Столичная жизнь
Тверь - атомный щит Москвы
Американец, приезжающий в Москву, если только это не очень богатый и не
очень ленивый американец, вынужден много ходить пешком. Москва должна
казаться ему огромным городом. Человек, который привык ездить в автомобиле,
причём ездить, управляя автомобилем, становясь пешеходом, переживает такой
же физический шок, как человек, который сходит с карусели или корабля на
твёрдую землю. Всё непривычно. Всё очень медленно. Улицы растягиваются в
макаронины, сквозь которые тебя всасывает кто-то неторопливый. Словно в
дурном сне, перебираешь ногами, но почти не двигаешься. Это суть
провинциальности и старости: мощное внутреннее усилие и нулевой результат.
Телега жизни грохочет и рвётся вперёд, да только под гору.
Мы, великие и постоянные московские пешеходы, дважды попадали в Тверь,
оба раза на автомобиле добрых знакомых, особенно во второй раз, когда
тверичи показывали самые лакомые места своего города. Так, наверное, и
начальство воспринимает Москву — быстрая смена статичных кадров. Вот — Кремль.
Вот — бутик. Вот — храм Христа Спасителя. В Твери, правда, не осталось ни
кремля, ни знаменитого Отроча монастыря, где Малюта Скуратов убил
митрополита Филиппа. Но есть замечательное, совершенно римской охры и
витрувианского, античного облика (только ма-аленькое) здание чего-то
флотского на левом берегу реки. Есть роскошный квартал номенклатуры на
правом берегу — начинается с собора, пусть и не преогромного (но велика
Федура, да дура), а заканчивается гетто для
иноверцев — бок о бок мечеть и костёл. Синагога, о которой время от времени
интернет доносит новость, что на ней что-то написали, где-то отдельно.
Между этими полюсами «писсуар» — меткое прозвание для фонтанчиков в ряд. В Москве такие украшают фойе некоторых супермаркетов, но если
судить не по размеру, то безумные фонтаны на Манежной тоже п... Памятник
Ленину. Бутики. Пешеходная улица. Тверской Арбат
намного арбатистее московского — не изгажен новостройками, не заточен под
иностранцев, а нам и просто повезло: вот так вот сели всей гурьбой за столик
на улице, благо народу почти никого не было, вот так взяли кофе (и
недорого), и вот так вот слушали джазовое трио, игравшее не за деньги, а от
души. Июль, солнце, лёгкий ветерок, все радуются... Дивная остановка
среди суеты, — идеальный, пусть и краткий, отпуск.
Провинциальная жизнь — спячка, а не остановка. Сон не отпуск, сон — суета
застывшая, превращённая в желе. Тверь в этом смысле совершенно не
провинция, она — столица, в ней всё движется, соответственно, и
наслаждается остановками. Йог не знает покоя. Покой известен всаднику,
который прискакал, соскочил, сел на престол. Человек ориентируется по
контрастным точкам. В этом серость провинции и серость плебейского
существования. Богатство и власть дают возможность скакать по вершинам,
бедность — бесконечный барачный коридор. Москва, правда, при большевизме
предоставляла и беднякам некоторую пестроту. Она — со знаменитой мешаниной стилей и масштабов — была чем-то вроде салата «Оливье».
Арбатские дворики и подъезды были хороши не сами по себе (в Питере таких
куда больше), а соседством с тем, чего в Питере напрочь не было — сталинскими высотками, бассейном «Москва», Калининской челюстью.
Всё прошло! Плохой повар, у которого картошка липкая, огурцы безвкусные,
зелёный горошек мягкий, исправляет салат «Оливье», густо заливая его
майонезом. Майонез испортить трудно. Так и Москва эпохи углеводородного
угара: всё снесено могучей позолотой. Перепады архитектурных форм остались,
а проку нет. Залакированный город ещё противнее города грязного. На самом
деле, это внешний контраст, не существенный. Так и зачуханный москвич 1992
года, жалующийся на то, что он не может дочке куклу «Барби» купить, в
нравственном отношении не антипод москвичу 2007 года, с дачей, иномаркой,
ежегодным зарубежным отпуском. Эгоизм тот же, ворчливость и ресентимент те
же, агрессивность, в конце концов, та же. Просто появилась точка опоры — нефтяная
лужа.
Тверь в XIV веке едва не стала Москвой. Тверским князьям чуть-чуть не
хватило бесчеловечности. Потомки Калиты методично время от времени истребляли
собственных бояр, не говоря уже о мелкоте — из тех же соображений, из
которых постригают английский газон. И с тем же результатом — ровная
государственная гладь, армейский плац. По контрасту тверские князья даже
кажутся святыми — и те из них, кто был казнён в Орде по интригам князей
московских, попали в святцы. Святыми они не были, они были проигравшими, а
эти понятия совпадают далеко не всегда. Если с Москвой случится какая неприятность, Тверь превосходно её заменит. Сдутый воздушный шарик
легко надуть. Площадь у Белорусского вокзала в Москве с её кошмарным
движением немногим кошмарнее тверской площади Капошвара (которую местные
автомобилисты, естественно, зовут площадью Кошмара). Местный собор украшен
графитти «Идущие вместе», и гордая надпись «жиды»
украшает лики тверских святых на наружной стене одного из храмов поменьше.
Идущие вместе тут есть, нацисты тут есть, городская номенклатура не уступит
московской в коррумпированности, а местная мафия — в набожности. Вместо
храма Христа Спасителя — нечто вроде храма Покрова на Нерли, по ближайшем рассмотрении — воздвигнутый
бандитами мемориал на могиле невинно убиенного местного кобзона (кажется,
по фамилии Круг). В Твери есть есть свои борцы с
сектами. При полном, кажется, отсутствии «сект» их жертвой, как и в Москве, становятся прежде всего свои же, православные,
только позволяющие себе неординарные — пусть и консервативные — высказывания.
В Москве православные издают Ивана Ильина о сопротивлении злу силою,
благословляют армию на проверку паспортного режима за
други своя, в Твери протестанты издают книгу «Шлёпать с любовью».
Сугубо количественная разница, не качественная. Скорости различаются, а
направление одно — назад и вниз. Так и человек — не так важно выражение
лица, как важно, прямо смотрит, в землю уткнулся на манер Каина, или
поглядывает на небо... А уж если идёт, пятясь, тогда дело плохо, и чем
быстрее и увереннее человек идёт лицом назад, тем хуже для окружающих и,
возможно, для прущего.
