешались тем, что удаляются не только из дорогой сердцу обители, но и от слишком хлопотного союзника Паскаля. Паскаль же не понимал, в чём дело. Научная истина и религиозная — это разное, понятно, но если уж установлена религиозная истина, её надо защищать так же непреклонно, как защищают научную. Церковные лидеры боятся непреклонности — непреклонность в пределе ведёт к тому, что никто не преклонит перед тобою колена, останешься без паствы, а ведь надо же кого-то пасти. Паскалю это соображение было чуждо. В своём «ультра» Паскаль оказался неважным римо-католиком, зато прекрасным образом верующего Частного времени, который, хочет он того или не хочет, является для себя высшим авторитетом в религиозных вопросах.
Паскаль оказался и первым — в каком-то смысле, идеальным — случаем «обращения» из атеизма в христианскую веру, и этим тоже он — архетип. Апостол Павел и блаженный Августин «обращались» не из неверия, а из одного религиозного состояния в другое. Средние века заполнены рассказами об откровениях, но обращений не было. Наверное, реально они были, но воспринимались как покаяние — переход от греховного состояния к объятиям Отчим, или от лжи католичества к истине Лютера (и наоборот). Паскаль же уже вполне секулярный человек, даже не атеист, а агностик, его обращение — первого сорта.
Паскаль не просто новообращённый, он — архетип неофита Модерна. Возможно, если бы его обращение длилось дольше, он бы смягчился. Точно так же вероятно, однако, что он бы ещё более погрузился в фундаменталистский дискурс — и всё потому, что он интерпретировал духовный опыт как учёный. В этом смысле он был религиозным «фриком», наподобие печально знаменитого математика А.Фоменко, который врубился в историю как Паскаль врубился в христианство и стал доказывать, что вся история фальсифицирована западными учёными, а на самом деле и пирамиды, и Римская империя, и все-все-все — это древняя история Руси. Фоменко пользовался популярностью исключительно среди математиков и производных от них, вплоть до компьютерщиков. Паскаль, конечно, не фальсифицировал христианство — оно было достаточно фальсифицировано Средневековьем до него, так что он попал на готовое — однако, он манипулировал христианским вероучением с той же бредовой лёгкостью, с которой Фоменко манипулировал историческими фактами. Он не чувствовал нерва собственной Церкви, который был очевиден и для либералов, и для консерваторов того времени. Поэтому его больше боялись единомышленники, чем противники, атеисты же (Стрельцова) объявляли его фанатиком, который тем глубже закапывал Церковь, чем усерднее махал лопатой.
Проблема не в том, что гениальный математик оперировал религиозными понятиями словно математическими формулами. Проблема в том, что информационная революция с её благовестием обратной связи менее всего совершилась там, где она нужнее всего — в религиозной сфере. Парадокс с Паскалем — как и с современными ему старообрядцами — в том, что он защищал рабские идеи средствами свободы. Напротив, иезуиты защищали либеральные идеи отнюдь не либеральными средствами. Важнее оказалось не противопоставление «либеральное/консервативное», а «коллективистское/персоналистическое». Персоналист Паскаль оказался одинаково неприемлемым и для янсенистов, и для иезуитов. «Коллективистское» - это форма агрессии, насилия, манипуляции другим. Вот это было для Паскаля абсолютно неприемлемо, за своё черносотенство он расплачивался сам и только сам, чем и отличался от большинства консерваторов.
Тестом на реакционность является отношение к религиозным формам. Формально, впрочем, это тест на идолопоклонство, но реакционность и есть разновидность идолопоклонства. Паскаль резко выступал против «инкультурации» - отказа миссионеров (иезуитов, прежде всего) от некоторых христианских форм для более успешной проповеди. Сегодня, когда каждую Пасху мир обходят фотографии филиппинцев, приколоченных ко крестам по причине большой набожности, трудно представить, что четыреста лет назад иезуиты вообще не показывали жителям Филиппин креста. (Полезно помнить, что и в первые триста лет христианства крест отнюдь не был «фирменным знаком» христиан). Паскаль радовался, когда 9 июля 1646 года Конгрегация пропаганды веры декретом запретила «скрывать тайну креста от тех, которых они [иезуиты] наставляют в религии» (Письма, 1997, 106).
Отец Александр Мень в своём «Библейском словаре» в заметке о Паскале почему-то не характеризовал общий принцип толкования Библии, который сформулировал тот в «Письмах»: «Надлежит принять за истинный смысл Писания именно тот, который согласуется с верным свидетельством чувств». Не следует выгонять из Церкви «неверящих в наличие таких-то слов в такой-то книге, в которой их вовсе нет, на том основании, что один папа по ошибке объявил, будто они там содержатся. Ибо только рассмотрение самой книги может убедить в том, находятся ли в ней некие слова» (Письма, 1997, 392-393). Тут Паскаль — ультра-либерал, а точнее — просто учёный. Подлинный реакционер, истовый «папист» поверяется именно тем, что не поверяет сказанное Папой — или Библией, или Преданием. Если факты противоречат авторитету, тем хуже для фактов — основа тоталитарного безмыслия, и вот здесь-то Паскаль неумолимо "либерален".
