|
См. библиографию.
Солженицын более всего хотел остаться в истории как победитель советского режима. Однако, с каждым годом становится всё чаще люди спрашивают себя, точно ли этот режим был побеждён или всё-таки успешно перестроился, сохранив сущность и заменив некоторые второстепенные детали, например, коммунистические лозунги на лозунги православные. Тем не менее, Солженицын безусловно интересен как исторический тип, как представитель характерного для России верующего человека.
Типов религиозности в России много. Возрождение интереса к религии в России последней трети ХХ века привело и к возрождению разнообразия этих типов. Надо заметить, что в 1970-е годы само «религиозное возрождение» считали специфическим для России явлением, но к концу столетия стало очевидно, что возрастание религиозного фактора в социальной жизни – явление, общее для всей европейской цивилизации. Явление неожиданное. Явление, которое вызывало беспокойство, поскольку возросло влияние не всякой религиозности, а преимущественно религиозности фундаменталистской.
В этом отношении Россия не уникальна, напротив, абсолютно типична для европейской цивилизации, только все процессы в ней происходили и происходят в уменьшенном размере. Сказывается то, что в стране господствует военно-империалистический комплекс, насчитывающий уже пять веков. Он придавливает всякую не регулируемую сверху активность. Зато какие-то процессы видны яснее, чем на Западе, где культурные потоки настолько изобильны, что их труднее анализировать.
Основные религиозные типы России вполне символизируются фамилиями знаменитых современников Солженицына: свящ. Александра Меня, Григория Померанца, Андрея Сахарова, Варлама Шаламова. «Знамениты» они были более всего в России, и на Западе они были известны именно в связи с Россией, они не стали полноправными участниками западной культуры, остались людьми, интересными своей экзотичностью, показывающими, что «и в России всё-таки возможны европейцы».
Перечисленных людей объединяет европейский стиль поведения, основанный на глубоком сознании автономии своей личности. Различает их не только отношение к религии, от традиционного христианства у Меня и просвещённого «нью-эйджизма» Померанца до абсолютной секулярности Сахарова и Шаламава. Их различает ещё отношение к чужой автономии: от решимости просвещать другого, помогать другому расти и в религиозном отношении, и во всех прочих, отличавшей о. А.Меня, до провозглашения абсолютной, экзистенциальной отчуждённости людей у Шаламова. Солженицын же здесь – антипод и Сахарова, и Меня. Он сторонник не сотрудничества и не педагогики, а социального инжениринга, внушения, понуждения.
Подчеркнуть личное начало в Солженицыне необходимо, что объяснить, почему он остался чужаком для двух основных категорий населения России: номенклатуры и её низового резервуара, собственно «народа». Идеологемы Солженицына были более чем близки той государственнической, почти фашистской версии православия, которая стремительно возобладала в России после 1990-го года. Тем не менее, очевидна взаимная отчуждённость Солженицына от номенклатуры – светской и церковной, и от черносотенной массы. Причина – в коллективизме, который более любых религиозных воззрений определяет поведение «русского типа».
Сам Солженицын это чувствовал, хотя так и не смог осознать. Однако, противопоставление той Матроны и её соседей, есть противопоставление прежде всего не верующих и атеистов, а европейского индивидуализма и российского коллективизма. То же противопоставление чувствуется и в «Одном дне Ивана Денисовича». Тем не менее, главный герой Солженицына – не конфликт персонализма и коллективизма, а трагедия личности в антиперсоналистском мире. Вот это и есть источник подспудного отторжения его большинством жителей России.
Истинным идеалом номенклатуры был выбран Иван Ильин – православный теоретик милитаризма, литератор третьеразрядный, зато пытающийся раствориться в народе, а не претендующий учить народ и его вождей. Кумирами же черносотенной толпы стали фигуры, столь ничтожные, что их имена на Западе никому ничего не говорят, прежде всего, певец империи Валентин Пикуль, сознательно подстраивавшийся под массу и менее всего её учивший. Дальше были только мельче, вплоть до современных Сергея Лукьяненко, Олега Платонова, Эдуард Лимонов и др.
Не случайно Матрона так полюбилась на Западе (вплоть до существования под Миланом римо-католического издательства «La Casa di Matrona». В ней экзотики ровно столько, чтобы глядеться в неё как в зеркало. Но этой экзотики не более, чем нужно, чтобы в Матроне узнать себя. Матрона – традиционнейший для Западной Европы персонаж: европеец, выведенный в обличье экзота, индейца Кандида или перса Монтескье. Кстати, и по мировосприятию Солженицын, в отличие от всех перечисленных выше людей, чрезвычайно близок к XVIII веку. Его отношение к религии манипулятивно и механично.
Все дифирамбы Солженицыну от интеллигентно-православных поклонников, разговоры о его «христоцентричности», - забавное недоразумение. Солженицын, в отличие от многих русских интеллектуалов своего времени, абсолютно не стремился утвердить себя как верующего христианина в литературе, не пытался освоить птичий язык нового русского богословия, восходящего к Дмитрию Мережковскому и Владимиру Лосскому. Он пишет о религии намного отстранённее Достоевского и Толстого, не пытаясь предъявить больше веры, чем у него есть – а есть у него, судя по предъявленному, очень мало.
Всё творчество Солженицына есть запоздалая рецепция энциклопедизма и просветительства. Его жанр- своеобразный аналог «Энциклопедии», в которой огромные тома «Архипелага» и «Красного колеса» суть описание грандиозного проекта устройства мира. В этом отношении православие Солженицына ничуть не отличается от атеизма Вольтера, - религия обоим нужна для поддержания нравственности, причём не в себе (у Солженицына напрочь отсутствует критическое отношение к своим поступкам и мыслям), а в других. Только Вольтер заставил себя потерять веру, а Солженицын заставил себя приобрести веру. Кстати, сделал он это лишь в середине 1960-х годов, и лишь позднее сочинил о себе миф как о верующем сызмальства человеке. С поправкой на литературные способности, Солженицын – русский Де Местр: это религиозный романтизм, бегство от проблемы свободы (ведь революция есть проблемный ответ на проблему свободы) в триумфализм, только не коллективистский, а индивидуалистический.
Солженицын часто восторженно писал о старообрядчестве, и в определённом смысле его религиозный тип есть именно тип старообрядца. Это глубоко индивидуалистический тип – старообрядцы, пытаясь сохранить формы Средневековья, по сути ушли далеко вперёд своих противников, которые остались коллективистами эпохи Золотой Орды. Старообрядцы, при всей кажущейся «русскости» с необычайной лёгкостью покидали Россию либо отрывались от её жизни. Собственно, после революции старообрядцы сохранились в основном в Прибалтике, в Молдавии, даже в Иране и Америке, но не в России. Утверждение своего права быть мерилом ортодоксии, скептическое отношение к церковной иерархии словно к паршивой лошадёнке, которая без понукания с места не тронется, - всё это общие для Солженицына и старообрядцев черты.
Отсюда и самая своеобразная черта Солженицына – идея местного самоуправления. Черта, своеобразная для России, где местное самоуправление в лучшем случае означало делегирование «рядовым членам общества» полномочий по поддержания внутриказарменной дисциплины и чистоты, но уж никак не участие в политике. Индивидуализм старообрядцев и Солженицына сделал их носителями куда более правовой и общинной, поистине европейской религиозности, чем той, которую исповедуют по сей день большинство русских, - религиозности антиправовой и коллективистской. Только, конечно, не надо забывать о существовании в России и других вариантов европейской религиозности – с тем же стремлением к личной свободе, оформленной через право и солидарность с другими, но без того империализма, национализма и даже антисемитизма, которые, к сожалению, испещрили творчество Солженицына как склеротические пятна – кожу старика.
|
