Мф. 4, 3. И приступил к Нему искуситель и сказал: если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами.

Лк. 4, 3 И сказал Ему диавол: если Ты Сын Божий, то вели этому камню сделаться хлебом.

№22 по согласованию. Стихи: предыдущий - следующий.

Искушение как попытка познания

Мф. 4, 3. Дьяволу, требующему превратить камни в хлеба, Иероним отвечает: "Если по Его могуществу камни могут сделаться хлебами, то напрасно ты искушаешь Того, Кто настолько могущественен. А если Он этого сделать не может, то напрасно ты подозреваешь в Нем Сына Божия" (Иероним Стридонтский. Четыре книги толкований на Евангелие от Матфея. М.: [1997]. С. 30). Рассуждение, приложимое ко всякой просительной молитве: она из подвига становится преступлением, если совершается не ради помощи своему бессилию, а ради проверки силы Бога.

*

Господь и альфа-самец, и омега-самец, и Повар, и Еда. Но вот зло предлагает: "Если Ты Сын Божий, скажи, чтобы камни сии сделались хлебами" (Мф. 4, 3). Предлагает Тому, Кто может сделать камни хлебом. Называет Сыном Божиим Того, Кто, действительно, Сын Божий, и второе лицо Троицы, в общем, как угодно называй, но - единственный Бог. Ответ злу - отрицательный. Глухая несознанка. Камни могут лежать спокойно, пока их не поднимут, чтобы швырять в того же Иисуса. Иисус отвечает как стойкий иудей: вон Бог, пошёл ты к Нему, а меня оставь в покое, я простой человек, гуляю тут, позирую Крамскому...

Уважающий себя повар не будет готовить для никого, не будет участвовать в соревнованиях по кулинарному искусству. Еду нельзя выкидывать, её даже пробовать нельзя, и она не для того, чтобы сравнивать её с другой едой. Её надо есть. Христианство, каким оно было до сих пор в истории, в основном было как раз соревнованием с другими религиями. И добро бы только соревнованием, так ведь ещё часто и конкуренцией, что вообще ниже всякой критики.

Иисус "взалкал". Захотел есть? А что, Он пил? Почему сатана не предлагает Ему пить? Чего захотел Иисус? Да вот того захотел, что в трёх искушениях. Не есть Он захотел, а кормить - совершать чудо превращения ублюдков в святых, чтобы накормить человечество святыми. Из камней - сынов Авраамовых. Ну и дочерей, конечно, как без этого. А ещё Иисус захотел летать, как летел Он в Вознесении. Захотел быть Собой безо всяких там "умалений". Лошади из анекдота было трудно копытом номер набирать - а реальному Богу что, легко Творцу быть тварью? А ещё Он захотел, чтобы Царство Божие приблизилось. Искуситель именно это предлагает - то, о чём Евангелие. Царство наступило, поклонитесь все царства мира этому Царству! В общем, сатана предлагает всё то, что и так неизбежно. В этом и искушение - пятилетку в четыре года. Ну, конечно, для этого надо врагов надо расстрелять... Вот этого Иисус и не хочет. Поэтому у нас пятилетка - в две тысячи лет и конца пока не видно. Второе Пришествие вот-вот, но каждое из этих вотов - Бог знает, сколько поколений. А куда спешить-то? Нам нужно реальное и конкретное Царство Божие или нам нужно, чтобы ему все другие царства немедленно поклонились? Без поклоняния Царство Небесное недействительно? То-то...

Филип Янси (Yancey Philip. The Jesus I Never Knew. Grand Rapids, Michigan: Zondervan Publishing House, 1995. 71) заметил, что сатана "тестирует" Иисуса -- на английском легче заметить, что всякое искушение есть тест. Искушение в этом смысле есть орудие познания -- познания Бога. Кто не может познавать Бога по-человечески, прямо, тот вынужден познавать его вот так, подленько. Но неудача: в конечном счете Иисус тестирует сатану. Искушение сорвало маску с сатаны: а Бог остался в маске. Из рассказа об искушении мы больше узнаем о себе, нежели о Боге. Увы? Да нет, к счастью даже Священное Писание не открывает Бога настолько, чтобы человек расхотел познавать Его "обычно", "вживую". Откровение Божие есть открытие не Бога, а путей к Богу -- так и хочется, вслед за Пушкиным, сказать "дьявольская разница".

Тот же Янси замечает, что искушение заключается в попытке: ограничиться хорошими сторонами человеческой природы, без плохих - без риска; без риска голода из-за неурожая, без риска упасть, без риска быть отвергнутым людьми. Апокрифич евангелия показывают, что было бы, если бы Иисус ответил на искушения. Мессия Народный - который кормит, Мессия Торы - который стоит на высоте храма, Мессия Царь - правит над всей землей.

Откуда мы знаем об искушении в пустыне

Рассказ об искушении в пустыне - из тех редких мест в Евангелии, которые одновременно являются и проповедью о Христе, и проповедью Христа. Ведь откуда евангелист - да и любой другой человек - мог знать о происшедшем? Только Сам Иисус мог рассказать. Наверное, Он это делал не для того, чтобы вспомнить интересное событие, и уж тем более не чтобы похвалиться. Он рассказал об искушении сатаны, как рассказывал о купце, купившем жемчужину, как рассказывал о мытаре и фарисее, как рассказывал о Страшном Суде: это было наставление о Царстве Божием, а не автобиография. По назначению это - притча. Не вымысел - как не вымысел, увы, рассказ о фарисее и мытаре - но пространство, которое нельзя осматривать со стороны. В этот рассказ нужно войти и найти свое место.

Наше место в рассказе об искушении в пустыне

Разумеется, первое желание читателя, тем более - христианина, это поставить себя на место Христа. Так, например, поступил один из героев романа Достоевского "Братья Карамазовы": все искушения сатаны - искушение властью, чудом, тайной - он расценивал как обращенные к себе, к каждому человеку, претендующему на вождение другими людьми. Увы! с таким же правом мы можем в притче о мытаре и фарисее ставить себя на место Бога Невидимого. Как ни печально, в этом рассказе речь идет о тех угрозах Царству Небесному, которые исходят не от Христа - и не могут исходить от Христа, бессмысленно было бы ожидать иной реакции от Него на эти искушения, а потому бессмысленно считать Его главным героем повествования. Христос говорит о тех угрозах Царству, которые исходят от людей. Мы должны всмотреться в сатану: мы не увидим ни страшных язв, не почувствуем запаха серы, не обнаружим косматых лап. Мы увидим только самих себя - и если мы увидим себя на месте сатаны, мы поймем, откуда нас вытаскивает Бог и почему Он вынужден делать это лично.

Не надо взвизгивать, словно институтка, при предложении поставить себя на место сатаны. Мы же становимся на место мытаря - а оно не так уж хорошо пахнет. Мы говорим: "Согреших паче блудницы" - и говорим довольно спокойно, а то и мелодично, нараспев; и никто не выгоняет нас из храма, наоборот. Скажем же: прости, Господи, за то, что мы искушаем тебя как сатана в пустыне. И Он простит. Он уже простил. Краткий рассказ об искушении от сатаны предваряет пространный - до самой последней точки евангельской - рассказ об искушениях от людей, которые все ведь прощены Голгофой. И те искушения либо глупее и мельче сатанинских, либо вровень с ними, иногда - более человеческие, но никогда - более благородные. Род сатаны не менее благороден, чем род Адама.

В конце концов, не так уж страшен черт, как его малюют. Насколько я понимаю, слово "диавол" на нынешний манер надо произносить "диабол" - в нем есть тот же корень, что и в греческом "дискобол" - "метатель диска". Созвучие с "баскетболом", "футболом", "бейсболом" случайно, но поучительно: диабол - это спортсмен. В отличие от многих порядочных спортсменов, диабол - только спортсмен. Он мечет - раздвоение, "диа", он все разделяет, он вечный игрок, и больше всего он боится конца матча. И каждый из нас - достаточно спортсмен, чтобы походить на дьявола.

В определенном смысле, может показаться, что походить на дьявола не так плохо: ведь он все же ангел, хоть и падший. В том и заключалось искушение Адама и Евы: "Будьте как боги". Сатана не предлагал быть богами, он предлагал быть как боги - то есть, стать ангелами, ибо ангел, по определению, это и есть существо "как бог" - бестелесное, достаточно вездесущее, достаточно могущественное, только вот - не творец, а слуга. Ангел - как бог, но все же не бог. Сатана - ангел, который хочет быть только как бог, а вторую половину определения - "но все же не бог" - пытается замять и заболтать до такой степени, чтобы вышло, что он все-таки бог. Падший человек - на бытие божие уж не претендует, а вот "как бог", ангелом быть все время пытается. Потому и падает.

Суть ангела - в служении. Сатана - это ангел, отказавшийся служить, играющий в диабол. Рассказ об искушении это различие подчеркивает словесными параллелями. Он начинается с того, что "приступил к Нему искуситель" - кончается: "Ангелы приступили". Сходство полное - и тут же качественное различие: "и сказал" - "и служили". Более того, сатана отходит от Иисуса не потому, что у него кончились вопросы. Он бежит, потому что из уст Богочеловека услышал повеление, которое слышал еще при сотворении себя из ничего: "Служи". Перед этим прозвучало и грозное: "Отойди от Меня, сатана". Но, право, мне думается, что если бы сатана сказал: "Не отойду, а лучше буду служить Тебе" - Господь не настаивал бы на обратном. Собственно, Его ответ цитатой и Второзакония: "Богу ... служи" - есть деликатнейший намек на возможность хоть сейчас восстановить нормальное положение вещей. И сатана этот намек понимает - поэтому и убегает.

Человек несомненно выше ангелов. Мы стоим одновременно и на ступеньке служения - он может и должен служить Богу, как служат ангелы - но мы и на ступеньку выше поставлены: может и должен соработать Богу в Его творчестве, быть хозяином мира поручено ему, а не ангелам, и ангелы столько же помощники людям, сколько и Богу. Человек должен быть ангелом - и еще чем-то. Но ангелом он должен быть, и именно поэтому каждый, подобно диаболу волен выбирать, какое из двух обращений Божиих он осуществит: "отойди" или "служи". Вся беда в том, что именно двойственность нашей природы, ее "человекоангельность" (именно так: на первом месте - человечность) мешает нам подниматься до сверхвысоты человеческой, искушает нас не соработать Богу, и одновременно искушает нас не опускаться до высоты ангельской, Богу не служить.

Обнаружив в себе двойственность природы, мы обнаруживаем двойственность природы в Боге - и тогда понимаем суть искушения в пустыне. Пока мы воображаем себя Богом, пока мы подставляем себя на место Христа, мы можем до бесконечности истолковывать - что же символизируют три вопроса сатанинские. Когда же мы поставим себя на место сатаны, становится ясно: все три искушения - они об одном, о том, что делает Евангелие - Евангелием, Спасителя - Спасителем, Иисуса - Христом. Они: о его богочеловечестве. Рассказ начинается с однозначного указания на человеческую природу Иисуса: "напоследок взалкал". Вообще евангелист Матфей, в отличие от Марка, не очень любит подчеркивать эту сторону жизни Богочеловека - но здесь деться ему было некуда, в этих словах соль. Он захотел есть, захотел настолько по-человечески, что можно даже сказать: по животному, животом, физиологически. И тут, сразу, задается ему вопрос, начинающийся "Если Ты Сын Божий". В сущности, совершенно безразлично, что следует за этими словами. Ими можно предварять любую фразу, сказанную врагами Христа: "Если Ты Сын Божий - почему исцеляешь в субботу"; "Если Ты Сын Божий - сойди со креста"; "Если Ты Сын Божий - почему пьешь с грешниками". Вот она - суть игры. Докажи Свое первенство, забей мяч, перегони, повергни.

Исповедует ли Иисус в ответ на искушения Свою божественность? Он не говорит: "Я - Сын Божий, то есть Бог, и никакие `если' тут неуместны". Здесь больше исповедания: Иисус не говорит о Себе как о Боге, а просто говорит как Бог, Он произносит величайшие заповеди, данные Богом в откровении, как Свои собственные заповеди, пожелания, мысли, причем не как толкователь откровения, а как "власть имеющий". Но здесь и меньше исповедания: при желании все, сказанное Иисусом, можно истолковать как нежелание быть Богом, конкурировать с Богом, нарушать единство Божие. А такое желание было у сатаны - и у очень и очень многих людей после него, причем большинство среди этих людей были очень порядочные, честные, нравственные.

Можно воображать сатану сколь угодно грязным и отвратительным. Важно, чтобы воображение подчеркивало сходство диабола с нами - вот почему рога и копыта здесь скорее излишни, вот почему и слишком отвратительным не стоит его изображать. Каждый из нас - тот диабол, который требует у Бога хлеба, зрелищ и поклонения себе. Каждый из нас - тот дьявол, который вечно мнется и говорит "Если", хотя отлично знает, что "если" тут неуместно. И каждый из нас перед выбором: уйти от Бога, приняв на свой счет "отойти от меня, сатана" или приступить - и служить Ему.

Если мы играем с диаволом в его диабол, мы всегда проигрываем, и игра возобновляется. Если мы сражаемся с сатаной, то выигрываем: кончается игра и начинается жизнь. Игра есть обычное для человека состояние после грехопадения: цель существования задвинута за ширму, все делается понарошки.

Ответ без ответа

Евангелия рассказывает лишь о малой части искушений - трех, происшедших на сороковой день. Но предыдущие тридцать девять дней - тоже были исполнены искушений. Можно попробовать составить о них представление, найдя что-то общее в трех известных нам искушениях. Они все - о том, что надо сделать для спасения людей. Сатана предлагает определенный способ быть Мессией, Христом. Логично (хотя, разумеется, вовсе не обязательно единственно верно) предположить, что предыдущие искушения объединяла другая черта: сатана предлагал вовсе ничего не делать. Действительно, ну зачем спасать этих людишек? Зачем затевать совершенно безнадежное предприятие? Умереть и воскреснуть - дело нехитрое, но все равно потом все извратят и обратят на пользу фарисеев? Таких вопросов нетрудно составить не на тридцать девять дней, а на тридцать девять лет непрерывного говорения. Сперва - искушение пассивностью, затем - искушение неверно направленной активностью. Так обычно происходит с нами - может быть, и к Богочеловеку сатана подошел с нехитро гнусным своим набором.

Господь отвечает сатане цитатами из Ветхого Завета. Так мы от самого Христа, а не от баптистов, "специализирующихся" на Библии, узнаем, насколько Ветхий Завет необходимо читать и знать. Он весь - сборник ответов на всевозможные искушения. Иное дело Новый Завет - он тоже охраняет нас от искушений, но иначе: не подсказывая ответы, а давая задачи. Ветхий Завет отличается от Нового как физические упражнения для укрепления здоровья от исцеления.

Отпор искушениям учит нас, что чудо может быть злом, что дурной может быть жажда чуда, и не только потому, что человек может алкать чуда не от физической безысходности, а от душевной лени. Чудеса явные - а сатана предлагал (не требовал!) - потому так редки, что они включают в себя некоторое насилие над природой. Мало кто думает над тем, хочет ли камень быть хлебом - приятно ли манне падать с неба, а не произрастать обычным порядком. Никто не задумывается над тем, что свобода разлита во всем творении Божием, пускай способность любить свободу и переживать ее у человека больше, чем у животных, а у животных больше, чем у материального мира. Красное море, когда его переходили евреи и когда его воды топили войско фараоново, тоже было не таким, каким его создал Творец - для него чудо Исхода было определенным насилием. Поэтому всегда, когда Бог может быть эффективным без эффектности, быть чудотворцем без видимого чуда - Он использует такую возможность. А это возможно почти всегда. Собственно, видимо, это возможно всегда - и чудо совершает Господь не для того, чтобы достигнут цели кратчайшим сверхъестественным путем, а для того, чтобы память о свершившемся была крепче. Он словно изготавливает из событий и вещей наглядное пособие. Камни не стали хлебом, но в истории людей они стали чем-то неизмеримо более важным.

Наше время — или, точнее — Достоевский родил толкование искушений как явления социализма Христу. Сегодня, обогащённые опытом реального социализма, опытом разочарования в нём и опытом того, как искушение коммунизмом вновь приходит, уже после разочарования — возвращается, как похоть возвращается даже к тому, кто переболел сифилисом — мы можем сказать, что этот рассказ имеет прямое отношение к политике. Коммунизм есть вопрос о добре, и ответ: добро может быть насильственным. В сущности, это вопрошание Иова и тот ответ, которого Иов не вымогал у Бога и потому оправдался перед ним. Если бы Иов попросил у Бога вернуть всё, он был бы осуждён — но Иов лишь спрашивал, почему Бог поступил с ним несправедливо, и за это Бог ему открылся. Коммунист же, спросив, почему жизнь устроена несправедливо, начинает немедленно притязать это дело исправить, причем сам. Разумеется, он вынужден употреблять силу для совершения сверхъестественного. Коммунист пытается камни превратить в хлебы (это не так уж не невероятно). Если бы Иов обобрал пришедших утешать его друзей и захватил бы их богатства, объявив их общей собственностью или поделив на четверых — Иов был бы коммунист. Коммунизм есть высший империализм, и сатана, предлагающий Иисусу встать во главе всемирной империи, есть коммунист-интернационалист высшей пробы. Христос отвергает этот коммунизм. Но Христос отвергает и антикоммунизм, отвергает всей Своей проповедью неотмирности Царства. Поэтому так легко счесть Христа первым коммунистом — ведь Он отвергает антикоммунизм, легко счесть Его и первым антикоммунистом — ведь Он отвергает коммунизм. Нужно крепко вцепиться в то, что присвоил себе коммунизм — идею добра, и оторвать ее от идеи насильственности. Идея добра есть идея христианская, и поэтому христианство вновь и вновь рождает коммунизм, но идея насильственного добра есть страшный обман и издевательство над добром, которому нужно противостоять. Однако, противостоять коммунизму надо, не превращаясь в антикоммуниста, не защищая идею свободы зла и корысти. Антикоммунизм присвоил себе идею свободы напрасно — свобода не может быть сращена с корыстью, как не может быть добро обвенчано с насилием.

Иеремиас полагал, что Мк, описывая искушение в пустыне, сравнивает Христа с Адамом и его искушением, но Марк не подчеркивает ведь победы Иисуса над искушением. А Мф. не подчеркивает служения зверей - деталь, которая дает основание для сравнения с Адамом, которому, по Мидрашу, служили звери.

*

Элегантная, сугубо "честертоновская" фраза Честертона: "Нищий ест лучшее, из того, что может найти, святой – худшее". Воспринимается как комментарий к "блаженны нищие духом", хотя всё-таки, скорее, это вообще о любви Бога к человеку. Бог – Свят, потому что сходит не к лучшим, а к худшим. Не к ангелам, не к протуберанцам, не к горным вершинам и не менее горным альпийским лужочкам, не ко всему тому, что так потрясает и умиляет человека, а – к человеку. Что же, выходит, Бог – людоед? Формально – да. Извинить Бога можно: что Он делает с людьми то же, что предлагает людям делать с Собой – "Приимите, ешьте, это Я". Да ещё то, что формально и поцелуй не отличить от укуса.