Яков Кротов

К оглавлению

ПАЦИФИЗМ И МИЛИТАРИЗМ, РЕАЛИЗМ И УТОПИЗМ

Изречение якобы Пифагора (к сожалению, из тех сборников афоризмов, которые не указывают точно источника, а у Диогена точно нет): "Будь другом истины до мученичества, но не будь её защитником до нетерпимости". Наверное, короче было бы сказать: "Ради истины можно стать мучеником и нельзя стать мучителем". Только при этом исчезнет главная проблема: совместима ли дружба с насилием? Друг - тот, ради кого я могу кого-то убить? Тот, кто может позвать на помощь, если на него напали, с уверенностью, что я прибегу и врежу нападающим? Или друг - тот, кто уверен, что я прибегу и заслоню его, но не буду никого бить? Наверное, это два полюса представлений о дружбе, которые обозначил и Бердяев "Честь не в том, чтобы не давать себя ударить, а в том, чтобы не ударить никого". Это полюса не в пространстве, а во времени: человек растёт от подросткового представления о дружбе как взаимодраке до христианского представления о дружбе. Не случайно пацифисты квакеры называют себя "Общество друзей". Имеется в виду, конечно, "друзей Христа", но от этого лишь обостряется смысл дружбы как мира, а не дружной драчливости.

*

АНТИСОЛДАТЧИНА

Солдатом по определению не может быть человек, могущий положить душу за друзей и близких своих. Солдат по определению - человек, который способен положить душу за друзей и близких военно-политического руководства.

*

Милитаризм у верующего человека более странен, чем у неверующего.

Например, милитаризм требует у пацифизма "конструктивности". "Что вы предлагаете?" Классический вопрос большевиков диссидентам. Уничтожить всё, закатать всё в асфальт, всех сковать цепями, а потом требовать краткого конструктивного предложения по исправлению ситуации, - это нормально для сознания, которое видит мир как плоское игровое пространство, в котором всегда есть выбор, а сам выбор есть достаточно простой, механический процесс.

Верующий человек видит мир иначе. Поэтому он принимает как "конструктивный ответ" абсолютность и негативность религиозной морали. "Не убий", "не укради", "не прелюбодействуй" - безо всяких альтернатив. Без объяснений, что делать голодному человеку, который хочет есть, а денег нет. Что делать мужу, которого жена бросила, а тут сотрудница из соседнего отдела буквально затаскивает его в свою постель. "Терпеть". "Нести крест". "Молиться о невозможном - для Бога нет невозможного". Вера подразумет, что мир объёмен и в нём должно быть чудо - в его самой первичной форме благодати, снимающей с души "невозможность" нормы, успокаивающей, освещающей. Более сложные формы чудес - выигрыш в лотерею, получение гранта на покупку хлеба или посылки с гуманитарной помощью, внезапная импотенция - обычно не требуются и почти всегда больше мешают, чем помогают решению проблемы.

*

Пассивность грех – в отличие от слабости. Пассивность отличается от слабости как эпилептический припадок от приступа вдохновения.

Быть таким, чтобы всякий, видя христианина, думал: «А, это слабак, которого можно обидеть безнаказанно, отвечать не будет! Безобидный чудак, никогда не будет не то что пытаться тебе указывать, но если в его родную мать плюнуть, стерпит».

Быть таким, чтобы человек в дурном расположении духа при виде христианина радовался: «Наконец-то нашёлся, кого можно треснуть, можно обворовать – в милицию не побежит. Правда, воровать там особенно нечего, но треснуть есть чего!»

Если под это определение подходит буддист, значит, и он христианин.

Может, и невозможно быть христианином вообще. Можно быть разве что номинальным христианином. Веровать, но не исполнять. Лезть к людям с поучениями и руководством.

Теоретически большие деньги могут защитить христианина. Не стеной из монет, а нанять кого-нибудь в охранники или построить высокую стену и жить внутри… Примеров в церковной истории – всех конфессий – предостаточно…

Только ведь проблема не в том, как защитить христианина, а как защититься от христиан, да и вообще от волков в человечьих кожах. То есть, от самого себя.

Лучшая защита – слабость, потому что худшая защита – сила. Сила даже хорошего человека подводит к самом устрашному искушению – использовать силу для власти над другим.

Слабость, которая на любого сходит время от времени, это слабость физическая, невольная. Сила Божия совершается в слабости, которую надо "стяжать", причём стяжание заключается в отказе "завоёвывать", а лишь в признании своей слабости и Божией силы. Простая иллюстрация: солдат с ружьём всегда силён, даже когда устал. Христианин слаб, потому что отказывается брать ружьё, берёт крест.

Слабость воплощена во Христе Иисусе, воплощённом Боге.

Пассивность… Пассивность воплощена в миллионах современников Иисуса, в тех, кто не кричал «Распни!» (таких была горстка), а в тех, кто жил, держась в стороне от всего. Пассивность воплощена в миллиардах, живших до и после Рождества Христова. Пассивность воплощена в тех, кто выходит к Богу и людям, чтобы не быть одиноким, но несёт своё одиночество с собою, чтобы не быть порабощённым.

*

"Можно и без войска одержать победу", - писал Златоуст в толковании на 43 псалом. Златоуст, правда, имел в виду победу "партизан", но всё-таки именно военную победу. Между тем, именно в данном случае глубина Слова Божия ещё ждёт, когда человек в неё погрузится. "Восстань на помощь нам", - к кому обращено? К Богу как Богу или к Богу как вербовщику солдат? "Помощь" - это обязательно помощь в убийстве, помощь в победе на войне, или, может, всё-таки пошире - помощь жить, помощь любить? Может, оставить Богу возможность поступить по Своему усмотрению, а не по человеческому? "Вся эта молитва есть ободрение воинам" (Златоуст) или эта молитва есть ободрение людям, которые могут быть воинами, а могут быть просто людьми? В конце концов, почему существует сегодняшний Израиль? Потому что евреи храбрые и могучие солдаты? Или потому что ООН проголосовала за создание этой страны и ООН поддерживает это существование? ООН, а не меч. Неужели свалка международных номенклатурщиков - оружие Божие? Но почему бы и нет? кто возьмётся ограничивать Бога в выборе оружия?

ТВОРЧЕСТВО В МИРОТВОРЧЕСТВЕ

"Блаженны миротворцы"... Миротворчество есть не творение, а творчество. Творение - из ничего, творчество - из того, что уже сотворено. Когда милитаризм показывает на зло и спрашивает, как из него сотворить мир, миротворчество отвечает: "Надо подумать". Не стоит долго объяснять милитаризму, что уж он точно всего лишь милитаризм и не приведёт к миру. А что стоит? Надо подумать!

Милитаризм иррационален, миротворчество должно быть рационально. Милитаризм отрицает обсуждение, причём незаметно для себя, миротворчество должно внятно призывать к обсуждению. Однако, самое главное: милитаризм разрушает созданное, миротворчество восстанавливает, изменяет, дополняет, развивает, преображает. Миротворчество не есть творение - оно дорожит тем, что есть, отвечает за его сохранность, оно не считает, что рождение одного человека сколько-нибудь компенсирует гибель другого.

Миротворчество должно быть изобретательно, как изобретателен милитаризм, и более того. Пока, к сожалению, миротворчество далеко от всего этого, оно является слабым подражанием дипломатии или науке, а должно быть творчеством, а не подражанием. Даже "подражание Христу" есть - или, вернее, было - нетворческим и в этом смысле дохристианским явлением. Бердяев замечал, что Евангелие молчит о творчестве, Христос не призывает к творчеству, потому что творчество не может быть предметом призыва извне, оно может исходить лишь изнутри. Это не означает, что творчество чуждо Евангелию. Просто Евангелие само есть творческий акт Бога. Оно не призыв к творчеству, оно - творчество, более того, оно именно миротворчество.

Жизнь Иисуса как миротворческий акт оригинальна. Она не совпала с тем, что ожидали от Мессии, как никогда не совпадает картина с тем, что от неё ожидают другие. Родиться человеком! Дать Себя распять!!!

Совпадают с ожиданиями лишь имитации. Жизнь Иисуса ещё и неповторима, всякий творческий акт неповторим (не выйдет еврею родиться арабом... не родится у миллионера ребёнок-бомж... если русский даст себя распять, лучше никому не будет, иначе надо как-то мириться), и из этой неповторимости складывается единый поток творчества. Подражать Иисусу нельзя, продолжать Иисуса можно.

Меньше всего похожи на Иисуса энтузиасты, которые в Страстную Пятницу дают себя приколачивать ко кресту. Впрочем, уже и то хорошо, что себя - не других приколачивают. Не похожи на Христа князь Мышкин или Алёша Карамазов - именно потому, что внешне сходство есть. Лев Толстой - похож на Христа как один миротворец на другого, как один художник на другого. Только дело не в похожести художников, а в картинах. Созданное Толстым достойно Христа, созданное синодальными обличителями Толстого достойно разве что бесплодной смоковницы.

КРЕПОСТЬ ПАЦИФИЗМА

Причина милитаризма страх, но это не означает, что для победы над милитаризмом нужно искоренить в себе страх. Думать так означало бы именно поддаться чёрно-белой логике милитаризма. «Либо моя страна существует, либо чужая». «Я существую, следовательно, другой не должен существовать». «Либо Израиль (Россия, Америка) выживет, либо арабы (чеченцы, афганцы)». Причина моего страха должна быть уничтожена! Нет. Не только причина моего страха должна жить, но и мой страх может продолжать жить. Причина моего страха вообще к моему страху имеет совсем другое отношение, чем мне кажется.

Я боюсь, что телевизор, гей, коммунист, либерал растлит моего ребёнка, что в магазине кончится соль, но это не повод истреблять телевизоры, либерализм и далее по списку. Порочность агрессивной логике обнаруживается, когда я боюсь, что я сам послужу причиной несчастья. Включу газ и забуду его зажечь.

Пытаться избавиться от фобии окончательно так же опасно, как пытаться избавиться от предмета фобии – истребить всех пауков, газетчиков, арабов, чеченцев и т.п. Человек ведь прекрасно умеет жить с физическими своими изъянами. Никто не требует отрезать себе ногу только за то, что она хромая или кривая. Даже евангельский совет вырвать себе похотливый глаз или оскопиться всякий разумный человек воспринимает как шутку. Поставленные перед выбором: либо кастрация, либо ликвидация всех женщин, агрессивные мужчины выберут второе, нормальные – первое, а разумные спросят, нет ли третьего варианта, и в ответ услышат, что есть, конечно же.

Связь с милитаризмом тут прямая, ибо в конечном счёте милитаризм паразитирует на страхе потерять «жизненное пространство», пресловутое «либенсраум». Агрессия начинается в момент, когда у человека возникает нравственная клаустрофобия – ему кажется, что исчезло «пространство выбора». «Деваться некуда» - классическое самооправдание греха. Оно, помимо прочего, порождает отрицание права, включая «права войны». «На войне как на войне». Это относится не столько к межгосударственным отношениям, в которых милитаристы обычно – пикейные жилеты либо покорные исполнители генеральских приказов. Это относится прежде всего к частной жизни, когда человек воспринимает жизнь как «войну полов», в которой нет правил, а лишь военные хитрости.

Милитаризм пытается бороться с пацифизмом на уровне языка. Он представляет «пацифизм» просто ещё одной идеологией, причём агрессивной, навязывающей себя. Происходит уравнение «милитаризма» и «пацифизма». То и другое идеология.

Нет, пацифизм – не идеология, потому что он не призывает употреблять силу. Надо различать «навязывание своего мнения» и «высказывание своего мнения». «Навязывание» начинается там, где начинается использование власти и силы. Поэтому, к примеру, фанатик-сионист, горячо оправдывающий израильский милитаризм, не навязывает своё мнение, а высказывает. А мягкий, вежливый человек, приказывающий бомбить арабов, своё мнение - навязывает. Речь идёт не о том, все идеи - гнусное «навязывание». Речь о том, что все символы обесцениваются, как их изображают на броне танка. Стреляют под сионистскими, советскими или христианскими лозунгами - одинаково в своём милитаризме.

Милитаризм, конечно, отступает при этом на второй рубеж нападения. Он приравнивает силу духа к силе физической. Мол, нет разницы, давят на человека гипнозом, страстной речью или танком. Это, конечно, слабая логика (но при наличии танка слабость логики не имеет такого значения, как при его отсутствии). Вам кажется, что сила слова так же сильна? Тогда, будьте любезны, применяйте в борьбе с врагом эту самую силу слова, а танк перекуйте на микросхему.

Милитаризм изображает пацифизм как крайность. В сущности, боязнь расстаться с оружием есть страх кастрации – на этом уровне фрейдизм абсолютно оправдан, ибо он возник в эпоху классического милитаристского невроза, который привёл не только к массовым истерикам у женщин, но и к Первой мировой войне. Пацифизм кажется милитаристу хирургом с ножом в руке. Между тем, пацифизм по определению есть именно золотая середина, а не крайность. Крайность – когда человека убеждают, что он должен либо погубить другого, либо погибнуть. То и другое – самопожертвование, почему солдат в глазах милитаризма постоянно оказывается аналогом мученика. Отсюда кощунственное толкование «положить душу за других» не как своей смерти на кресте, а как приколачивания ко кресту другого. Мол, я же рисковал сам оказаться в этом положении, просто меня Бог благословил победой, вот я другого и приколачиваю. Воля Божия-с. 

Пацифизм отрицает и самопожертвование, и принесение другого в жертву. Не случайно пацифизм формировался в Европе абсолютно синхронно с «буржуазностью», стремлением к мирной и безопасной жизни. Только «безопасность» должна не завоёвываться, а покупаться. Средством покупки тут выступает слово – слово в переговорах, слово в договоре, слово в культурном взаимодействии.

Милитаризм считает пацифизм агрессивнейшим явлением или, во всяком случае, публичным. Так в известном анекдоте похотливый старик жалуется, что соседки в общежитии напротив раздеваются догола в своей комнате специально, чтобы его подразнить, - правда, чтобы разглядеть их раздевание, он залезает на гардероб.

На самом деле, милитаризм и пацифизм соотносятся так же, как замок и голландский домик. Замок кажется личным, приватным пространством. Узкие бойницы. Ставни. Ничего снаружи не видно.

На окнах же голландского домика по сей день не принято вешать занавески. Иногда это абсолютно неверно трактуют как согласие на контроль извне. Ни в малейшей степени! Просто люди в комнате рассчитывают, что никто не использует отсутствие занавесок, чтобы нарушить их приватность, не станет их разглядывать. Ведь и сами они не будут заглядывать в чужие окна, а если и глянут, то исключительно с намерением купить – ведь бывают окна, выполняющие функцию витрин (как красные окна в Амстердаме). Это – «публичная оферта», она специально помечается цветом или формой, но главное – цифрой, указанием цены. Вот окон, выполняющих функцию амбразуры, в этом буржуазном мире нет.

Домик с открытыми окнами не является публичным пространством. Он является пространством абсолютно частным, абсолютно мирным – отсутствие на нём занавесок сигнализирует, что обитатели никогда не посягнут на чужое окно, не будут в него пялиться, а потому не понимают, зачем отгораживаться от других. Напротив, замок есть смертельно опасное для окружающих явление. Его закрытость есть вовсе не символ приватности. Она – символ скрытности, военной секретности, подготовки нападения на другой замок, проявления фобии и милитаризма. «Открытость» вовсе не крайность. Крайность – отсутствие дома или превращение дома в крепость. В России любят мечтать, чтобы дом стал крепостью, цитирую английскую поговорку. Только вот беда: в Англии дом есть крепость не потому, что он ощерился пулемётами, а потому, что в Англии даже полицейские ходят без оружия, паспортов нет и так далее. Такова крепость пацифизма в самом строгом – то есть, церковном – значении слова «крепость»: сила, и не сила кирпича, а сила духа. Не потому ведь Бога называют «святый крепкий», что Он отгородился от людей, а потому, что Он настолько мирен, силён, уверен в Себе и в людях, что не отгороживается от нас ничем.

ХРИСТИАНСТВО И МИР

В русском языке два устойчивых выражения противостоят друг другу: "борьба за мир" и "лишь бы не было войны". Вроде бы они близки, но сойтись так же не могут, как Запад и Восток. В них и отлилось различие западного и восточного настроения. Запад - организованное движение, Восток - полувздох, полупожелание, полупроклятье. Россия больше Восток: "лишь бы не было войны" в самом худшем случае становится объектом доброй иронии, это свое, теплое, а "борьба за мир" - правительственное, холодное. Одно бессильное, но искреннее, другое насосалось из казны денежек, особняков, чинов, но осталось другим, не своим даже для своих "деятелей", лицемерным.

Советское движение за мир презирали как показуху, теперь горизонт расширился и показухой считают беспокойство Запада о мире. Между тем, социологические опросы (не говоря о повседневном опыте) показывают, что "западные люди" в большинстве своем действительно беспокоятся о мире, всерьез принимают разговоры о нем и попытки его добиться. Востоку это кажется наивностью, граничащей с самообманом, а восточная инертность кажется Западу в лучшем случае проявлением недостойной человека усталости.

Было же, однако, время, когда не было Запада в сегодняшнем смысле, а был сплошной Восток - по крайней мере, в отношении к войне и миру. Война была главным средством установления мира и справедливости, защиты слабого, отражения агрессии. Поскольку мир был высшей, религиозной ценностью, постольку освящалась и война - как нож, используемый при богослужении, освящается. Рим все войны вел исключительно из самозащиты. Огромное трансконтинентальное домино завоеваний, походов, сражений - великое переселение народов - было не вспышкой какой-то особой энергии, не жаждой наживы и крови (хотя так это воспринималось со стороны), а жаждой покоя, бегством от голода и насилия соседей.

*

Христиане, как и всякие разумные люди, выработали множество вариантов отношения к войне. Разум человека достаточно ограничен, он легко справляется с двумя-тремя предметами или идеями. Поэтому многообразные ответы на вопрос об отношении христианина к войне разумно сводятся к трем основным: положительному, отрицательному и вопросительному. И проблема не в том, что есть христиане-милитаристы, христиане-пацифисты и христиане недоумевающие, а в том, что один и тот же человек к разным войнам относится по-разному, вольно или, намного чаще, невольно.

Библия, кажется, поддерживает такую непоследовательность. Единственная фраза из Нового Завета, которая может сойти за практическое указание, есть совет Иоанна Предтечи воинам: "Никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем" (Лк. 3, 14). Можно принять эти слова за одобрение порядочной службы в порядочной армии, но знание истории подсказывает, что те конкретные "воины" были, видимо, милиционерами. Обычный солдат не имеет много возможностей "клеветать", но любой постовой может из небольшого лжесвидетельствования (часто повторяемого) сделать приличные деньги. Кстати, и слова насчет меча, который носят "не напрасно" (Рим. 13, 4) имеют в виду меч, используемый не в сражениях, а при несении полицейской службы - отличие такое же, как наручников от гранаты.

Впрочем, как раз Спаситель не делал особого различия между войной "настоящей" и теми внутрисемейными "конфликтами", от которых гибнет больше людей, чем от войн. Он принес Своим ученикам меч, чтобы те защищали свою веру от "домашних", и не нужно большого ума, чтобы этим же мечом орудовать и против "дальних", если посягают на твои убеждения. Ум нужен, чтобы понять: "меч", о котором говорит Господь Иисус, не более материален, чем щит веры и шлем спасения, которые благословляет апостол Павел. Но это же не означает, что христианин в семейных ли конфликтах или в международных имеет право только на "меч духовный, который есть Слово Божие" (Еф. 6, 11).

Благодать не отменяет закона, чтение Евангелие не отменяет завтраков, обедов, ужинов и даже полдники могут иметь место быть, война духа накладывается на войну обычную. Если Павел говорит, что христианин отвечает за войну "не против крови и плоти, но против ... духов злобы" (Еф. 6, 12), это еще не означает, что христианину запрещено участвовать в "не нашей" войне против крови и плоти. И участвовали, как миленькие, не за страх, а за совесть. Под знаменами Муссолини было предостаточно католиков, под знаменами Гитлера - лютеран, причем настроенных столь же энтузиастически, как и православные казаки, пошедшие с нацистами против сатанинской советской власти. По другую сторону фронта конфессии были представлены столь же увесисто. Только иеговисты наотрез отказывались воевать на любой стороне, за что были гонимы физически - Гитлером, идейно - теми христианами, которые берут на себя труд помочь Богу отделять правоверных от неверных.

*

За эти слова Сенеке простится многое; их можно считать плачем обо всех распятых, о разрушенном Иерусалиме (хотя писано за несколько лет до разрешения), об армянской резне и украинском голодоморе:

"Мы безумствуем не только поодиночке, но и целыми народами. Убийства и отдельных убийц мы обуздали; а что войны, что истребленье целых племен - это прославляемое злодейство? Ни алчность, ни жестокость не знают меры. Убийства, совершаемые в одиночку и исподтишка, не так опасны и чудовищны; но жестокости творятся теперь по постановлению сената и народа, и запрещенное частным лицам приказывается от лица государства. За одно и то же преступление платят головою, если оно совершено тайно, а если в солдатских плащах получают хвалы" (Луцилию, 95, 30).

*

Христиане защищали войну, взывая к воскресению:

"В Евангелии сказано, что нужно больше бояться убивающих душу, чем убивающих тело. Физическая смерть менее страшна, чем смерть духовная. А до войны, в мирной жизни убивались души человеческие, угашался дух человеческий, и так привычно это было, что перестали даже замечать ужас этого убийства. На войне разрушают физическую оболочку человека, но ядро человека, душа его может остаться не только не разрушенной, но может даже возродиться. Очень характерно, что более всех боятся войны и убийства на войне-- позитивисты, для которых самое главное, чтобы человеку жилось хорошо на земле, и для которых жизнь исчерпывается эмпирической данностью" (Бердяев).

Само по себе бесстрашие оправдано, но не может быть оправдано бесстрашие по отношению к чужой жизни, к чужим страданиям. Это бесстрашие тех, кто утешает Иова, неугодное Богу. Бог сострадает, а не утешает в страданиях. Если бы и было верно, что войны больше боятся неверующие, то это означало бы позор не позитивистам, а христианам. Из осуждения мещанства и материализма вовсе не следует скакать в оправдание войны, а следует подыматься туда, где не материальное является критерием, будь то материальное изобилие или материальное обнищание. Христианин видит, что зла в мире больше, но это не делает его более терпимым к злу поверхностному, — тогда бы христианин уподоблялся гностику, презирающему материю, и не шел бы в больницу ухаживать за больными. Следует помнить, что несправедливую агрессию часто оправдывают именно тем, что враг причинил "тонкое", "нематериальное" зло, оскорбив честь — такие оправдания есть последнее прибежище людоедов. А впрочем, увы, наверное не последнее.

На самом деле, именно Воскресение Христа есть главное, что делает войну невозможной. Логические и религиозные аргументы пацифизма возможны были и до Христа, возможны помимо Христа, но они бессильны. Воскресение Христово делает войну бессмысленной, ибо если Христос воскрес, если я воскресну, если ближний мой получит вечную жизнь, значит, можно потерпеть. Можно потерпеть свои страдания, можно потерпеть и страдания ближнего. Между тем, до сих пор у христиан действует настоящий двойной стандарт: когда мы не затронуты, мы призываем ближнего терпеть страдания, нищету, несправедливость. Когда затрагивают нас (или нам кажется, что нас затронули), мы призываем положить свою душу на поле брани — якобы за ближнего, якобы защищая женщин и детей. Но всякая война есть мученичество, всякий убивающий на войне есть всего лишь палач, действующий от имени общества, не от имени Божия, пытающийся предупредить еще несовершенное преступление. Христианин же не может быть палачом, а потому не может быть и солдатом, он не может убивать, а мучительную смерть принимает и не очень этим гордится, потому что его ждет Воскресение.

Того же, кто убил, ждет не вечная жизнь. И если кто-то убил, защищая слабого, это ничего не меняет, ибо слабого защищает Бог, надежда слабого лишь в том, что есть вечная жизнь. Когда защита жизни делается высшей ценностью, оправдывающей убийство, мы свидетельствуем не о своем уважении к жизни, а о своем неверии в вечную жизнь, в Воскресение.

* * *

Двойной стандарт в отношении к разным войнам обнаруживает, насколько христианство лучше христиан. В каждом христианине сидит неверующий, и иногда весьма упитанный. Формально-то вопрос об отношении христианина к войне обычно исходит от нехристиан. Даже когда мы сами задаемся таким вопросом, мы словно репетируем, что ответить неверующим в Христа. Такая "репетиция" есть полезнейшее духовное упражнение. Ведь большинство людей отношение к войне или к другим пограничным ситуациям жизни определяет четко, проблема в том, что не всегда удобно это отношение осознавать или высказывать. Наши религиозные убеждения могут быть наносными, да наша вера всегда лучше наших животных инстинктов, предрассудков, нашей злобы и слепоты.

Если бы мы выдумывали Бога, Он был бы всего лишь справедливым, но жестоким созданием, вроде тибетских идолов, обвешанных бусами из черепов. Наше же упование на Бога любви, и, чтобы дать окружающим отчет в нашем уповании, нужно прежде всего дать самому себе отчет в том, что наше упование превосходит наш разум, превышает наши силы, противоречит нашим страстям. И тем не менее, это именно наше упование, не чужое, не навязанное сверху - это и есть чудо Божией благодати. Давая отчет в нашем уповании, мы бессильны изменить окружающих (меняет их та же благодать), но зато мы меняем себя. Слова о Боге, которые мы произносим, высвечивают в нас то, что противоречит Откровению Божию - ненависть, страх, агрессивность, притворяющиеся принципиальностью, героизмом, состраданием.

Мы должны победить двойной стандарт в отношении к разным войнам, чтобы победить лживого и лукавого нехристя внутри себя. Мы должны осуждать войну всегда, когда она заслуживает осуждения - а она заслуживает осуждения всегда. Учение о справедливой войне, которое веками разрабатывали именно христианские богословы, в конце концов ведь пришло к тому, что справедливых войн не бывает. Достаточно из дюжины признаков справедливой войны достаточно назвать один: в справедливой войне нельзя убивать невиновных. Нет такого оружия, которое действует столь избирательно, потому что нет человека, который способен безошибочно отделить виноватых от невинных. Чтобы убежать от этого факта, люди вновь и вновь подменяют понятие справедливой войны понятием войны оборонительной, что, конечно, возвращают нас к временам людоедов, потому что в любой войне каждая сторона уверена, что она обороняется. "Оборона" - понятие не логические, а эмоциональное.

Лучше всего это видно на примере тех войн, которые ведутся не генералами, а обычными людьми ежедневно, дома и на работе. Именно эта война каждого против каждого уносит больше всего жертв, причиняет больше всего горя, и в этой войне каждый считает себя обороняющимся, а другого - жену, товарища по работе, начальника, сына - считает агрессором. Из этих "малых" войн складываются большие. Но если большие войны уже бесполезно прикрывать религией, то в малых, "кухонных" войнах еще очень часто христианин лжет себе, полагая, что его, бедненького, преследуют домашние, атеисты они разэдакие, за его христианство. Это ведь удобно, можно сослаться на евангельское "Враги человеку домашние его" (Мф. 10, 36). Возможно, именно такие домашние войны в современном мире есть главный источник разделения христианства, потому что, если "домашние" - христиане, с ними вроде бы неудобно воевать. Но если близкие - православные, то достаточно стать католиком, и опять кухонная война превращается в религиозную.

Можно и нужно одинаково относиться к разным войнам, но нельзя, однако, одинаково относиться к разным людям. В том-то и кошмар войн, что они все - одинаковы, что война сглаживает различия между людьми, уничтожает то, что и делает каждого человека единственным в своем роде, ставит родовое, животное, выше личного. Поэтому говорить о своем отношении к войне мы должны по-разному в зависимости от того, кому говорим. Иначе мы будем не миротворцами, а начетчиками. Задача христианина не прокукарекать о том, что воевать плохо (да это, по совести, каждый знает, хоть и не каждый принимает). Надо соединять разделенных линией фронта. Но это означает, что мы должны говорить разные вещи тем, кто находится по разные стороны фронта. Кому-то нужно напоминать о страданиях сербов, кому-то - о страданиях косоваров.

У христианина здесь критерий, сулящий нескучную жизнь: заступаться не просто за тех, кого обижают, а за тех, кто дальше всего от тебя по убеждениям, за тех, кого давит большинство из окружающих лично тебя. Лучше защитить кошку в своей квартире, чем слона в Африке. Если христианин в России, он должен заступаться за чеченцев и косоваров, если христианин в Америке - наверное, за сербов. Англичане со свойственной им сдержанностью называют это "честной игрой", "fair play", но вообще-то это и есть христианство, следование за Христом. Нас должен больше волновать сучок в глазу ближнего, а не бревно в глазу дальнего. А уж ближний позаботится распять нас на кресте из тех бревен, которые мы носим в своих ясных очах. Когда христианин решит для себя вопрос о своем отношении к войне, начнется решение другого вопроса: как война относится к столь решительному христианину. Но это уже совсем другая история.

*

Сперва христианство ничего не изменило. Об отношении к войне, правда, христиан и не спрашивали, а они протестовали только, когда войну освящали языческими религиозными обрядами, и торжествовали, когда войну стали освящать обрядами христианскими. Часто защитники христианства перепихивают вину за такую воинственность на светскую власть, с Константина Великого начиная, но ведь и в посланиях апостолов не без воинственности. О, конечно, это воинственность против тех, кто нападает на истину Евангелия, извращает ее, это воинственность для защиты веры - так ведь это и есть в чистейшем виде психология войны, пусть лишь словесной.

Новое проклевывается постепенно, причем из очень древней скорлупы: необходимости в материальном обряде выразить высшие ценности. Высшей ценностью христианства было Воскресение Христа. Соблюдение субботы подчеркивало святость Творца, соблюдение воскресенья подчеркивало святость Воскресшего. В субботу, например, нельзя было воевать не потому, что воевать плохо, а потому что война есть работа. Воскресение Христово было не творением, а освобождением творения, тут уже было недостаточно просто отдыхать, и не в отдыхе было главное, поэтому обозначать в поведении воскресенье стали иначе.

В Византии воскресенье отмечали запретом судебных процедур и народных гуляний, тогда сосредотачивавшихся вокруг скачек и цирковых представлений. В идеальном случае, по мнению канониста XIV в. Матфея Властаря, "в этот день никому не делается напоминаний, ни от кого не требуется поручительство, ни казенный, ни частный долг, никто не подвергается суду, ни совершается позорищных представлений, ни травли зверей, ни конского ристалища; если даже и день рождения царского случится в воскресный день, позорищное представление отменяется. А кто делает позорищные представления в воскресный день, тот лишается воинской службы и имущество его отбирается в казну" (Матфей Властарь. Алфавитная синтагма. М., 1996. С. 306).

Примечательно, что здесь запрет человека воевать - это наказание и позор. Военная служба поставлена наравне с собственностью, основой жизни. Понять это легче, чем смысл, который византийцы придавали скачкам: их-то за что запретили? Разве Господь запрещал соревноваться или болеть за соревнующихся? Очевидно, для византийцев скачки не были просто спортом, театр не был просто театром - они были чем-то хорошим (ведь и суд - отличная вещь), но хорошим лишь для обустройства в этой жизни, а не для жизни вечной, о которой напоминало воскресенье. Взыскание долга обижало должника (иначе бы - сам заплатил, без суда) - так, может быть, проигрыш на скачках обижал проигравшего и его партию. Театральное представление (и приравненная к нему травля зверей) никого не обижали, но были слишком близки к языческим обрядам, от которых, собственно, и произошли. Во всяком случае, пахать и воевать по воскресеньям не возбранялось ничуть.

В XII веке русский священник спрашивал византийца, ставшего новгородским епископом, можно ли по воскресеньям резать скот и птицу. Византиец отвечал, что можно, вряд ли поняв, что именно беспокоит собеседника (и стоящую за ним психологию). А беспокоило переживание крови не просто как символа жизни, а как жизни. Это переживание старо, как человеческая духовность. Оно вдохновляло ветхозаветные предписания об обращении с кровью, собственностью Божией, оно вдохновляло кровавые жертвы многих религиях. В благодарность за рождение Иисуса принесли в жертву двух птичек - их не выпустили на волю, их зарезали. И если христиане не режут скот в жертву Богу, то не потому, что они добрее иудеев, а потому, что разрушен храм в Иерусалиме - и первые христиане, иудеи от иудеев, несомненно, продолжались не только молиться в храме Соломона, но и приносили там в жертву животных.

Все это нелегко вспоминать иудеям и христианам в современном мире, где полагают, что кровь - не символ жизни, и не средоточие жизни, а скорее признак повреждения жизни, признак смерти и гибели, в лучшем случае, попытки излечить болезнь. Перелом, очевидно, связан с переживанием Распятия, пролития крови Христа, как события ужасного, неправедного, спасающего не благодаря пролитию крови, а вопреки ему - через Воскресение. Воскресший Христос не был бледным бескровным телом, в Нем была кровь, и именно поэтому центром христианской обрядности стала Бескровная Жертва - так называют Евхаристию, одновременно парадоксальным образом подчеркивая реальность претворения вина в Кровь. Реальны и Кровь, и бескровность. А потому, как писал еп. Никодим в XIX в., "каким бы образом клирик ни убил человека, он всегда должен быть извержен ... потому, что пролитие человеческой крови стоит в решительном противоречии с службою, совершаемой священником вообще, главным действием которой служит принесение бескровной жертвы в таинстве евхаристии" (Правила православной церкви с толкованиями Никодима, епископа Далматинско-Истрийского. Т. I. Спб., 1911 (репринт 1994), с. 144). В нынешнем мире, вроде бы отошедшим от христианства, отношение к кровопролитию такое, словно каждый - священник.

Жертва Христа не была бескровной - кровь была пролита, но не чужая. Это и было единственное тончайшее изменение, которое событие Распятие принесло в мир. Понимание же того, что случилось, приходило постепенно и не всюду одинаково. За признанием того, что священнику не пристало проливать кровь, по логике должно было бы последовать признание кровопролития запретным для всякого христианина - но этого не признано и поныне. Освободили для мира небольшой участок социального пространства - и этим знаком ограничились.

Не христианство принесло в мир идею права и справедливости. Не христианство принесло в мир идею справедливой войны. Но вера в Сына Божия, унизившегося до рождения в Вифлееме, освободила человека от магии чести, от колдовства коллективной гордыни. Благодаря этому перестали быть справедливыми войны, которые ведутся ради мести, ради защиты оскорбленного национального достоинства, ради создания империй. Христос освободил человека от обаяния силы, от трепета перед государством: если власть может ошибиться настолько, что распяла Иисуса, то власть может ошибаться и в оценке той или иной войны. Так стала справедливой та война, которую оправдывают граждане, а не государство. Вера в Воскресение есть вера в то, что спасение осуществляется не силой, а Духом, и верующий в Воскресение видит мир иначе, чем тот, кто верует лишь в материальное могущество. После Бога, который совершил невероятное, став человек, заняв место противоположное Себе, посочувствовав нам, уже невозможно с прежней наивностью считать справедливой всякую свою войну и несправедливой – всякую чужую. При свете воскресения абсолютное большинство войн оказываются несправедливыми, а оставшиеся тоже становятся сомнительными, тускнеет величие войны, и этого не нужно бояться, как не нужно бояться смерти, а нужно бояться только греха, разлучающего с Богом.