|
Дети - цветы жизни. Сравнение, непонятное для большинства времен и народов,
и только в европейской цивилизации Нового времени самоочевидное. За ним не столько
особое отношение к детям (ребенок - всего лишь экран, на который проецируется
отношение к себе), сколько особое отношение к цветам. Цветок становится универсальным
символом человека. Хорошего человека - достаточно вспомнить хиппи конца 1960-х.
Своеобразное отношение к цветам является одной из черт современной западной
цивилизации. Возникло это отношение тогда же, когда прорастали и другие фундаментальные
для этой цивилизации явления: новая живописная перспектива (не случайны цветы
в руках у ренессансных мадонн), новый театр, новая литература. И это отношение
к цветам – сугубо городская черта, то есть черта в самом точном смысле слова «буржуазная»,
«мещанская» (от немецкого и польского слов, обознающих город). Более того, хотя
сады и парки есть в любой культуре, «цветы на подоконнике» -- явление в некотором
роде уникальное.
Когда аристократ заводит сад или парк, когда он вводит в убранство дворца
огромные вазы или строит целые оранжереи – это выражение психологии феодала, рыцаря,
для которого мир это прежде всего степь. Когда лавочник или сапожник ставит на
подоконник горшок с цветами, -- это напоминание о поле, по которому не скачут,
на которое не выгоняют скотину, но по которому идут с плугом. Парк и оранжерея
– от кочевника, цветы в горшке – от земледельца. Это символ своего участка, своей
свободы, своей независимости. Цветок растет на границе своего и чужого мира. У
Андерсена в «Снежной королеве» установка бок о бок двух цветочных горшков – прозрачный
символ будущего брака их владельцев:
«В большом городе, где столько домов и людей, что не всем
и каждому удается отгородить себе хоть маленькое местечко для садика, и где поэтому
большинству людей приходится довольствоваться комнатными цветами в горшках, жили
двое бедных людей, но у них был садик побольше цветочного горшка. … У родителей
было по большому деревянному ящику; в них росли коренья и небольшие кусты роз
– в каждом по одному, -- осыпанные чудными цветами. Родителям пришло в голову
поставить эи ящики поперек желобов; таким образом, от одного окона к другому тянулись
словно две цветочные грядки. … родители часто позволяли мальчику с девочкой ходить
друг к другу по крыше в гости и сидеть на скамеечке под розами. И что за веселые
игры устраивали они тут!» ( Андерсан Г.Сказки, рассказанные детям. Новые сказки.
М.: Наука, 1983. С. 163. Андерсен описывает реалии собственного детства)
Верный правде (он вспоминает реальную обстановку своего детства), Андерсен
упоминает коренья. Если бы не это, легко было бы спутать мистику цветов, столь
характерную для его творчества, как и вообще для романтизма (Гофман) и викторианства,
с мистикой садов. Но сад около буржуазной дачи – прямой потомок не королевских
садов, а крестьянского поля, это всего лишь большой цветочный горшок, врытый в
землю (прямо у Андерсена столкновение двух – феодального и крестьянского, аристократического
и буржуазного – взглядов на цветы в комнате запечатлены в новелле «Садовник»,
где в качестве комнатного цветка утверждается – через сопротивление аристократов,
усилиями «простого человека» -- цветок овоща).
Для горожанина цветок в горшке обладает многими чертами, которыми обладало
и поле. В эту землю можно сеять, и в роли семени выступает при этом голова (которая
зеркально отражает половой орган и его наполнение). В 35 новелле «Декамерона»
девушка, у которой убили любовника, откапывает тело.
«[Она] охотно унесла бы с собою, если бы можно, все тело,
чтобы предать его достойному погребению; но видя, что это невозможно, как сумела,
отрезала ножом голову от туловища и, набросав на него земли, голову завернула
в полотенце, положила в подол служанке и, никем не замеченная, ушла оттуда и вернулась
домой. Здесь, запершись с тою головою в отдельном покое, долго и горячо плакала
над нею, так что всю ее омыла своими слезами, повсюду осыпая ее поцелуями. Взяв
затем большой, красивый горшок, из тех, в которых садят майоран или базилик, поместила
ее туда, обвив прекрасным платом, и, положив сверху земли, посадила несколько
отростков прекрасного салернского базилика, который никогда ничем иным не поливала,
как розовой или померанцевой водой, либо своими слезами. У ней было обыкновение
всегда сидеть поблизости этого горшка и со страстным желанием смотреть на него,
ибо он хранил ее Лоренцо; насмотревшись, она садилась над ним и принималась плакать,
и плакала долго, так что орошала весь базилик. А базилик частью от долгого и постоянного
ухода, частью от того, что земля была жирная вследствие разлагавшейся внутри головы,
стал чудесным и очень пахучим».
Братья девушки обнаруживает голову в горшке, отбирают, и девушка умирает.
Мораль подчеркнута двустишием: «Что то был за нехристь злой, Что мой цветок похитил».
Впрочем, тот же сюжет может обернуться и по-другому, ведь земля еще и мстительница.
У того же Андерсена цветы – и именно цветы в горшке – открывают тайну убийства
юноши его возлюбленной. Но она не может подать в суд – убийца ее собственный брат
(у Бокаччо – два брата). И тогда девушка «придя домой … отыскала самый большой
цветочный горшок, положила туда голову убитого, засыпала ее землей и посадила
жасминовую веточку». И «дух цветка» убивает злодея: «Даже за самым крошечным лепестком
скрывается кто-то, кто может рассказать о преступлении и наказать злодея». (Там
же. «Эльф розового куста». С. 123-124)
Комнатный цветок важен не только тем, что он – в комнате, но тем, что он –
в горшке. Горшок – символ изобилия. У Гофмана в «Золотом горшке» речь идет вроде
бы о горшке для приготовления пищи, но ведьма из этого же горшка достает «полные
горсти блестящей земли». В апофеозе Серпентина «несет золотой горшок, из которого
выросла великолепная Лилия». Антимещанский пафос романтизма есть, конечно, внутрибуржуазный
бунт, бунт не ради бегства назад, в аристократизм, а ради освобождения буржуа
от остатков коллективного «сверх-Я», агрессивного и ослепляющего. Горшок на столе
– символ крестьянской патриархальной семьи. Горшок на подоконнике – символ индивидуального,
частного, и даже немножечко, возможно, и эротический символ.
Пока цветы были аристократическим символом, их было немного. И дело не в том,
что на них не хватало денег – мало было самих цветов, сортов цветов. Самый ранний
пример цветочной лихорадки – тюльпанная, охватившая Голландию во времена Рембрандта.
Но здесь речь шла еще не о комнатных видах, и более типичный пример – розы. В
течение веков удовлетворялись несколькими их сортами, по одному-два в каждой стране.
Когда императрица Жозефина в 1799 году завела в своем замке Мальмезон коллекцию
роз, то набралось 250 видов. Селекцией занялись в 1812 году в Париже граф Лелье,
директор Люксембургского сада, в Крыму в 18128 г. – директор Ботанического сада
Николай Гартвис, один выведший более ста сортов. В результате в Никитском саду
в начале ХХ века насчитывалось уже 2600 сортов, а к концу столетия в мире было
около 30 тысяч сортов и форм. (Клименко З.К. Розы. М.: Фитон+, 2001. С. 10-11,
18.) Классический случай, когда спрос породил предложение. Это был тот же спрос
на частную жизнь, что в том же девятнадцатом веке породил индустрию комнатных
музыкальных инструментов: появляются и карликовые розы.
В идеале в потребительском обществе каждому человеку должен соответствовать
один сорт розы, одно-единственное сочетание предметов одежды и т.п. Это не «навязываемое
разнообразие», а требуемое. Вообще взрыв селекционного искусства, пришедшийся
на XIX век и так соответствующий «индустриальности», помогает обнаружить, что
«индустриализация» вовсе не означает «стандартизации» и «обезличивания», как утверждали
романтики. Напротив, это как раз в Средние века все было максимально стандартизовано.
Капитализм стандартизирует «как» (меры, приемы, средства общения и контроля),
а вот «что» при нем максимально разнообразится.
Комнатные цветы не обязательно должны были быть живыми, могли быть и засушенными.
Гербарий – то же цветник. Уильям Кэри, будущий миссионер в Индии, будучи ребенком
(он родился в 1761 году в Англии) устроил в комнате небольшой музей с насекомыми,
ящерицами, минералами. Обязательной частью этого кабинета натуралита, подражавшего
«взрослым» кабинетам, были «ящики с насекомыми, ящерицами и всякого рода редкими
растениями и цветами … И между всеми этими живыми и мертвыми сокровищами сидел
он сам, погруженный в книги».( Виллиам Карей. Первый миссионер Индии. Герои веры.
Сб. 1, Чикаго. С. 37).
Видимо, не случайно селекционная лихорадка предшествовала дарвинизму. Дарвин
лишь подвел теоретическую базу под то, чем сам занимался у себя в саду, чем увлекалась
тогда вся Европа. Смысл дарвинизма не столько в объяснении происхождения, сколько
в утверждении бесконечного разнообразия как результата – именно это вызывает его
отторжение у тех верующих, которые продолжают считать людей стандартными клонами
некоего первопредка, которые видят вечную жизнь в духе гравюр Дорэ: абсолютно
одинаковые фигуры, склонившиеся перед алтарем.
Новый человек организовывал в своей комнате весь тот космос, в котором существовали
его предки – крестьянские предки. Комнатные растения подчиняются тому же закону
Частной жизни, который требует максимального разнообразия, постоянной смены моды
(модусов). В идеале каждому человеку должен соответствовать один-единственный,
уникальной сорт цветка, а может быть, даже, -- каждому дню жизни каждого человека
нужен новый цветок. Эта гонка потребительского общества несет в себе точно тот
же смысл, что неподвижность общества средневекового. Тут и там важен символ, только
количество субъектов, которые имеют право на символ, взрывообразно увеличивается.
Карл Маркс полагал, что буржуазия сама взращивает своих могильщиков; во всяком
случае, буржуазный дух оказался в определенной точке своего бытия противником
увлечений собственной молодости. Так было с курением: символ независимости, права
человека кадить самому в храме тела своего и вообще всюду, в конце концов вынужден
был уступить дорогу принципиальному отказу от курения как от слишком зримого знака
самостоятельности и свободы. Высшая свобода в том, чтобы не доказывать свою свободу,
а просто жить в ней. Подросток вынужден курить, чтобы доказать взрослым свою состоятельность.
Взрослый может и бросить. Так и цветы: замечательный символ, но в конце двадцатого
века материал, из которого сделан символ, понадобился частному человеку для других
целей.
Природа, и особенно, конечно, растения, стали символом равенства. Экологическое
сознание увидело в горшке не символ плодородия, а символ тюрьму, изоляционизма,
-- всего того, что является теневой стороной частного бытия, его издевательским
парафразом. И тогда о комнатных цветах заговорили как о невольниках, жертвах «жестокого
обращения», «антропоцентризма», «европоцентризма». Хорошо обращаться с растениями
означает “не мучать растения, а жить и дома, и на работе с пустыми чистыми подоконниками”.
Выкинуть комнатное растение – все равно утопить котенка или сделать аборт.
Эти по видимости антизападнические рассуждения были очень западными уже потому,
что апеллировали к Востоку как месту, где хранится правда и правильность, где
цветы не запирают в комнатах. На самом деле, восточные культуры, не задумываясь,
обращались с растениями чрезвычайно жестко. Достаточно напомнить о японском выращивании
карликовых деревьев — обращение с живой природой, которое тоже может быть названо
жестоким, эстетским, насилующим естество. В конце концов, искусственное растениеводство
может означать очень разное: висячие сады Семирамиды выражают вавилонский империализм,
а бонсаи — нет.
Борьба с комнатными растениями приводит на деле вовсе не в природу, не обратно
в поле, которое уже просто физически истреблено. Парадоксальным образом, она приводит
к еще большей индустриализации – на этот раз индустриализации интерьера частного
жилища, которое лишается единственной природной компоненты и окончательно становится
абсолютно искусственным. «Освобождение растений» и растениям не идет на пользу
(домашние цветы не могут расти в дикой природе), и людей помещает в пробирку с
крепко притертой пробкой.
|
