Яков Кротов, обзор книги:
Книга написана в середине 2000-х, поэтому автор ещё говорит о состоянии «отложенного конфликта». В 2010 г. конфликт был ликвидирован, поскольку государство передало РПЦ МП всё, что было угодно государственным и патриархийным лидерам. Вопрос был решён быстро и безо всяких компромиссов с «культурной общественностью».
Мусин указывает на то, что в полемике вокруг «церковной собственности» повторяются одни и те же аргументы, и на этом основании выражает «сомнения не только в правильности самих аргументов, но и в правильности определения конфликтующих сторон» (4). Однако, не всегда повторяемость — признак дефектности. «И всё-таки она вертится» - правильная повторяемость. Бывают вполне однозначные ситуации, когда одна сторона совершает преступление, а другая сопротивляется. Именно преступник в таких случаях начинает говорить о «неоднозначности» - и это слово одно из любимых в большевистском новоязе.
Автор не расширяет контекст проблемы и не рассматривает реституцию церковной собственности как часть потенциальной реституции собственности в целом. Ему это, возможно, неинтересно, но тогда не стоит и попрекать общественность, что она не интересовалась вандализмом духовенства в отношении малоизвестных провинциальных памятников.
Книга ценна как сборник очерков об отдельных конфликтах. Попытки автора дать теологическое обоснование роли материальных памятников в Церкви более оригинальны, чем валидны: «Сохранившееся в материальных останках Предание и становится тем «мерилом праведным», которое позволяет нам оценить содержание и значение современных церковных практик с точки зрения истории Церкви» (8). То есть, апсида XVI века - «важный навигационный инструмент в её [Церкви] плавании по житейскому морю» (8). Впрочем, в другой главе Мусин диалектически предлагает опрадание перемен: «В контексте историчности сознания и истории жизни реликвии поновления и пристройки были не губительны, а спасительны для памятника, сохраняя его от рстворения в потоке времени» (36). Осталось определить, кто определяет, где - «история жизни», а где - «губительство».
Несколько неожиданна ссылка на заповедь чтить отца и мать, во всяком случае, в российском контексте — ведь именно отцы и матери ныне живущих энтузиастов реституции уничтожали «навигационные инструменты Церкви». Совсем загадочна ссылка Мусина на Мф. 7,8-13 — единственно, там упоминается камень, который не следует давать вместо хлеба, но вряд ли речь идёт о конкретных русских церковных камнях. Всё-таки Евангелие — не совсем о почитании памятников. Что все прочие основания музейного дела автору либо неизвестны, либо не внушают доверия в качестве аргументов, достаточно интересный факт исторической психологии. Заявление: «Хранение и экспонирование памятников церковной старины в государственных музеях служит формой христианского свидетельства» (21) есть неудачная попытка подделаться под тон «господствующей религии». А если икона в музее — не свидетельство о Христе, что ж, требовать её передачи Церкви?
Очерк истории отношения к церковным древностям до 1917 г. (глава 2) свидетельствует об одном: идея музея не вызрела в России, а была сюда импортирована с Запада, почему и поддерживалась более всего вестернизирующей страну светской номенклатурой. Духовенство в целом вестернизацией затронуто не было, идее музея, консервации и реставрации сопротивлялось, и этот конфликт остался нерешённым до 1917 года. О западных корнях модерной русской культуры Мусин не упоминает, ограничиваясь замечанием, что «церковно-археологическое движение в России было следствием той атмосферы общественной свободы, которая возникла в эпоху либеральных реформ» (67). Любопытно его замечание о существовании самостоятельного низового движения «церковного народа» в защиту «старины», вдохновлявшегося, однако, абсолютно иными мотивами - «старины не рушить» (67). Это мотив глубоко реакционный, и если эта реакция конфликтует иногда с церковной властью, то конфликт этот носит поверхностный, а не сущностный характер, ибо власть воспринимается реакционным сознанием как часть старины и единственное её воплощение, будь то власть отца или власть царя.
Попытка Мусина сделать критерием «веру» приводит его к вполне старообрядческому тезису: «Если вид древности «оскорбляет» чьи-то «религиозные чувства», то человеку стоит задуматься, насколько развито его религиозное чувство» (73). Опасение ограничиться «секулярной» аргументацией приводит к подмене веры - «эмоционализмом», когда эталоном становится личный вкус. Разумеется, о вкусе оппонентов при этом говорится уничижительно: «Для описания пленённости человеческой личности собственными чувствами в православной аскетике существует емкий термин - «прелесть» (73). Понятно, почему европейская культура предпочитает вообще исключить религиозную плоскость из своего дискурса?
В целом можно утверждать, что «реституция церковных ценностей», достигшая предела в 2010 году, есть прежде всего часть правительственной (и общенародной) политики по избавлению от западного влияния, закрытия «окна в Европу», демодернизации. В этом смысле, заявление Мусина, что в начале 1990-х годов «общество и не подозревало», «мы не догадывались», в каком направлении пойдёт «религиозное возрождение», может быть принято как личное свидетельство, но не более того. Упование на антиправовое самодурство, решимость «использовать» тайную политическую полицию, отказ проводить люстрацию, настоящую реституцию, спокойное отношение в войне в Чечне, требование президентской сильной руки, - все эти признаки, как указывали многие уже и в то время, однозначно показывали, что русское общество, от интеллектуалов до простецов, стремится не на Запад, а на Восток и в своё средневековое прошлое. Даже те верующие, которые подчёркивали свой либерализм и искали на Западе единомышленников, выбирали вовсе не либеральные, а реакционные и фундаменталистские тренды в православной, католической и протестантской средах Запада.
Мусин не стремится «оправдать агрессивно-негативного отношения значительной части клира и мирян к музейно-реставрационной субкультуре» (79). Можно заметить, что «агрессивно-негативное» отношение к культуре несёт все признаки главного для христиан греха — лукавства, а просто говоря, двойного стандарта. Да, музеи вели антирелигиозную пропаганду — очень скромную и плоскую, надо заметить, по той простой причине, что за неё не платили дополнительно, а за её отсутствие не очень наказывали. Однако, куда более вреда Церкви нанесла Лубянка — однако, идеологи РПЦ МП оправдали её преступления и сотрудничество с нею. Прот. Александр Шаргунов натравил своих духовных чад на центр им. Сахарова, но не на Большой Театр с его балетом «Сказка о попе и работнике его Балде». Рязанский архиерей требовал реституции от музея, но не от института ВДВ, расположившегося в семинарии. Фанатизм в РПЦ МП — не вполне обычный фанатизм, это фанатизм очень избирательный, пекущийся не о принципах (что абсурдно для фанатизма), а о том, чтобы и добиться чего-то, и не пострадать. Не случайно эти своеобразные фанатики превосходно молчали при советской власти, предоставляя о. Глебу Якунину и другим ненавистным им людям протестовать против гонений на Церковь.
Мусин полагает, что «в начале XXI в. стало особенно ощутимо, что церковная атмосфера трансформировалась почти до неузнаваемости. От вполне партнёрских и равноправных отношений с общественностью, от уважительного отношения к человеку в Церкви руководство Московской патриархии при очевидной поддержке государственной власти перешло к политике прямого давления на общество» (9).
Здесь две принципиальных аберрации. Никакого партнёрства и уважительного отношения к человеку в РПЦ МП не было и в 1990-е годы. Достаточно вспомнить попытку отлучения свящ. Глеба Якунина, посылку ОМОНа на расправу с «альтернативными» православными, травлю инаковерующих. «Поддержка государства» - несомненна, только поддерживать может слуга хозяина, а может и хозяин — слугу. Именно последний вариант имеет место быть в отношениях государства и РПЦ МП.
Рассуждения Мусина о юридическом статусе жертвы не представляют интереса как с точки зрения богословия, так — главное — в контексте российской действительности. Все разговоры о праве тут носили — со стороны экспроприаторов из РПЦ МП — исключительно ритуальный характер. Даже не демагогический — люди, сплетавшие слова в оправдание перераспределения собственности, делали это в угоду начальству, а не ради «демоса».
Грустное впечатление производят и ссылки автора на некое идеальное прошлое — абсолютно антиисторические попытки доказать, что существовала (до Константина, до Грозного) «нормальная Церковь», которую Мусин остроумно называет «интерактивной» в смысле взаимоотношений верхов и низов и которая потом была вытеснена имперской церковностью. Стоит принять к сведению, что первое упоминание термина «приход» относится к 1485 г., когда рязанский князь создал храм для слобод сребреников и пищальников, но не стоит полагать, что до этого церковная жизнь была очень демократичной. Крещение Руси не в результате же референдума произошло.
Глава 3 посвящена 1990-1992 гг. Впрочем, Мусин начинает (вполне логично) с перестройки и приводит «реставрацию» Данилова монастыря в 1984 году (иконостас Теодора, постройка патриаршей резиденции) как «культурный излом, отражающий массовые православные представления о наследии Церкви: стилистическое единство памятника как цельного организма было нарушено. Это предвещало дальнейшее развитие церковной реставрации на основе персональной вкусовщины» (87). Теодору досталось от Мусина и за то, что «образованный архимандрит» соорудил «на охраняемой законом территории монастыря русскую баню, врезавшись в культурный слой археологического памятника» (в Пскове) (120).
В 1989 г. абсолютно противозаконно и самодурно, по личному распоряжению Горбачёва в ответ на челобитье митр. Питирима Нечаева ему был передан Иосифо-Волоцкий монастырь. Но это самодурство воспринималось как «правильное». 1 июня в Москве прошла конференция представителей РПЦ, на которой было указано, что именно РПЦ МП — единственная законная правопреемница всего церковного имущества. При этом РПЦ МП мыслилась как одно юридическое лицо. В начале 1990-х гг. А.Себенцов смог отстоять идею, что юридическими лицами являются приходы, но позднее Ридигер и Гундяев добились своего иным путём, ограничив дееспособность приходов путём внесения изменений в устав РПЦ МП.
Прославленная «Огоньком» (А.Нежный) в 1989 г. борьба женщин Иваново за возвращение Введенской церкви была борьбой ультра-консервативной общины во главе с духовником общества «Радонеж» архим. Амвросием Юрасовым.
Как рано РПЦ МП начала утверждать себя в качестве единственной и главной религиозной организации видно из того, что первое письмо с перечнем храмов, подлежащих «реституции», Ридигер направил председателю Совета Министров Силаеву 30 августа 1990 года (Мусин цитирует письмо по экземпляру из архива Новгородской области). В письме уже говорилось о желательности «долевого участия государства» в содержании возвращаемых церквей. Мусин подметил, что в официальной биографии Силаева говорится, что он выступил с инициативой передачи 500 церквей церкви — а Ридигер лишь «поддержал» инициативу, название которой прямо ассоциировалось с экономической программой Явлинского, рассчитанной на 500 дней. Письмо содержало и прямую ложь — например, Хутынский монастырь в развалинах, а патриарх писал, что в нём валютная гостиница (94).
Вполне однозначно патриарх Ридигер высказался в интервью «Известиям» (1992, №247) накануне подписания соглашения об использовании РПЦ МП кремлёвских соборов Москвы (ноябрь 1992 г.). Музеи были уподоблена гробам, в которых жил бесноватый, исцелённый Христом (Лк. 8,27) и возвратившийся в родной дом. Позднее в СМИ стало обычным говорить о том, что Патриарх сказал: «Содержание иконы в музее равносильно её содержанию в конюшне» (113).
В последующих историях примечателен большевистский стиль общения церковного руководства с общественностью — полное отсутствие общения. «Отмечалось молчание патриарха, который ни в какие переговоры с Музеем не вступал» (117, о ГТГ). Все обещания предоставить «равноценные помещения» выселяемым учреждениям культуры оказывались обманом. «Ни одна из общественных инициатив, предлагающих сначала обсуждать, и лишь затем передавать, так и не была реализована» (127). Примечательно, что возможность решения спорных проблем в суде Мусиным (как и участниками событий) вообще не рассматривается.
Трогательным недоразумением следует признать увязку Мусиным разрушения реставрационных норм с уходом «интеллигентного председателя Издательского отдела митрополита Волоколамского Питирима» (127). Епископ РПЦ МП, который пришёл на свой пост, чтобы ликвидировать чрезмерно «либеральный» курс предшественников, отличался неприкрытым антисемитизмом (особенно досталось о.А.Меню), пользовался репутацией не столько агента КГБ, сколько штатного работника, «десантированного» на ответственный пост, - если такое считалось в определённой среде интеллигентным существом, то что же это за среда?
Началась коррупция: «Факт существования «отката» в размерах от 10 до 17% от финансирования реставрации храмов из федерального бюджета подтверждался некоторыми архиереями, епархиальным духовенством, проектировщиками и исполнителями работ» (речь идёт о взятках М.Швидкому в начале 2000-х гг.) (125).
28 марта 2000 г. Путин распорядился отдать РПЦ храм Покрова в Филях. Спустя десять лет Таможенный комитет, сосед храма, высказал желание сделать его своим «домовым».
13 августа 2003 г. губернатор Тюменской области Собянин на пресс-конференции обвинил музеи в доведении храмов до безобразного состояния и назвал кощунством выставление в бывших церквах чучел мамонтов и медведей (139). Он заверил, что после возвращения храмов РПЦ МП государство перестанет тратить на них деньги — если бы это было правдой, это было бы преступлением по отношению к памятникам, но это, к счастью, было ложью. Другое дело, что выделяемые государством деньги тратились отнюдь не на реставрацию.
В октябре 2001 г. духовенство Казанского собора потребовало у Русского музея возвращения икон собора. Настоятель Павел Красноцветов заявил, что копии его не удовлетворят: «Иконы содержат память о молитвах» (145). При этом сам иконостас собора по распоряжению Ридигера и Котлярова был передвинут со своего места, чтобы в алтаре было больше пространства для архиерейских служб (146).
Перечисляя «вопиющие случаи» разрушения и искажений памятников, Мусин справедливо самым вопиющим называет происшествие в Мартириево-Зеленецком монастыре: «15 сентября 2003 г. монастырских эконом монах Гавриил обрезком металлической трубы сломал руку археологу Алексею Липатову … До этого коном всячески препятствовал производству археологических работ и изымал обнаруженные при иссследовании находки» (153).
Странное замечание Верховского цитирует Мусин — что МП сближалась не с властью в целом, а с её антилиберальным крылом (154). Это какое же либеральное крыло было у путинской власти в 2004 году?.. Мусин довольно увлечённо характеризует стиль того или иного чиновника как более прозрачный или непрозрачный, но все эти стилистические оттенки никоим образом не влияли на процесс парткомизации РПЦ МП. Он шёл в классическом путинском стиле — медленно, удавьими рывками, но без отступлений и послаблений.
Наиболее подробно прописаны автором главы, посвящённые новгородским реалиям. Мусин тщательно фиксирует обильные нарушения законодательства, моральных норм и т.п. новгородским архиереем. При этом архиерей оказывается врагом не только «музейной общественности», но и общественности православной. Епископу нужны православные, которые не помогают, а исполнуют, не жертвуют из своего кармана, а умеют выбивать деньги из казны. Общественной инициативности боятся как огня — и она подлинно есть благодатный огонь, поядающий деспотизм и самодурство. Или — не поядающий, поскольку деспотизм взял и затоптал этот огонёк. Новое значение приобрело слово «соборный»: «Существуют соборные задолженности по коммунальным платежам» (189). При этом диакон Александр Мусин сетует на создание в храме «полумрака, создающего нездоровый мистический настрой» (189). Возможно, собор лучше осматривать при электрическом сете (хотя в течение большей части новгородская София обходилась без электричества), но всё же брать на себя труд определять, какой мистический настрой здоровый, а какой — нет, сколько должно быть света, - это на грани допустимого. Зато очаровательная формулировка в приговоре суда: «Памятник как объект реставрации утрачен, т.е. фактически снесён» (200).
Глава VIII подробно рассказывает о возвращении Церкви Ипатьевского монастыря и о последствиях: сгорел деревянный храм 1713 года, варварски обращались с Тихвинской иконой и т.п. Музей был изгнан из монастыря в конце 2005 года, причём 9 из 204 сотрудников музея в знак протеста объявили голодовку. «Арбитражный суд состоялся 22 декабря и, по законам «басманного правосудия», отказал музейщикам в удовлетворении их иска» (222). Упоминание «басманного правосудия» - единственное свидетельство того, что автор знаком с контекстом эпохи.
Глава IX - «Московские этюды», в основном о «радикальных инициативах общины в Кадашах, исходящих от протоиерея Салтыкова» (236). Мусин обвиняет Салтыкова в «беспрецедентной жестокости» (не касаясь, кстати, вопроса о погроме в центре им. Сахарова): «Эта избыточная агрессивность по отношению к бывшим коллегам по цеху имеет очевидное психологические объяснение — желание самоутверждения в той сфере, где люди когда-то оказались маргиналами» (237). Немножко слишком цинично... Аналогично анализируется ситуация со свящ. Б.Михайловым, бывшим искусствоведом, отвоевавшим храм Покрова в Филях.
В Саввино-Сторожевском монастыре: «В 2001 г. в боковую алтарную дверь собора с образом св. архидиакона Лаврентия прямо в живую ткань иконы был врезан замок. В западном прясле стены был растесан под водонакопительный баллон оконный проем XVII в. Монастырский гараж был устроен за храмом рядом с усыпальницей Шереметьевых. К сожалению, традиционным для современной монашеской жизни стал евроремонт в средневековых помещениях. … во время ремонта Преображенского храма были сбиты фрески первой половины XIX в.» (253).
Глава Х — о попытках (разной степени успешности) захвата архиереями кремлей Рязани, Ростова, Ярославля, Астрахани, Соловков. Глава XI — о фальсификации останков святых в целом ряде случаев обретения их «мощей», особенно об «археологическом беспределе» С.Беляева, о подложности мощей Александра Свирского: «В истории с лжемощами прп. Александра Свирского митрополит и патриарх … сознательно пошли на обман общества, прикрывая ложь «церковной пользой» (324).
