Яков Кротов

ЦЕРКОВЬ

Столпы Церкви? - Церковь - корабль? Скорее, судно! - Абсолютность релятивизма. - Аквариум или океан. - Антисекта: Церковь как объединение для других. - Церковь умерла! Да здравствует Церковь. - Малый, но сухой остаток. - Единая. - Святая. - Невротическая церковность. - Личная. - Соборная. - Полк в поле не пахарь. - Коллективизм и антиколлективизм. - Cемья или социум? - Организация или организм? - Конфессия или профессия?

Ср. Мф. 22, 19 ("наполнится дом Мой").

ХРИСТОС - АНТИ-ЛИДЕР

Монотеизм это монолидерство. В американских протестантских колледжах популярна юмореска, объясняющая, почему Христос не удовлетворяет критериям хорошего христианского лидера (пастора, теолога, епископа). Но ведь Христос - только кульминация тысячелетнего процесса вышибания лидерства из людей. Идеальный лидер - Адам. Сумел вывести целое человечество из рая в з...цу! Авраам тоже неплохой лидер, коли готов ради достижения цели и сына принести в жертву, и жену под начальство подложить...

Начиная с Иосифа Прекрасного, Бог начинает перековку. Иосиф нимало не лидер. Он всегда готов уступить, вот и всё его достоинство. Пришли родственники - он им помогает устроиться, но чтобы разыскивать, зазывать, вдохновлять - таки нет. А дальше по нисходящей - или по восходящей, это смотря с земли или с неба смотреть.

Давид, Соломон, не говоря уже о Сауле и Иезавели... Лидеры Израиля - поразительные з...цы, причём они про себя это знают, народ про них это знает, а Бог этим просто гордится. В этом весь смысл Откровения и Промысла. Другие, нормальные народы - у них нормальные лидеры. Умеют скоординировать, поставить задачу, найти средства, распределить ответственность. У евреев - неумеха на лодыре едет и греховодником погоняет. Священнописатели даже перегибают палку, утрируют. Реальный Моисей был всё-таки не таким рохлей-мямлей, как он описан в Исходе. Реальный Соломон не был сексоголиком, гарем был тогда чем-то вроде МИДа. Но Откровение о Боге - оно должно подчеркнуть, что Бог спасает Израиль. Бог - лидер. Не Авраам, не Исаак и даже не Иаков, хотя все Иаковы лучше всех. Всё, что получал Израиль, он получал только благодаря Богу, всё, что Израиль терял - на совести его выдающихся лидеров.

Во Христе это получает логическое завершение. Речь уже не об одном Израиле, а обо всём человечестве, соответственно, и цена лидерства другая. Даже Моисей в сравнении с Иисусом - способный руководитель (хотя, повторим ещё раз, для Библии Моисей - очень плохой руководитель, который при Боге, руководителе истинном, как комиссар Лестрейд при Шерлоке Холмсе, как комический любовник при первом любовнике). Моисей, конечно, весь народ уморил и сам в Обетованную Землю не вошёл, но Моисей всё-таки умер своей смертью, а Иисус?!

Иисус не просто не лидер, Он нелидер, который гордится Своим нелидерством и другим ставит Себя в пример. Помыть ноги - это лидерство? "Кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом!" Интересно, а как в этой позиции наладить координацию, получить грант, поддержать дух? А вот так - как оно и катится уже две тысячи лет. Все неудачи Церкви - от попыток христиан быть лидерами, тогда как им приказано быть нелидерами, антилидерами. Иисус честно говорит, что Он лишь исполняет волю Отца, что лидер - Отец, а Его не понимают - не понимаем!

Иисус исполнил всё, что Отец Ему доверил - и это "всё" клоунада какая-то, начиная с совершенно безумного рождения и по вознесение включительно. Людям не нужен вознесшийся лидер! Людям и воскресший лидер не нужен!! Людям нужен лидер, который не даёт Себя распять и Своих на распятие не посылает. А первые-то христиане гордились тем, что все апостолы были замучены, а не тем, что они с императорами и шахами молитвенные завтраки кушали, кофе с какавой от них принимали и благие советы им в ответ подавали, осуществляя христианское лидерство. Боже, избавь нас от христианских лидеров, а от себя самого я сам постараюсь избавиться, как Ты и заповедовал: "Отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною".

КРАЙ ХРИСТОВ ТАМ, ГДЕ ХРИСТОС БЕЗ КРАЮ

«Вы соль земли», «закваска», «зерно», - все эти образы не о количестве христиан, а о качестве. Слишком легко оправдать свой провал как верующего внешними обстоятельствами, которые мешают развернуться, и выставить в качестве оправдания – «христианина и не должно быть много! пересол на спине!!» Нас мало, но мы в тельняшках… Забавно, но носители именно такого материалистического сознания одномоментно способны и хвастаться тем, что они – большинство, считать признаком «плохой веры» малочисленность («горстка сектантков»).

Размер не имеет значения. Верующие в Христа подобны индейцам Северной Америке. Нашу страну – Царство Небесное, «Страну Божию», «Край Христов» – заселили чужаки. Мы меньшинство на родном небе. И тут, как заметил Спаситель, есть два сценария. Один – добиваться себе всяких поблажек, жить в резервации за счет туристов. Ведь человек, приходящий в храм креститься лишь потому, что «так принято», похож на туриста, который заходит в вигвам или стреляет из лука, потому что затем и едут в индейскую резервацию, чтобы делать то, что делают индейцы. А потом он вернется домой и будет жить, как жил. Бог его простит, что крестился, не крещаясь, а вот тех, кто попользовался человеком как туристом… Может простит, очень может быть… Но не лучше выбрать какой-нибудь узкий путь – покинуть резервацию, не покидая Бога, не требуя, чтобы мир стал соблюдать заповеди, не ставя предварительных условий и не крича про войну веры с пороком и безбожием… Вера пусть воюет с чем следует, а верующие пусть делают на земле мир, в человецех благоволение. «Край Христов, навек любимый» - это когда нет края фантазии и творческому духу.

ПРЕЗУМПЦИЯ НЕХРИСТИАНСТВА

Спросили меня, почему я считаю Путина находящимся вне Церкви.

Простейший ответ: он заявил, что не был венчан на Людмиле Путиной. А кто не взял у Бога благословения на вечный союз с той, с которой спит, тот вне Церкви. "Ложе чисто". Секс - не яичница, для которой нужно каждый день брать новые два яйца. Яйцеклетка так называется потому, что мужчина запирает в ней свою жизнь вместе со своими яйцами, а ключ выбрасывает в море-окиян.

Возможно, Путин солгал, он был венчан. Что ж, значит, он опять вне Церкви, как и всякий лжец.

Быть вне Церкви - чрезвычайно легко и нормально - если считать нормой животное начало в человеке. Христианство начинается, когда человек решает, что начало в нем - Божественное, а животное в нем - конец человеческому.

Главное в тяжком наследии средневековья - уверенность, что быть христианином нормально. Как быть человеком. Если ты не еретик, не атеист, - то ты христианин. Соответственно, действует презумпция христианства - если ты русский, родился в России, говоришь по-русски, то ты христианин.

Между тем, христианство с момента Рождества - презумпция виновности. Быть христианином означает нарушать естественный порядок вещей. Яйцеклетка отдельно, яйца отдельно, - и это наименьшее из преступлений, поэтому событие праздничное, но совершенно не требующее повторения. Накормить голодного - преступление! Это надо четко сознавать - и если это осознать трудно, послушайте, что говорят русские о тунеядцах, бомжах, иждивенцах и нахлебниках. Всяких там чеченцах, казахах, украинцах, которые объедали Русь и на ней паразитировали. "А сало русское едят". Угу - русское сало... А грузины русский шашлык объявили своим национальным блюдом.

Впрочем, иных американцев послушать, да просто Диккенса почитать - так тоже поймешь, что кормить голодного означает поощрять его лень и безволие. Что уж говорить о бесплатном лечении больных - это подрыв национальных устоев, оскорбление памяти отцов-основателей и плевок в могилу Линкольна.

Быть одной жены мужем - ненормально, это преступление, сексуальное извращение. Не лгать - психопатология. Человек должен лгать, он же не макака! Но хуже всего - отвечать добром на зло. Экстремизм! Терроризм!! Антигосударственная деятельность!!!

Так что каждый вечер, каясь, надо спрашивать себя: совершил ли я сегодня преступление? Или только грешил - то есть, исполнял закон мира сего? Подтвердил ли я сегодня делом, что я член самой преступной, самой зловредной банды в истории человечества - Церкви Христовой? И если нет - Боже, милостив буди мне грешному и защити от меня людей!

IV ВЕК: ЦЕРКОВЬ - СВЯТАЯ БЛЯДЬ

Святой Амвросий Медиоланский в конце IV столетия так объяснил, почему в родословной Иисуса упомянута блудница Раав, тогда как о добропорядочных женах большинства предков — ни слова: Раав - «чистая блядь». «Casta meretrix».

На латыни, конечно, тут отсылка к устойчивому выражению «casta diva» - «чистая богиня».

По-русски «чистая блядь» звучит не слишком хорошо из-за того, что слово «чистая» с конца XXI столетия стало выполнять в языке функцию определенного артикля. Да и по смыслу важно передать сочетание несочетаемого - «чистая грязь», «святая греховодница». «Святая блядь» тоже остро звучит, а святой Амвросий хотел именно в мозг шпильку вставить.

Автору этих строк вспоминается допрос одной петербургской проститутки конца XVIII века (в Российском архиве древних актов, материалы «Калинкиного дома»), которая обозвала свою товарку «всемирной блядью». Автор оказывается частью Святой Всемирной Бляди — Церкви Христовой. А выбор-то неширок — либо так, либо с Блудницей Вавилонской.

Не заменить ли «блядь» на «блудница»? Сразу же после того, как «рай» заменят на «санаторий».

Ученик Амвросия Августин подхватил образ: Христос нашел Церковь-блудницу, но сделал ее девой. Поскольку иудеи и эллины равно грешны, постольку и синагога, и церковь — грешницы, сделанные святыми. Это, конечно, не так сильно, как у Амвросия, потому что греховность оказывается в прошлом. Рабан Мавр через несколько веков трусливо оговаривал: «Мы не утверждаем, что Церковь остается проституткой, говорим только, что она ею была». В этом смысле ближе к первоначальному импульсу немецкий теолог Ханс Урс фон Бальтазар, в 1950 году опубликовавший эссе под названием «Casta meretrix».

Когда Иисус призывал быть похожими на подружек невесты, благоразумно ожидающих жениха всю ночь напролет со светильниками, полными масла, Он ведь по деликатности не сказал всей правды. Подружки — милые и благоразумные, а Невеста в отсутствие жениха не дремлет, а ложится под кого доведется. Даже до сего дня, как говаривал святой Нестор Летописец. Обычно это какой-нибудь кесарь, но и от грязного вонючего крестьянина можем испытать оргазм. Вот интеллигентов Церковь недолюбливает...

Амвросий был не первым. В конце концов, экстравагантная с точки зрения современного христианина манера толковать Священное Писание, абсолютно нормативна для античной мысли — и еврейской, и греческой. В посланиях Павла есть и более экстравагантные выверты — например, когда говорится, что Бог сделал Своего безгрешного Сына грехом, чтобы люди стали безгрешными (2 Кор. 5, 21). В сильно разбавленном виде это повторил Афанасий Александрийский: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом.

Впрочем, как и в большинстве случаев, первым был не столько Павел, сколько Ориген, который сравнил Церковь с домом Раав: как еврейские разведчики спаслись от палестинских контрразведчиков в квартире проститутки, так от греха верующий в Христа может спастись только в Церкви. Это не просто метафора (как у Климента Римского — Раав спустила разведчиков из окна по красной веревке, красный — цвет крови Иисуса; у Иустина Мученика дом Раав — ковчег Ноя). Это не вполне естественное (ведь евреи спасаются не тем, что живут у Раав, а тем, что из ее окна бегут, сверкая пятками) использование образа для иллюстрации мысли о том, что вне Церкви спасения нет. Что и формулирует чуть позднее Оригена Киприан Карфагенский в знаменитом: «Вне Церкви нет спасения», «Extra ecclesiam nulla salus».

Нужно ли говорить, что есть закон возмездия, что изобретатель идеи о том, что вне Церкви нет спасения, был посмертно объявлен праотцом ересей? Да и Киприан Карфагенский как, извините, католик, тоже не слишком «в Церкви» для многих из тех, кто его с азартом цитирует. Во всяком случае, при личной встрече со св. Киприаном (которая, дай Бог, состоится) многим ревнителям благочестия может не поздоровиться, если святой оторвется от диалога с Творцом.

На самом-то деле, из идеи, что «вне Церкви нет спасения» следует простой вывод: все — в Церкви. Бог хочет спасти всех, а что Бог хочет, то Бог и делает. Как, почему, куда пойдут атеисты, нацисты и покорители Крыма — мелкий технический вопрос. Повторим вслед за Амвросием:

«Раав как тип — матрикс, а как тайна — Церковь, не отказывается от контакта со множеством любовников, и чем больше их у нее, тем более она очищается».

Здесь еще одна пара полюсов христианского сознания (без полюсов было бы не сознание, а пошлость): я царь, я раб. Бог простил мне все грехи, простил раз и навсегда — и я в Церкви только до секунды, когда я решу, что чист, непорочен и вообще не таков как тот мытарь. Я спасаюсь только, пока сознаю, что блядствую. Если угодно, можно подыскать и более резкие выражения, лишь бы крышу гордыни снесло.

Собственно, если нет это сознания своего блядства, то о чем мы молимся, произнося «долги наша»? По чужому удостоверению в метро прошли?

Конечно, главная проблема не в том, что Церковь, по выражению отца Здислава Шманьды, «единственная большая институция, которая позволить себе не заботиться об имидже, о том, как она выглядит со стороны». Церковь сильна не тем, что не заботится о своем имидже, а тем, что не попадает в рабство имиджу чужому.

Пусть те, кто не хочет быть в Церкви, имеют имидж атеистов, секуляристов, грешников, - это их проблемы, а наша проблема знать, что и они — в Церкви, и они — спасены, и они впереди нас идут в Царство Божие. Почему и как это возможно — не нашего ума дело, наше дело смириться со всесилием Божиим. Первый же вопрос, который задает себе наш ум при таком видении дел - «а зачем тогда вера?» показывает, какие мы сволочи.

Если ты веруешь только, чтобы спастись — гуляй! Пошел прочь! Вон из Церкви! Церковь — тело Христово! Твое персональное тело состоит из клеток, которые прибежали за спасением? Они просто твое тело, вот и все. Веровать — значит просто быть. Быть в полном смысле. Быть Христом. Быть Богом. Не нравится? Оглядываешься на тех, кто Бог, хотя не верует? Значит, выпал из Бога. Кто в Боге — не оглядывается на людей, а вглядывается в Бога. Да, в Боге, как в публичном доме, огромное множество людей, которых тут быть не должно, - ну и слава Богу! Такое распутство и есть путь Христов, а путь к Богу за счет отталкивания других — блядство, и не чистое, а непотребное.

См.: Шманьда Здислав. Надежда блудницы. Мотив casta meretrix в традиции Церкви и его значение сегодня // Память и надежда: горизонты и пути осмысления. Успенские чтения. Киев: Дух и лiтера, 2010. С. 175-189

БЫТЬ ЭКСТРЕМИСТОМ - БЫТЬ ЦЕРКОВЬЮ

Настоящий православный экстремизм - это не обличать государственное псевдо-православие, не защищать гонимых (хотя и это неплохо и правильно), а строить настоящую церковную жизнь. Либеральную - следовательно, не бесплотную, основанную не на агрессивной самообороне от современности, а на созидании будущего, свободную - следовательно, регулярную, основанную на внутреннем усилии, на самодисциплине, на регулярности, на последовательном выстраивании межхристианского общения вне силового поля власти, внутри силового поля личности и Бога. В общем, не надо сочинять велосипеда - на Западе всё это есть.

Есть и много подделок, которые опознаются по национальному признаку - не просто православие, а вот православие какой-то национальности. Китайское, русское, украинское, французское... Это всегда признак гнильцы. Но все же лучше гниловатое православие, чем крепкое, сухопарое, основательное отречение от призвания быть Церковью, чем бегство в "личную религиозность", скептическую ко всякой церковности, видящей в православии лишь отжившие вредные формы порабощения личности.

Отказ от церковности, от социального измерения веры - как отказ от письменности. Ты сам, наученный грамоте, будешь до смерти читать книжки. А следующее поколение, которое не получит письменности, вырастет несчастным.

ОШИБКИ, КОТОРЫЕ ДРАГОЦЕННЕЕ ПОБЕД

Не случайно в русском языке разошлись слова "ошибка" и "грех". Всякий грех - ошибка, но не всякая ошибка - грех. Например, брак таит в себе огромную вероятность ошибки, но не греха. Это не повод не вступать в брак. Очень часто человек выбирает между решением безошибочным, но греховным, и решением, которое может быть ошибочным, но при этом не таит в себе греха. Например, лень - смертный грех, но ведь лень защищает от всех ошибок, которые возможны на пути деятельной жизни.

История человечества полна руин - начинаний, которые разрушились, потому что в них изначально была заложена какая-то ошибка. Что же, не надо было начинать строить? Надо было! Начинаний, в которых не было бы будущей ошибки, попросту не существует. Именно это и означает "всё суета сует". Накроются медным тазом и безумные предприятия, и умные, и вовсе не обязательно, что продуманные продержатся дольше.

В качестве примера - церковная жизнь. Создание Церкви как таковой. Создание человечества - потому что Церковь есть всего лишь спасённое человечество. Бог безусловно совершил ошибку, когда решил, что человеку "нехорошо быть одному". Быть наедине с Богом - хорошо! Отлично! И, если бы человек был один, он, видимо, никогда бы не отпал от Бога - в грехе слишком сильно коммуникативное начало, желание стать богом для другого человека.

Поэтому единственно безошибочный путь веры - путь одиночества. С Богом в шалаше. Бог, однако, предпочитает вероятность ошибки (грехопадение всё-таки не было стопроцентно непременным), чем святость без возможности ошибиться.

Переход от личной веры в коллективную религиозность - переход от безошибочности к вероятности ошибки. Даже если речь о двух-трёх людях. Если брать недавнее прошлое - драматические судьбы священников Александра Меня, Глеба Якунина, Павла Адельгейма. Если брать более давнее прошлое - драма "катакомбного православия" или, точнее сказать, "неуправляемого православия". "Катакомбники" героически сохранили независимость от власти, пронесли традицию свободы от коммунистического государства сквозь самые тяжёлые годы - ну и что? В следующем поколении эта традиция исчезла. Их наследники влились в казённую Церковь. Уровень свободы в этой казенной Церкви резко вырос в сравнении со сталинской эпохой. Была вероятность ошибки? Конечно, была. Увы, ошибка состоялась. Попытки Меня, Адельгейма, Якунина создать в легальной Церкви Гольфстрим - не удались. Большинство их учеников распылились, покинув Церковь, и винить нельзя, а кто остался - практически неотличим от людей казённого духа.

Что ж теперь, опустить руки и в келью под елью? Конечно, нет. Лучше ошибиться, делая, чем не ошибаться на коленях, даже если на коленях перед иконой в келье под елью. Ну, ошибка - значит, надо ее обдумать и действовать дальше, даже рискуя ошибиться уже иначе. Главное - не грешить, а уныние - грех, настигающий тех, кто пытается не ошибаться, хотя не пытается не грешить.

Из трёх упомянутых человек четкая программа была только у о.Александра Меня. Не просто создание общины - общину сознательно строили все, от Адельгейма и Якунина до Кочеткова и Воробьёва, не говоря уж о совсем черносотенных клоунах. Создание общины, православие которой было бы открытым - и слово "открытость" тут уместно в нескольких смыслах. Во-первых, открытость науке. Образованная вера. Насколько это трудно, видно из того, что никто из остальных священников, названных и неназванных, такой цели не ставил и не достиг.

Открытость - это открытость науке, точнее даже, обладание научным мышлением характерно даже не для всех учёных. В современной науке учёных довольно мало, в основном господствуют инженеры, у которых критическое мышление имеет узко прикладной характер. Этим современная наука похожа на средневековое богословие, в которой большинство составляли вполне неверующие схоласты. Потому и высмеял Эразм схоластов и учёных в одной "Похвале".

Открытость науке, строго говоря, означает открытость критическому мышлению. Систематическое низвержение идолов в поисках точности и истинности. Вместо этого в современном православии (да и в современном христианстве) господствует в лучшем случае - заигрывание с наукой без понимания ее сути, в худшем - имитация науки.

Открытость другому человеку. В России после Сталина все - все! - священники боялись разговаривать не только с прихожанами, но даже друг с другом. Так в церковной жизни продолжалась жизнь светская - все были закрыты для всех. Общение имитировалась, попытка настоящего общения воспринималась как измена родине. Именно на этом фоне "говорящие" священники воспринимались как скала, из которой забил родник. Однако, у открытости главный враг - не закрытость, а манипулятивная открытость. Именно она и возобладала в следующем поколении. Собственно, путинизм и отличается от сталинизма как манипулятивная открытость от закрытости, как бархатный занавес от железного. Псевдо-открытость, типичная для сектантства и кружковщины - открытость для понятных, для послушных, для безопасных. А жизнь безопасной не бывает. Безопасность - верный признак смерти.

Манипулятивная открытость, конечно, реально есть псевдо-открытость, но и закрытостью её не назовешь. Это не манипулируемое культурное пространство, как при Сталине-Брежневе, это господство самоцензуры, и господство не из страха смерти, а из страха жизни. Да, именно страх жизни - главное препятствие для жизни. Страх диалога - настоящего, то есть такого, который не контролируется ни одним из участников. Страх критического мышления - такого, которое может усомниться в адекватности всего на свете, которое должно сомневаться в собственной адекватности, чтобы сохранять адекватность.

Если закрытость - проблема сугубо деспотических стран, то манипулятивная открытость - проблема и свободных обществ. Её источник не злокозненные внешние силы (хотя деспотизм, конечно, ненавидит открытость), а внутренняя неготовность к полной открытости. Не стоит думать, что эта неготовность - тяжёлое наследие архаики, что от неё рано или поздно возможно избавиться. Эта неготовность - базовая черта человеческой личности, соседствующая со стремлением к открытости. Это и делает человека существом, способным к бесконечному общению с другими, которому нехорошо быть одному. Порознь скучно, вместе страшно. Остаётся либо имитировать "вместе" псевдоморфами, обманывая самих себя, либо рисковать, ошибаться и всё же жить, а не духовно мертветь, как во всех безошибочных вариантах.

СТОЛПЫ ЦЕРКВИ?

Быть праведником до воскресения Иисуса означает исполнять Закон, быть одним из столпов мироздания – одним из тех, ради которого Бог согласен пощадить Содом и Гоморру. Закон без праведника, соответственно, словно партитура без музыкантов – всего лишь листы испачканной бумаги.

Христианин естественным образом склонен точно так же относиться к Евангелию и Церкви. Евангелие – замысел, Церковь – реализация. Не будет христиан, не будет Церкви. Христианин должен быть хорошим, прочным, - одно раннехристианское произведение говорит о том, что ангелы отбирают из людей тех, кто надёжен.

Естественным образом это так. Только воскресение не вполне естественный процесс, Иисус не вполне Моисей, соответственно, Церковь не вполне Содом, существующий благодаря праведникам. Содом, конечно, отпираться бесполезно, и немножечко Гоморра, и праведники в Церкви есть в таком количестве, которое Содому и не снилось, но всё же не они делают Церковь Церковью, не они.

Христос называет Петра камнем, на котором стоит Церковь. Но говорит Он это не потому, что Пётр вдруг показал свою праведность, а только потому, что Пётр назвал Его Сыном Бога Живого. Кстати, если верить многим современным критикам Евангелия, Пётр не сказал ничего особенного; так, употребил вполне распространённое выражение… Непонятно, почему Иисус так отреагировал. Правда, это именно современные критики, они свечку над Петром не держали, да и вообще многие из них отродясь свечу в руках не держали.

Пётр – основа Церкви, потому что Пётр поверил, что Иисус – не просто проповедник, пророк, законодатель. Пётр поверил в невероятное и высказал это – поэтому Пётр первый по-настоящему верующий человек, в отличие от тех верующих, кто веровал всего лишь в маловероятное, вроде бесчисленного потомства Авраама, Исаака и Иакова.

В Церкви есть праведники, как в море есть черепахи, а в саваннах есть слоны, но Церковь так же не стоит на слонах и черепахах, как Земля не стоит на слонах и черепахах. До Иисуса вера стояла на верующих, правда на праведниках, а после – наоборот. Пётр – первый камень в основании Церкви, но само это основание в небе, и растёт Церковь не снизу вверх, а сверху вниз. Что, собственно, выражено в образе Церкви как виноградной лозы – не виноградины держат лозу, а лоза – виноградины. Не праведные овцы делают стадо людей стадом Христовым, а Пастух, который любит и заблудшую овцу.

Иисус не композитор, который нуждается в дирижёре и музыкантах. Кто относится к Евангелию как к партитуре, слегка переоценивает себя и в такой же степени недооценивает Бога. Иисус без христиан – музыка, как путь без пешеходов – дорога. Воздух остаётся воздухом, когда им никто не дышет. Это не спасает Иисуса от страданий из-за грехов христиан, но это спасает христиан от необходимости грешить. Большинство грехов, а может, и все – от усилия помочь Богу в Его тяжёлом деле – быть Богом. Иисус показывает, что помогать не надо. Бог помочь может, это да. То, что история продолжается и после Воскресения, объясняется не тем, что люди должны что-то доделать. Бог доделывает. Человек призван не помогать, а творить – разница как между водителем миллионера и миллионером, даже ещё больше: как между миллионером и Богом.

Перенос на Евангелие доевангельских стереотипов – не всегда грех, но иногда преступление. Око за око, дисциплина, Закон и порядок, - очень милые вещи, но иногда ведут к тому, что некоторых людей побивают камнями, сжигают или посылают на фронт защищать плачущих младенцев. Закон – обязательная стадия познания мира, политического и духовного роста, но эта стадия обязательна должна быть превзойдена теми, кто несёт свой крест, а не крест для распинания другого.

ЦЕРКОВЬ - КОРАБЛЬ? СКОРЕЕ, СУДНО!

Церковь - не корабль. Церковь это матросы.

Капитан приказывает ставить паруса. Моряки подымают на мачты тяжеленные тома в пергаменных переплётах, справки о проделанной за отчётный период миссионерской работе, количестве крещений и венчаний...

- Человек за бортом, - кричит Капитан. Матросы с энтузиастом бросают погибающему Большую Круглую печать. Из чистого золота с серебряной ручкой.

ПРОТИВ ХРИСТИАН

Рекомендация знакомого – вернейший способ найти работу. Может не действовать по двум причинам: либо это такой скверный человек, что по его рекомендации сами не возьмут и другим посоветуют не брать, либо знакомый человек такой честный, что рекомендует, но рекомендует с такими деталями, что лучше бы не рекомендовал. Иногда такие оговорки как раз и делают знакомого надёжным и хорошим – с точки зрения потенциального работодателя – человеком.

Народные пошлости «каков поп, таков приход», «скажи мне кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты», оправданы лишь тем, что не претендуют на симметрию. Поп не таков, как приход, и мои друзья – далеко не я. Иногда хуже, чаще лучше, и неизвестно, что лучше – когда лучше или когда хуже. Вот Бог – у Него все друзья (включая потенциальных) хуже, чем Он. За это мы Бога и любим.

В быту мы понимаем: если электрика рекомендовал человек, который сам неаккуратен в жизни, лучше этой рекомендацией не пользоваться. Электрик должен быть аккуратен, тогда как поэту такое свойство заказано. Если кого-то нам рекомендует баптист – настоящий баптист, активный – мы примерно уже представляем, каким будет этот «кто-то». Подтянутым, доброжелательным, строгим… Если римо-католик – почти такой же, только строгость другого рода. Православный – строгость та же, доброжелательность и подтянутость по минимуму…

Если нам кого-то рекомендует христианин, тоже ясно – будет шалтай-болтай, ни рыба, ни мясо, ни лампочку не ввинтит, но поэмы о лампочке не напишет, а только целый вечер прозанудствует о пользе света. Потому мы не в Антиохии, мы в Античём-то, где «христианин» – не последователь, друг, ученик Христа, а сторонник «христианства», облако в штанах (или в юбке), некто расплывчатый, аморфный… Один атеист пошутил: «Если атеизм – религия, то не собирание марок – хобби». Если «христианство» – Церковь, то поп-корн – Тело Христово.

А как же тогда обозначить того, кто такой знакомый Христа, что от него можно ожидать того же, чего мы ждём от Христа? Огласить весь список, с чем ассоциируется Христос – не Папа Римский, не теолог лютеранский, не старец православный, а Господь и Бог наш Иисус Христос? Да ладно, и так ясно, чем Христос отличается от православных, католиков, протестантов, не говоря уж о христианах. Христос – наш поп (первосвященник, как Его обозначил апостол Павел, но это тоже поп), мы Его приход, и вот Он – не таков, как приход, хотя приход таков, как Он. Как преодолеть эту асимметрию… Как жить, чтобы глядя на тебя, говорили: «О! Если это – друг Христа, надо с Христом подружиться!»

Человеку это невозможно, Богу возможно и это, как и всё прочее… А человек может лишь вновь и константировать несоответствие или, говоря проще, «Боже, помилуй меня, грешного!» Ну и стараться соблюсти хотя бы минимум по максиме Бродского – «не делать людям бо-бо»… А розы вырастут сами!!!

АБСОЛЮТНОСТЬ РЕЛЯТИВИЗМА

Церковь начинается там, где человек говорит "я согласен с тобой" - с другим человеком, не с Богом. Это не так просто, как может показаться. Обычно человек склонен вообще не различать себя и других. Человек говорит: "Прекрасная погода!" и не задумывается над тем, что за десять километров от него погода может быть вовсе не прекрасной. Человек говорит: "Вкусный суп!", хотя его сосед по столу может иметь противоположное мнение. Это ещё не беда, беда, когда человек начинает оценивать чужой суп, к тому же, налитый из совсем другой кастрюли. По внешнему виду два супа могут быть похожи, а на вкус - очень разные. Соли может быть по-разному насыпано... Говорить другому, что его суп вкусен, когда другой морщится - бесчеловечно и глупо. Убеждать другого, что борщ и солянка есть один и тот же суп, и под этим предлогом лезть в чужую тарелку, - бесчеловечно и жестоко.

Человечность начинается там, где человек произносит слова "Я думаю". "Я думаю, что эта солянка вкусная". "Я думаю, что солянка и борщ - это два разных названия одного и того же супа". Такое заявление - не интеллектуализм и не раздвоение личности, а просто смирение. Церковь заканчивается там, где веру навязывают, как Демьян навязывал уху. Но Церковь заканчивается и там, где навязывают себя в качестве единоверца, где ударом ноги распахивают дверь в твой храм и объясняют тебе, в чём "на самом деле" твоя вера заключается. А такое бывает, как говорил один мудрец, и даже очень часто бывает! Во всяком случае, там, где люди ещё не научились выражать свои добрые чувства без религиозной терминологии. На одного Толстого, который отходит в сторонку и рассказывает, в чём его вера, приходится десяток не Толстых, которые объясняют, к примеру, христианину, что его вера есть частный случай некоей мировой религии, а потому он обязан пускать в свой храм представителей других религий и обращаться с ними как с единоверцами.

Церковь заканчивается там, где говорят: "Ты должен веровать так-то", но Церковь даже не начинается там, где говорят: "Вера есть то-то". Церковь начинается там, где человек говорит: "Я верую так-то". "По моему мнению, Бог есть Творец...". И вдруг рядом обнаруживается другой человек, который говорит: "И я думаю и верую так-то!" Совпали два мнение - появилась Церковь. Но для этого мнение должно быть осознано как своё личное мнение. Это отнюдь не так легко, ведь Бог - абсолют, и мнение о нём есть мнение об Абсолюте, так что верующему кажется, и что сама вера есть абсолют. А вот и нетушки! Бог есть Абсолют, а вера есть вера - личная, не абсолютная, держащаяся только на дрожжах благодати и свободы.

Современная эпоха свободнее всех предыдущих, но ещё не все привыкли к этой свободе. Поэтому многие верующие люди боятся "политкорректности" - якобы это отрицание Абсолюта. А это, напротив, утверждение Абсолюта именно как Абсолюта и отрицание того, что относительное может быть абсолютом. Ты веруешь в Абсолют - пожалуйста. Может быть, именно ты веруешь в настоящий абсолют. Но, поскольку ты есть ты, человек, равный абсолютно другому человеку в своей человечности, ты не есть абсолют, то твоя вера есть лишь твоя вера, твоё мнение. Может быть, Сам Абсолют дал тебе эту веру, но она от этого не перестаёт быть именно твоей. Ни ты, ни Папа Римский, ни государство, ни институт философии, ни милиция не могут определить, чей символ веры вернее. В Средние века были умельцы определять (при помощи меча и костра), а теперь их быть не должно.

Это - релятивизм, относительность, но это не релятивизм Бога и не относительность Абсолюта, а релятивизм человека и его слов. Бога надо благодарить за этот релятивизм - благодаря ему сохраняется свобода любить Бога или вообще не думать о Нём, благодаря ему человек не может раз и навсегда стать верующим, а должен каждый день творить и поддерживать свою веру. Благодаря этой, земной относительности человек не может веровать в одиночку, а должен искать единоверцев и общаться с ними. Искать и разговаривать с ними, а не обязывать окружающих быть единоверцами и не тешить себя иллюзией, что они - единоверцы, пусть сами этого не сознают.

*

Бог советует нам не творить милостыню публично и Сам творит милостыню тайно, почему человек вновь и вновь удивляется - а где она, Божия милостыня? В своей-то жизни каждый может её различить, если напряжётся, но в мировом масштабе?! Глобальном?!! Только ведь "публично", "глобально" - это уже по части Царства Кесаря, сколько ни говори про позитивное значение социума. Значение его позитивное, а всё остальное, пожалуй, не то, чтобы негативное, а какое-то дурно пахнущее.

Герой Льва Толстого сокрушался, что плохие люди объединяются, а хорошие нет - но дело-то в том, что и хорошие люди объединяются, только они тут же подгнивают. Удивляться, что сплачиваются лишь плохие люди, - всё равно, что удивляться, что лишь из раздавленных картофелин получается пюре. Власть развращает, а власть сплочения, власть коллективной гордыни - особенно.

Если же объединение происходит не через раздавливание картофелин, а просто, в чистоте сердца, то это уже не социум, а, извините, Церковь Христова. Разница такая же, как между просчётом и расчётом. Социум - это просчёт, потому что не учитывается невидимое и не может учитываться. Церковь - лучший в мире расчёт, потому что учитывается самое важное, к тому же не нами, а Творцом. Люди созданы не вычислять, а любить и быть свободными, хотя это страшно неудобно для всевозможных "социальных инженеров", как, впрочем, и для разных принципиально пассивных господ, попавших в рабство к собственному дивану.

Церковь есть объединение в пустыне. Это Богом созданная пустыня - то, что называется "современным миром". Отчуждение, исчезновение того, что тысячелетиями скрепляло людей - общинности, сословности, национальной идеи. Это всё - человеком насаждено было, людьми и вытоптано, а Богом заутюжено. И вот пустыня атомарности, где люди словно песчинки. Но и в пустыне возможна жизнь, именно в пустыне и проверяется - человек живёт или высасывает жизнь из других. Как сказал один биржевик, финансовый кризис вроде отлива - становится видно, кто купается голым. Вот Господь и уходит в пустыню, и монахи туда уходят и создают там оазисы. Человечность, спасение и есть прилив в пустыне.

АКВАРИУМ ИЛИ ОКЕАН

- Алиса, сегодня пойдём на море купаться?

- А там нет акул?

Какая-то девочка напугала её рассказом про акул. Алиса выражает готовность отогнать акулу колотушками, но всё же предпочитает, очевидно, чтобы акул вообще не было.

- Нет.

- А рыбы?

У вопроса огромный подтекст: море прогрелось до такой степени, что стали мелкие рыбы стали дохнуть. Снулые рыбёшки плавают на поверхности и валяются по кромке пляже. Алису они страшно напугали. Пришлось устоить им торжественные похороны, вырыв в песке ямку, над которой потом образовался курганчик.

- Ну, моря без рыб не бывает, ведь рыбы в море живут.

- А можно их отпустить?

- Куда же их отпустить?

- В аквариумы.

«Христианство спасения», а попросту – фундаментализм и реакция – понимают Царство Небесное как аквариум, в который собирают тонущих в море жизни. Христианство творчество, а попросту – Евангелие – понимает спасение как исход из аквариумов в океан.

АНТИСЕКТА: ЦЕРКОВЬ КАК ОБЪЕДИНЕНИЕ ДЛЯ ДРУГИХ

С XIX века принято противопоставлять Церковь - секте. Обычно под "хорошей" Церковь имеют в виду ту, которая представляет большинство или большинством признана, а под "сектой" - что-то маленькое.

Однако, размер не всегда имеет значение. Самая большая географическая карта всё равно не будет реальной землёй.

"Церковность", "сектантство" - эти понятия лишаются смысла, если становятся политическими или социологическими. количественными. Разница в другом: для ближних, для единомышленников или для дальних объединились люди.

Все объединяются во имя любви, только вот любовь понимают и осуществляют все по-разному, и никто - в совершенстве.

Любви более всего противостоит не ненависть, не рабство, а избирательная любовь, как справедливости противостоит более всего избирательная справедливость. Логика железная: дом строят с фундамента, любовь к дальним без любви к ближним есть шизофрения и хипеж. Вот эта логика приводит и к Освенциму, и в ГУЛаг, и к инквизиции, и ко крестовым походам, и к менее прославленным, но куда более уносящим жертв гадостям - к родительскому деспотизму, к эгоизму семейного типа. Были при коммунистах "общежития семейного типа" - то есть, как явствует из названия, абсолютно не общежития. Вот есть и эгоизм семейного типа, который вовсе не эгоизм, а нечто намного худшее.

Идеальный тип описан Львом Толстым в "Войне и мире" - супруги Берги. Такой эгоизм вдвоём хуже, помимо прочего, своей непрошибаемостью для совести. Ведь формально сие не эгоизм, а забота о ближнем. Даже дальнему при этом могут перепадать какие-то крохи. Реально же это напоминает идеальное преступление: двое приятелей, мечтающих избавиться от жен,договорились, что каждый убьёт жену другого. У каждого, таким образом, будет абсолютное алиби, убийство будет абсолютно и реально немотивированным.

Дети такой групповой любви нужны как заложники. Ради них и войны затевают, и цензура для них, и евреев в газовую камеру. Даже непонятно, что хуже - когда из детей делают камикадзе, когда размещают дот в школе, или когда детей отправляют в глубокий тыл, чтобы с удвоенной жестокостью истреблять врага вместе с его "зверёнышами" - для групповой любви чужой ребёнок "зверёныш", "выродок".

Конечно, групповой эгоизм - церковный, светский, политический, национальный, социальный - декларирует, причём искренне, волю к полной любви и единению. Начнём с ближних, а потом сольёмся в общем экстазе.

До этого слива никогда не доходит, не дойдёт и дойти не может в принципе. Если строят, начиная с фундамента, то выйдет дом - нечто, обособленное стенами и закрытое от неба крышей. Личное. Персональное. Конечно, у каждого должен быть такой дом - это собственная личность. Она должна быть с фундаментом, причём этот фундамент - Бог. Только групповой эгоизм не приемлет права личности на персональный дом, а эгоизм личный не приемлет права Бога быть фундаментом. Эгоизм делает из Бога украшение дома - фреску на наружной стене, икону или мезузу над входом. Тем не менее, эгоизм личный менее противен и опасен (для нормального человека), чем эгоизм групповой, потому что личный эгоизм, словно мухомор, сам о себе сообщает, что он есть отчуждение и грех. Эгоизм же групповой совершает подмену, которую часто трудно разобрать и со стороны, и изнутри. Тёплое, уютное сообщество - но тёплое лишь для своих, агрессивное ко всем, кто в это сообщество не входит. Принято такое называть "сектантством", но ведь иного коллективизма в мире просто нет, нет некоей "церковности", которая бы не была одновременно "сектантством".

В этом правда любви к врагу, любви к чужаку, любви к дальнему, любви ко всякому, кто нуждается в любви - включая, конечно, и близких. Дом не может вместить всех, но в мире достаточно место, чтобы у каждого был дом. Как соединять дом с домом, чтобы вышел не династический феодальный союз против окружающих, а нормальный брак, это уже вопрос техники.

Теоретически невозможно, чтобы двое людей сошлись и при этом у каждого стало больше личного пространства, а не меньше - практически же это и есть любовь. Теоретически невозможно, чтобы забота о дальнем была не в ущерб ближним, а в сближение с ними ещё большее, а практически это норма жизни. Теоретически невозможно и то, чтобы Бог в ущерб Своей жизни послал Сына к людям - которые куда дальше от Бога, чем любой вонючий бродяга от лощёного президента - а практически именно это и происходит в Евангелии. Церковь и есть объединение для других, для дальних, а не для себя, не для единоверцев.

ЦЕРКОВЬ УМЕРЛА! ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЦЕРКОВЬ!

Господь Иисус прекрасно просчитал все последствия Своей проповеди, в том числе, Он сознавал, что впереди инквизиция, крестовые походы и т.п. Однако, видимо, Он счёл это частью человеческой свободы. Он безусловно хотел создать именно Собрание ("Церковь", "Кагал", "Синагогу"). В этом смысле Он безусловно был сторонником совместных молитв, общинной жизни и т.п. Другое дело, что в истории это часто искажается, и церковь превращается из дома молитвы в что-то другое. Но лечить это уходом в индивидуальную набожность не удастся. Да и не Церковь надо лечить, а давать Богу лечить себя. В жизни бывают этапы большего или меньшего индивидуализма, большего или меньшего участия в общинной, церковной жизни. Последний этап у всех крайне индивидуалистический - лежишь себе на смертном одре... Однако, когда силы есть, надо помогать Церкви быть Церковью, а не сокрушаться, что "попы всё испортили". Представление о том, что Господь Иисус "и не думал вводить ритуалы" ошибочно просто исторически: Он сам соблюдал все ритуалы иудаизма, Он ввёл новый ритуал - крещения, Он ввел обряд возложения рук на апостолов, Он ввёл "ритуал" Евхаристии. И поэтому уединяться и отделять себя от этих "ритуалов" опасно. Не смертельно, но опасно. А главное - жаль отдаляться от места, где живой Христос. Одно дело, что Господь боролся с лицемерием и показными молитвами, но кроме показных публичных молитв и искренних уединённых есть ещё искренние публичные молитвы, лицемерные уединённые (мы же можем лукавить даже перед самими собой). Так что отказ от церковной жизни такое же лекарство от фарисейства как гильотина - лекарства от перхоти.

Мертвы в наши дни и католичество, и православие, и протестантизм. Мертва всякая религиозность, в которой власть взяла верх над верой. Особенно же мертво христианство, когда в нём власть берёт верх над любовью. Христианство уникально Христом, но означает именно, что власти в христианстве не место.

Конечно, "мертво католичество", "мертво православие", "мертв протестантизм" не означает, что "жив иудаизм", "жив буддизм". Буддизм жив настолько, насколько подвергнут гонениям и лишён власти. Иудаизм жив там, где нет "главных раввинов", где не спрашиают разрешения смотреть интернет.

Мёртвые религии любят указывать на живых членов, на живые общины в своём составе. С таким же успехом пиявка может указывать на человека в доказательство своей человечности. Так большевики доказывали правоту социализма тем, что их подданные выживали, несмотря на социализм. Сила Божия в том и проявляется, что Он даёт верующему возможность жить и в концлагере, и на пороге газовой камеры, и на пороге папского кабинета. Однако, сила Божия не оправдывает насилия человеческого, как истина не оправдывает лжи, прикрывающейся истиной. Да и не так уж много жизни там, где власть присасывается к вере. Тут может изобиловать жизнь материальная - церкви открыты, службы идут, газеты издаются, нищих кормят, детей воспитывают. Но тут нет той жизни, которая одна и составляет нерв религиозности - жизни как общения с Богом и с ближним.

Такой жизни очень мало не только в "больших" конфессиях, которые имеют хотя бы то оправдание, что им нужно поддерживать материальную базу для общения миллионов людей. Настоящей религиозной жизни очень мало и в крохотных религиях, если там налицо ориентация на ту же власть. Общинка из пяти человек мертва - хотя бы молилась дни и ночи напролёт - если мечтает стать руководящей и направляющей силой в обществе или в жизни своих членов. На одну большую мёртвую церковь приходится сотня крохотных церковок, ничуть не менее мёртвых в своём самоутверждении, самообмане, подмене реальности - мифами о себе. Как и у миллиардного католичества, во многих крохотных общинах священники абсолютно не нуждаются в пастве - есть, хорошо, нет - ну и скатертью дорога, в раю просторнее будет. Как и в кремлёвском православизме, тут занимаются приписками и потемкинскими деревнями. Как и у протестантов, тут полно клерикализма, да еще абсурдного - у тех хотя бы к патеру прилагается некоторая паства, а тут и паствы-то нет.

Как же заискивают все эти титулопоклонники перед силой - силой денег, силой власти, силой творчества. Так что молодым, которые думают утвердиться, напялив рясу и митру, совет: намного проще стать гениальным музыкантом - к вам тогда патриархи и папы будут приезжать и перед вами заискивать. Религиозных лидеров - ну, тысяча, и кто ими интересуется... А миллионеров куда больше и интересуются ими куда больше! Станьте бизнесменом, поп-певцом, писателем, на худой конец, - лучше быть даже сочным куском навоза, чем бронзово-блестящей навозной мухой. А все эти религиозные лидеры, такие молодцы посреди овец, быстро превращаются в овец, стоит появиться рядом человеку, который значителен сам по себе и от них не зависит.

МАЛЫЙ, НО СУХОЙ ОСТАТОК

Первая загадка Церкви - ее малочисленность. Даже не малочисленность, а сам факт, что Церковь не включает в себя всех. Церковь - ведь это спасение! как же кто-то может оставаться за ее пределами? и не благороднее ли всем быть с погибающими?

«Малый остаток», «закваска», «соль» - к этим образам, выражающим откровение о числе спасаемых, я бы прибавил еще слово «сеть». Оно прикровенно содержится в Евангелии: «будете ловцами человеком», хотя употреблено, признаюсь честно, совершенно в другой связи. Христиан немного, как немного ячеек в сети или узлов в кристаллической решетке. Строго говоря, сеть настолько компактна, почти пустота, что чуть ли и не существует - но сколько рыбы ловится ею! Так и христиане - их немного, они разбросаны и редки, но сколько людей неверующих спасается ими, как спасены были ради десяти праведников ветхозаветные грешники. Спасение это происходит не просто милостью, а еще и довольно конкретными историческими и социальными механизмами, прежде всего - через культуру, которой христиане все время дают особое направление, не делая ее христианской (что невозможно), но делая ее частью спасения.

Малость Церкви можно понимать извращенно, фарисейски, ветхозаветно, а не новозаветно, если видеть себя внутри этой малости, а весь остальной мир видеть огромной лужей, обреченной на высыхание. Архиепископ Иоанн [Шаховской] хаметил: «Догматическое определение не влагает в так легко гордящиеся уста человеческие горделивого уверения: «я принадлежу к Святой, соборной и апостольской Церкви»... Никто из живущих на земле не может сказать про себя, что он уже целиком, - во всем и навсегда - принадлежит к Твоей Церкви. И по существу, конечно, он к Ней еще «абсолютно принадлежать» не может - на земле. Он лишь спасается в Ней верою и надеждою». Мы веруем в Церковь, а не принадлежим к ней - эта формула Символа веры есть формула смирения, препятствующая всякому возношению над теми, кто кажется нам осужденным на погибель.

ЕДИНАЯ

Творением Церкви завершается создание мира. Творение начинается с веяния Духа Святого над хаосом; заканчивается Его веянием над человеком. В начале сотворил Бог - через Свое Слово-Сына и Духа Святого - гармонию вселенной, в конце Он сотворил гармонию Церкви. Люди собираются воедино, объединенные уже не только общими воспоминаниями, не общей радостью или горем, не общими целями - объединенные Духом Святым. Церковь есть собрание, на первый взгляд подобное всем прочим собраниям людей. Отличие одно: люди собираются в этом мире вражды и ненависти лишь тогда, когда у них есть какая-то цель. Церковь есть собрание без цели - но зато с Духом Святым. В древней Греции церковью называли собрание граждан, призванных решать важные государственные вопросы - но оказывается, что самый важный вопрос: могут ли люди вообще собраться. Собраться не политически, не экономически, не культурно, а собраться по-людски - всем существом своим соединиться с другими бесцельно, бескорыстно, в любви. Любая от людей исходящая попытка собраться успешна лишь постольку, поскольку люди поступаются частью себя, собираются только как солдаты, как служащие, как граждане, как интеллигенты. Церковь есть собирание людей во всей полноте личности каждого, собирание неслиянное - и нераздельное настолько, что оно реально и тогда, когда христиане расходятся из храма.

Церковь - не часть мира, а особый мир. Поэтому она может быть воспринята как бюрократическая контора, как личность, как союз, как ангел, как общественная организация, как корабль, как армия, - не будучи только конторой, личностью и т.д. Это объясняет, как Церковь развивается, оставаясь неизменной. Она одновременно растет как дерево и движется как поезд. В мире сем рост дерева - при котором каждое годовое кольцо бережно сохраняется внутри новых колец, будучи их основой и опорой - качественно не совместим с движением поезда, который должен оставить одну станцию, чтобы придти к другой. В мире Церкви это совместимо: она одновременно движется в истории от одного поколения к другому, движется со всеми изменениями, характерными для исторических тел, и, тем не менее, при этом растет словно дерево, сохраняя в себе не пустоту, а все, что когда-либо стало Церковью, все поколения христиан.

*

Единство Церкви не есть организационное единство. Расколов должны бояться партии, клубы, кружки собаководов, но не христиане. Единство Церкви - в общении с Христом. Единство веры, а не конторы.

У этого есть одно престранное следствие. Человек, с которым не хочется идти в разведку, человек, с которым категорически нельзя находиться в одной партии, может и должен быть собратом по Церкви. Дело в том, что союз, коалиция, требующие - это одно, а Церковь, требующая любви - совсем другое. Церковь - организм. Для многих христиан, к сожалению, Церковь - партия, учреждение, союз единомышленников, но не организм. Поэтому они нетерпимы к инакомыслию и выталкивают друг друга за пределы Церкви. Церковные администраторы (прежде всего, это епископы, хотя они не только администрируют) не для того, чтобы устранять разнообразие, а чтобы поощрять разнообразие. Церковь есть единство свободы, а где свобода, там и пестрота. В Русской Церкви накануне революции расхождения во взглядах между архиереями были огромным - от очень либерального митр. Тихона (будущего патриарха) до ультра-консерватора, националиста и антисемита митр. Антония Храповицкого. И - ничего, сосуществовали. Как потому, что были более православными, более христианами, так и потому, что были более европейцами, более толерантными администраторами, чем нынешние архиереи. В современных православных Церквах Финляндии, Польши, США, - огромный спектр взглядов. Потому что партия - это борьба за власть, а Церковь - это отказ от власти ради мира. Поэтому с врагами в Церкви лучше, чем с друзьями вне Церкви. Жаль только, враги это не всегда понимают.

СВЯТАЯ

«Где хорошо, там и родина», - говорили древние римляне. Они вовсе не были циничными космополитами. Наоборот: они всюду, где поселялись, устраивали оазис, во всем похожий на родные края. Они были патриотами-империалистами: одновременно любили родную землю и в то же время пытались бесконечно растянуть ее на весь мир.

«Где плохо, там и Церковь», - может сказать христианин. Это не значит, что христианам плохо в Церкви. Наоборот: Церковь - единственное измерение, в котором христианину хорошо. Но христиане патриоты не земного, а небесного Царства, они знают, что по сравнению с Небом мир сей - юдоль печали и мрака, миру сему плохо, и для того и Церковь, для того и Христос, чтобы быть с теми, кому плохо, спасая их.

Один из первых учителей Церкви, объясняя, каким образом благодать Божия действует вне зависимости от личных качеств священника, совершающего церковные таинства, сравнил священника с печатью, которая может быть золотой или медной, все равно: оттиск будет одинаковый. Но беда в том, что часто члены Церкви ведут себя так, что не просто начинаешь думать о том, хороша Церковь или плоха, но и: «А Церковь ли это вообще?» Церковь существует две тысячи лет, ей довелось быть господствующей религией в десятках, если не сотнях, стран - и много среди этих лет и стран было таких, когда из Церкви делали нечто совершенно нецерковное: часть аппарата управления, отдел записи актов гражданского состояния, идеологическую полицию, средство колонизации пустующих земель. Как это может быть и как это сочетается с природой Церкви? И здесь вновь помогает сравнение ее с печатью. Марк Твен изобразил в одном романе нищего мальчика, игрою случая ставшего принцем, но не знавшего, как быть принцем. Мальчик, к примеру, не знал, для чего в его комнате тяжелый круглый диск с приделанной к нему ручкой, и колол этим диском орехи. Это была Большая Государственная Печать. Она нимало не пострадала от того, что ею некоторое время кололи орехи - хотя многие дела пострадали от того, что Главную Печать страны не могли найти. Так и Церковь - как только ее не использовали люди, народы, правительства - верующие, но невежественные. Плохо использовали, и много зла причинили тем, на кого без всякого смысла обрушивали авторитет Церкви. Но Церкви зла причинить не смогли, не смогли исказить ее природу - и теперь, когда ее выпустили руки невежд, Церковь свободна быть собою. Хотя, может быть, через тысячу лет самые простые люди будут умудрены опытом и скажут про нас, современных христиан: «Они многого не понимали в Церкви и часто использовали ее совершенно варварски, ради себя, а не ради Царства Божия. Простим их, потому что невозможно человекам сразу вместить в себя Истину Евангелия, которая столь велика, что человечеству нужно не одно тысячелетие на ее осознание».

Говорить о существовании порознь видимой и невидимой церкви можно. Только надо четко понимать, что это значило бы говорить о смерти церкви. Смерть человека есть разделение видимого и невидимого начал - и разделение церкви на административное тело и невидимый сонм было бы ее смертью.

От Церкви часто требуют чистоты как от некоего эталона нравственности в мире. Это недоразумение. Эталон - значит нечто одной природы с тем, что эталоном поверяется. Эталон длины используется для измерения длины, потому что длина одинакова у платиновой линейки и дерюги, которую, предположим, этой линейкой станут мерять. Но Церковь не одной природы с миром, она ему не эталон даже в нравственном отношении. Нравственности достаточно помимо Церкви и, во всяком случае, нравственное было более чем возможно исполнить уже до Христа. Христос не эталон нравственности принес в мир, это сделал Моисей. Христос принес в мир источник воды. Представьте себе человека, идущего по пустыне - безбрежное море чистенького-чистенького песка. Что ему нужно? Еще более чистого песка? Он мечтает о воде - и, когда он найдет источник, он будет из него пить, потому что там вода, хотя бы вода эта была грязной и мутной - а она такой и будет. Грязная вода утоляет жажду лучше, чем отполированный камень. Церковь, со всеми пороками ее членов, утоляет духовную жажду - в отличие от политической полиции, сотрудники которой обычно отличаются безукоризненной нравственностью.

Две крайности возможны в ощущении Церкви, но сходятся они в одном: Церковь можно и нужно судить по внешним признакам. Есть люди, которые убеждены, что, если Господь обещал неколебимость Церкви, если призывал проповедовать "до концов земли", то тем церковнее Церковь, чем меньше километров отделяет каждого жителя планеты от ближайшего храма, чем больше молящихся в храмах, монастырях, домах, чем больше собрано пожертований. Есть люди, которые убеждены, что, если Господь обещал неколебимость Церкви - то вопреки тому, что внешне Церковь тем церковнее, чем менее похожа на бизнес. Если Господь призывал проповедовать "до концов земли", то именно потому, что не так важно, сколько в храмах людей, а важно, чтобы по всем сусекам планеты выскрести сотых овец и тысячных козлов, собрав их в маленькое стадо. И там, где больше молящихся, храмов, денег - там меньше Церкви, да, собственно, ее там и вовсе нет. Можно условно назвать первый взгляд - западным, второй - восточным, но это лишь потому, что две тысячи лет после Христа запад богаче востока, тогда как при жизни Иисуса было наоборот. Один и тот же человек, где бы ни жил, с легкостью может рассуждать и "по-западному" - если вдруг успешно станет развиваться его Церковь, и "по-восточному". Если небо хмурится, виноград сразу становится зеленее. Но виноград багрово спел всегда, нивы и в самую темную ночь молочно зрелы, но хозяин спросит не за количество и не за качество. Он вообще не спрашивает, Он ждет, когда спросят Его - и Церковь там, где не устают задавать Богу вопросы. За границами Церкви и те, кто озабочен ответами и рапортами Богу, и те, кто задает вопросы не Богу - а о Боге.

НЕВРОТИЧЕСКАЯ ЦЕРКОВНОСТЬ

Между невротической чертой в поведении и невротическим искажением личности – огромное разнообразие оттенков. К счастью, далеко не все, кто мог бы страдать неврозом, им страдает. Психологов обычно интересуют крайние случаи, но полезно помнить, что крайних случаев всегда немного. Это не означает, что небольшие невротические чёрточки в поведении можно игнорировать. Их нужно лечить, только это можно делать и без помощи врача, как без помощи врача лечат порезанный палец.

Бывают социальные структуры, порождающие неврозы, а бывают неврозы, порождающие социальные структуры. В конце концов, не так важно, кто первый – человек или система. Важно кто последний.

В России есть дополнительная опасность, связанная с тем, что человек легко признаёт свой невроз, но неохотно признаёт невроз своего коллектива. Между тем, невроз многие века сопровождает русское православие (наверное, и шире - русская религиозность, но, поскольку православие наиболее распространено, то есть смысл говорить о нём). Человек легко признает, что искал в Церкви "своего". Труднее признать, что церковное руководство превратило Церковь в "своё" - в авторитарную семью, которая вместо хлеба предлагает муляж, лёд, издёвку. Легко признают, что есть "сектанство в православии" - легко, потому что это не требует признания того, что невроз в себе иногда нельзя излечить, оставаясь в рамках "структуры".

Деспотизм есть отклик на невроз, на тревоги миллионов людей, когда все они более или менее одновременно начинают искать безопасности не в свободе и творчестве, а в подчинении. Если деспотизм установится, он будет далее провоцировать невроз и у тех, кто его накликал, и у тех, кто его не желает. Например, в стране может возникнуть государственная идеология (иногда – государственная религия). Она будет обещать успокоение, мир, разрешение конфликтов, предотвращение угроз. Обещания эти, однако, не будут исполнены. Чем солиднее выстраивается властная структура, призванная любить человека и согревать его, тем холоднее и безлюбовнее будет эта система. В результате невроз лишь углубится, потому что и деспоты, и их подданные не посмеют признаться себе, что потерпели крах. Они будут убеждать друг друга, что всё правильно, только «враги мешают».

Один из надёжных признаков таких социальных неврозов – изобилие запретов, табу. По количеству правил, запрещающих члену партии или члену Церкви определённые поступки, можно смело судить о степени невротичности их идеологии или веры. Симптом невроза – страх и враждебность, причём враждебность эта неприятна человеку, он пытается представить её как норму, назвать агрессором другого. Конечно, агрессоры бывают. К счастью, реально в мире меньше агрессии, чем кажется невротикам – например, борцам с «тоталитарным сектами» (они закономерно плодятся там, где церковь сращивается с государством). Вытеснение враждебности ведёт к триумфализму – самообману и обману, ставящим целью изобразить мир прекрасным, победу – достигнутой. Человек, который боится признаться себе, что он кого-то ненавидит, к кому-то враждебен, чего-то опасается, будет видеть врагов там, где их нет, и не сможет любить врагов реальных.

Любой человек - не только невротик - найдёт в себе черты невроза. Так герой книги Джерома "Трое в лодке", читая медицинский справочник, находил у себя симптомы всех болезней. Видеть в себе недостаток любви к себе, манипуляцию другими, невротическую склонность к страданию, подмена покаяния самобичеванием, злоупотребление "надо", "должен", завышенные требования к другим, завышенные требования к себе, невротическое ослабление контактов с другими (властолюбие) и его противоположность - невротическое сокращение дистанции с другим, извращение любви и т.п. - дело нехитрое. К тому же это дело, в любом случае, полезнее, чем видеть невроз в других. Нетрудно понять, что есть мания преследования. Труднее понять, что иногда мания преследования порождена тем, что человека преследуют. Невроз может быть порождён не тем, что человек - невротик, а тем, что церковная структура - невротичная, авторитарная. К счастью, внутри самой авторитарной структуры возможны оазисы. Только врать не надо - ни окружающим, ни самому себе, выдавая оазис за целое.

Невротичен авторитаризм, невротичен милитаризм, невротичен и порождаемый ими взгляд на Церковь как армию. При таком взгляде логично рассудить, что иудей-алкоголик лучше трезвенника-выкреста, самый плохой солдат лучше хорошего дезертира. Иногда доходят до того, что объявляют саму святость и чистоту - овечьей шкурой, уловкой сатаны, побуждающей верующих покинуть истинную Церковь со всеми её пороками (которые на самом деле, конечно, вовсе не пороки Церкви; однако путать личную шерсть с общественной - самый популярный спорт. Именно в силу такой логики некоторые римо-католики пытались доказать, что протестант Роже Шутц, создатель общины в Тезэ, тайно присоединился к католичеству; некоторые греко-католики ожесточённо доказывали, что Владимир Соловьёв не просто воссоединил в себе католичество и православие, но формально именно католиком, перестав быть православным. Даже если бы это было так, всё равно: авторитаризм как невроз вынуждает человека предпочитать "своего", например, патера-педофила, самому святому протестанту.Если сектанство существует, то оно - в делении на "солдат" и "дезертиров". Да нет ни "солдатов", ни "дезертиров". Есть люди.

Невротичность - неприятное явление, но не катастрофическое. Она не уводит от Бога, как не уводит от Бога никакая болезнь, вообще ничто, кроме желания уйти от Бога. Блудный сын был, несомненно, невротиком, но поблуждал и вернулся. Невротиком был и старший сын, причём, видимо, более основательным. Никуда не уходил и, можно надеяться, вошёл со своим неврозом в Царство Небесное. Тем более не уводит невротичность из Церкви - собственность, невротическая церковь заставляет думать, что "уйти от Бога" и "уйти из Церкви" одно и то же. Нет: можно уйти из Церкви, оставшись с Богом. А вот уйти от Бога и остаться в Церкви - не получится, хотя многие люди пытаются совместить грех (который всегда - уход от Бога) с церковностью. Не грешить, конечно, не получится. Выход, как ни странно, в том, чтобы сказать Богу: "Я ушёл от Тебя, прости!" Только тот, кто говорит так постоянно, постоянно пребывает в Церкви. Кто говорит: "Я ушёл от Тебя и нет мне прощения", кто говорит "Я крестился и никогда более не покидал Бога с тех пор", - тот в той или иной степени невротичен.

Впрочем, это неважно. Намного важнее, что невротик не может других увести от Бога. Невротик, конечно, пытается: он объявляет свою религиозную организацию единственным мостом к Богу. "Кто не вошёл, я не виноват". Многих людей такой невротизм отталкивает от подобных религиозных организаций (не будем показывать пальцем, потому что пальцев не хватит). Так Создатель, который уж точно не невротик, сделает, небось, на Страшном Суде поправку на соблазнивших.

ЛИЧНАЯ

Толпа еще недавно презирала Церковь, сегодня та же толпа восхищается Церковью. Переворот совершился с отвратительной легкостью, с отвратительной молниеностью. Подлое лебезенье перед Церковью не только не лучше наглого насмешничанья, но и спокойно с ним совмещается. Масса и видит в Церкви массу, нечто безличное и абстрактное: «национальную традицию», «источник духовности», «традиционную религию». Одновременно та же толпа видит в Церкви сборище алчных и развратных толстопузиков. Белинский и Гоголь описывали одну толпу. Сегодняшняя желтая пресса адекватно представляет толпу, одновременно и умиляясь любой ханжеской басне, и расписывая, какие церковники гомосексуалисты, стукачи и лицемеры. И, когда поносят всех церковников, это еще неплохо, куда омерзительнее, что из каких-то своих соображений журналисты начинают играть в канцелярские интриги, очерняя «плохого» митрополита, но подчеркивая, что его начальник, патриарх — хороший, умный, честный, нимало в эту честность не веря.

Толпа и восхищается Церковью, и ругает Церковь, не задумываясь о том, что же перед нею. Толпа безлика и не видит личности, поэтому она не видит и Христа, она видит лишь организацию, идею, традицию. Для толпы все случайно, ей не существенно отличие Христа от Кришны, ей важно отличить толпу православных от толпы кришнаитов. Если бы Россия была мунистской, «Московский комсомолец» лебезил бы перед Муном и призывал его покарать отдельных недостойных руководителей мунистских общин.

Нормальная человеческая реакция на подлость толпы: закрыться, не допустить толпу к себе. Церковь, однако, не может отвергнуть толпу, потому что любовь к человеку включает в себя сострадание к отсутствию личности в человеке. Кого мы любим, тому не скажем, что он одержим коллективизмом, кружковщиной, что он растворен в толпе. Если толпа нападает на Церковь, Церковь терпит. Если толпа западает на Церковь, Церковь все равно терпит и любит — любит не толпу, любит тех, кто составляет толпу, и это единственный способ победить толпу, не истребляя ее.

Церковь побеждает толпу, не воспитывая, не образовывая, а просто проповедуя Евангелие, потому что Евангелие обращено не к толпе, а к личности. Евангелие нельзя исполнить толпой, как нельзя толпой пройти в игольное ушко. Евангелие — не манифест от Бога человечеству, а любовное письмо Христа человеку. Чеоловек, слушая Христа, научается быть личностью, определяться изнутри, а не извне, дышать не традициями и законом, а благодатью, учиться нести личную ответственность и за свои грехи, и за свою святость. В храм входит толпа, а выходят из храма личности.

Беда в том, что часто личность выходит из храма и плюет через плечо. Став личностью, человек начинает презирать Церковь и за стадность (ведь в Церкви всегда достаточно толпы и толпяного духа), и за пороки, постыдные именно для личности. Невозможно найти в себе силы, чтобы простить людям Церкви торговлю сигаретами, вином, нефтью. Разумеется, не торговлю мы не прощаем, а кощунство: Церковь же нас научила, что корыстолюбие грех, оскверняющий надежду на Бога. Как простить людям Церкви сотрудничество с тайной политической полицией, с развратными политиками, да и собственный разврат иерархов, если именно Церковь нас научила тому, что где секреты, там зло и ложь, что развратничать нельзя. Физики нас учили совсем другому, протонам-нейтронам, и поэтому физиков странно упрекать в том, в чем естественно упрекать церковников. Политики не призывают нас к смирению, и мы прощаем политикам гордыню, а людям Церкви — как простить? И люди уходят из Церкви, браня ее. Так близорукий человек, получивший очки, может уйти из кабинета окулиста, браня доктора за бородавку на носу, которой он без очков-то и не увидел бы.

Если бы только этим ограничивалась духовная жизнь, Церковь давным-давно исчезла бы или превратилась в никому не интересную сходку подлецов и кретинов. Осознание себя личностью означало бы расставание с тем, Кто создал личность. Но так происходит далеко не всегда. Если чуть вытерпеть и побыть в Церкви, уже разочаровавшись в людях Церкви, — неважно, по лени мы задержались, от злости, от того, что некуда больше идти — то происходит странное: претензии испаряются, осадок злости рассыпается, появляется понимание Церкви.

Современный мир одержим идеей духовного роста, но очень мало духовно растет именно потому, что боится замереть, постоять на месте. Духовный рост путают с движением по горизонтали. Духовно не растут, потому что то и дело выковыривают павшее в душу семечко и рассматривают его, более того — ковыряются в чужой душе. Человек уже достаточно личность, чтобы следить за личным ростом, за ростом другого (масса этого не умеет, она либо поносит Церковь, либо хвалит ее безоглядно и прощает церковникам любые прегрешения, ибо видит не человека, а сан), но еще недостаточно личность, чтобы воздержаться от слежки. Человек уже достаточно личность, чтобы войти в Церковь как «я», а не просто как «носитель русской национальной традиции», но человек еще недостаточно личность, чтобы оценить присутствие в Церкви того, что объединяет личности. Человек уже достаточно личность, чтобы видеть свои грехи, но еще недостаточно личность, чтобы прощать чужие — в том числе, грехи людей Церкви.

К сожалению, люди Церкви не только грешат, но и трусят. Когда нас обвиняют, мы прежде всего отрицаем обвинения, а затем вообще отрицаем возможность нас обвинять. Мы начинаем изворачиваться: мол, не Католическая Церковь жгла евреев, не Православная Церковь жгла старообрядцев, не протестанты жгли салемских ведьм, а — мы только отлучали, а уж сжигали другие. Трусливые оправдания, и наши обвинители справедливо начинают нас теснить: так вы не только жгли, не только согрешили убийством, но еще и грешите ложью и нераскаянностью. Мы втягиваемся в перебранку, мы начинаем кричать, что всякий, критикующий Церковь, критикует Бога, хотя прекрасно знаем, что это вовсе не так. Всегда есть кто-то, кто критикует Церковь во славу Божию, и достаточно одного такого пророка, чтобы мы потеряли моральное право кого-то упрекать в богохульстве. Мы начинаем говорить, что Церковь — мать, и грешно, невозможно ее разоблачать, как невозможно выставлять голой собственную мать. Но у Церкви срама нет, если кто-то открыл что-то стыдное в Церкви, то это уже не церковный срам, а наш собственный, а самое срамное — демагогия, которая простительна демагогам, но не христианам.

Ничего удивительного, что Церковь в современном мире — меньшинство, и меньшинство не лучших, а худших, только мнящих себя лучшими, да еще претендующих быть большинством (статистическим, нравственным, да мало ли как изворачиваются люди). Точно так же было естественно, когда в начале 20 века в России лучшие, самые нравственные и умные люди во имя защиты личности покидали Церковь и бичевали ее. Это лучше противоестественной (для христиан) злости, готовности отлучить обличителей, нежелания видеть в них ничего, кроме гордыни и богоборчества. Как будто в христианах нет гордыни и богоборчества, и как будто самые гордые — те, кто критикуют Церковь, а не те, кто делает из Церкви орудие мирской политики, с любезного разрешения и при всевозможной поддержке церковных иерархов.

И все же кроме естественного отвращения личности к Церкви, кроме противоестественного отвращения церквных институтов к личности, к уму, к вдохновению, есть еще в Церкви и сверхъестественное, благодаря чему она и существует. В Церкви есть и Личность, та высшая и единственная личность Иисуса, от которой получает свое существование всякая личность, пускай даже в Христе не верующая и Церковь отвергающая. Эта Личность приходит к каждому, но она соединяет принимающих ее в Церковь, и само соединение и называется Церковью. Вот почему духовный рост есть переход от неприятия Церкви как чего-то противного, грешного, противоположного личности, к приятию Церкви — не грехов Церкви, а именно Церкви. Как великан уже не различает муравьев на земле, но видит горы и солнце, так духовно рослый человек уже не видит грехов ближних, в Церкви они или нет, хотя знает, что они есть, а видит то, о чем раньше только знал умом —Христа. Тогда человек, склонившись, входит в Церковь, и становится одним из тех, чьи грехи так возмущают остающихся за церковной оградой. Мы — плохие, но хорошо уже то, что мы это знаем о себе, что мы не желаем знать этого о других. Мы дорастаем до высшего знания: как ни плохо людям с нами, как ни плохо нам с людьми, а хуже всех Богочеловеку без людей. Ради Него, ради Христа мы, грешные — торгующие, гордые, пьющие, скудоумные и высокоумные —  собираемся в толпу вокруг Креста на Голгофе. Здесь мы перестаем коситься друг на друга, потому что как коситься на соседа, когда перед глазами — распятый Христос. Здесь толпа уже не есть толпа, ибо, сосредоточенные на Христе, мы уже есть одна Личность — Церковь.

Надо бороться с засильем политической полиции, армии, духовенства. Античекизм, антимилитаризм, антиклерикализм оправданы, поскольку и чекисты, и военные, и священники постоянно стремятся выйти за пределы своих полномочий. Этим они отличаются от поваров, врачей, таксистов, отличаются просто потому, что им больше дано власти над другими людьми, больше искушение употребить эту власть ко всеобщему благу по своему личному усмотрению.

Другое дело, что бороться с ними можно по-разному: подражая врагу, то есть насилием, запретом, разгоном, или просто открывая врагу возможность более денежного, выгодного, более творческого занятия.

Антиклерикализм победил именно так. Прямой запрет быть священником оказался крайне неудачным способом, привлекавшим в ряды священников людей с максимально строптивым и боевым характером. Но появилось общество, в котором духовенство просто лишено власти, и сразу наступил “кризис призваний” — но не призваний подлинных стало меньше, а меньше стали идти в Церковь за властью, слава Богу. К сожалению, идут все-таки, поэтому к духовенству по сей день относятся настороженно.

СОБОРНАЯ

Соборность и суть спасения тесно связаны. Так, «примирение» - слово, с первых времен христианства обозначающее то, что совершил Христос, в Самом себе объединив две природы, на латинском языке и родственных ему современных языках Европы звучит как «реконсилиация». «Консилиум» же и означает «собор» (хорошо, что в русском языке это слово связано с последней надеждой на выздороволение, исцеление). «Примирение» людей с Богом есть возвращение их в собор с Богом, есть «воссоборование».

Все хорошо в меру и на своем месте. Христиане - это замечательно, но когда собирается целая толпа христиан, то начинаешь задыхаться, словно тебя закидали грудой золота. Единственное место, где уместно множество христиан - это церковь, и только во время богослужения, и только потому, что там мы стоим спиной друг к другу, общаемся с Богом, делая перерыв в утверждении своих «я».

Очень крупные драгоценности не вставляют в перстни, ими даже не увенчивают корону — они слишком тяжелы. Очень талантливые, гениальные, святые люди — слишком велики, чтобы вместиться в круг своих поклонников, они одиноки. Кто полон благодатной творческой энергии, тот движется в мире «как беззаконная комета в кругу расчисленных светил». Он мыслит и действует слишком быстро, чтобы за ним угнались обычные люди.

Комизм ситуации заключается в том, что все мы, «обычные люди», вовсе не склонны считать себя «расчисленными светилами». Самые вялые, и те ощущают в себе могучую благодатность кометы. Это, может быть, лучшие свидетельство о подобии человека Богу. А о бесподобной гордыне человека свидетельствует неумение увидеть комету в другом.

Сознание своей уникальности и свободы постоянно соседствует с презрительным отношением к черни, сбивающейся в стада — общины, приходы, церкви, партии. Самое большое и сплочённое стадо в мире состоит из тех, кто ненавидит стадность и готов затоптать любого, призывающего к сплочению. Как же — мы кометы! Но ведь недостаточно крошечной головки и большого хвоста, чтобы считаться кометой. Надо ещё уметь парить, не врезаясь в других. Один волочёт хвост по земле, другой держит по ветру, третий лупит хвостом окружающих — не только комета держит хвост по солнцу.

Человек создан для жизни с другими, и смысл жизни человека в любви. Человек должен избегать не стада, а стадности, которая появляется всегда, когда мы начинаем больше думать не о следовании за Пастырем, а о разборке с соседями по овчарне. Всякое стадо отбрасывает тень стадности. Для тех, кто не верует в Солнце, это означает, что надо уничтожить стадо. Для верующих в Христа это означает, что надо перестать отбрасывать тень, стать прозрачными для Христа, пропустить Его сквозь себя. Уйти от собирания в Церковь, чтобы не пасть жертвой стадности — все равно, что повеситься, чтобы не кашлять.

*

“Церковь” обычно переводят как “собрание”. При таком переводе “церковный человек” — тот, кто часто ходит на собрания, ходит молиться в церковь, а не сидит дома, выполняет решения, которые принимаются на собраниях церковных лидеров. В истории России, однако, слово “собрание” изрядно пострадало после революции, когда были запрещены все собрания, кроме необходимых с точки зрения властей.

Человек должен был обязательно ходить хотя бы на профсоюзное собрание, и, даже если он был беспартийным, “партсобрание” оставалось для него символом высшего авторитета. На таких сходах указания сверху оглашались на для сведения сперва избранных, а потом и остальных.  Низы обязаны были собираться, чтобы заверить верхи в своей вере в любой абсурд, придуманный начальством.

Коммунизм, однако, рухнул, потому что собрания были, но в них не было того, что делает собравшихся людей чем-то единым — общения. И в истории Церкви часто происходили подобные же обвалы: люди собирались вместе, но не общались. Между тем, сама форма, в которую основатель Церкви облек собрания Своих последователей, общение подразумевала — ведь это был праздничный пир.

Христианин идет в церковь не для того, чтобы принести жертву. Жертва уже давно принесена, о Ней можно только вспоминать, но для этого необязательно собираться вместе. Христианин идет в церковь не для того, чтобы вспомнить догматы своей веры — их можно прочесть дома по книжке. Христианин идет в церковь не для того, чтобы молиться — молиться можно и нужно дома, в одиночестве. Христианин идет в церковь, чтобы сделать и первое, и второе, и третье сообща, в общении. Если этого общения нет, то человеческое из церковной жизни уходит, и тот новый человек, которого созидает Христос, постепенно умирает. Это не означает, что в церкви нужно разговаривать друг с другом: разговор, обмен информацией, вовсе не есть единственная или даже главная форма общения. Общение есть прежде всего открытость другому, открытость духовная, невидимая. Но эта открытость не может не порождать каких-то видимых, материальных дел.

В девятнадцатом столетии стало расхожим различение церкви мистической, невидимой и церкви как формальной организации. Границы мистической церкви не совпадают с границами церкви видимой. Не все члены видимой Церкви войдут в Царство Божие, не все непосещающие собрания верных Христу здесь, на земле, останутся за бортом  вечности.

Такое различение помогает преодолеть ханжеское отношение к церковным обрядам, но не более того. Нельзя быть “церковным человеком” только мистически. Возможно, человек, всю жизнь проживший отшельником (неважно, в пустыне или в городе), окажется в числе величайших святых, но это будет не благодаря тому, что он был в изоляции, а вопреки этому. Всякая изоляция от человеческого общения есть такое же опасное для организма занятие как ограничение себя в пище. Часто такое же нужное, но и опасное, противоречащее природе человека, какой она замыслена Богом. Быть церковным человеком означает общаться с людьми больше, чем это делают нецерковные люди.

Иногда молитву, богообщение, пытаются представить формой общения с людьми — мы же можем молиться о других. Нам самим иногда больше хочется, чтобы о нас молились, чем чтобы к нам обращались напрямую. Тогда и райскую жизнь христианин представляет в виде огромного собрания, где в центре алтарь, и все только покланяются пребывающему в этом центре. Такой образ содержится в Апокалипсисе. Но все-таки видения Откровения говорят не о том, каков Рай, а о том, как перенести то, что предшествует Раю, как перенести борьбу с грехом. Для этого, действительно, иногда лучше всего сосредоточиться на Боге. Но после того, как грех побежден, а часто и для победы над грехом Бог просит нас соединиться с другими верными Ему людьми, да и просто с людьми. В конце концов, грех всегда означает разрыв общения, уход в себя, эгоизм — и победа над грехом поэтому всегда есть восстановление не только богообщения, но и общения с людьми.

Современному человеку трудно понять смысл Церкви, как трудно ему понять смысл пира. Распалось общество, в котором пирование имело особый и высокий смысл. Правда, есть люди не перестали. Не исчезло и никогда не исчезнет различие между едой в одиночку, едой дома - и едой на людях. Как есть блюда, которые можно приготовить только в ресторане, есть атмосфера ресторана, которую не воспроизвести дома, есть удобство ресторана (для женщины, прежде всего), так и в общей, церковной молитве есть нечто, чего нет в молитве одиночной. И если пир скреплял общество, то Церковь скрепляет не общество (как думают сейчас многие поклонники Средневековья), Церковь скрепляет личность, додавая личности то, что невозможно вырастить дома.

*

“Постоянно я  вижy  и  читаю, что цеpковь озабочена пpежде всего своими yспехами в  этом  миpе.  Дома молитвы yкpашаются наподобие языческих хpамов, слyжители Божии yсыпают себя золотом и дpагоценными каменьями, занимаются войнами,  yпpавлением госyдаpствами”.
- А почему Цеpковь не должна быть озабочена успехами в этом миpе? От Цеpкви. Значит, цеpковь повинна в несоответствии ею же пpоповедуемому идеалу. Мне кажется, что это (хотя и сквеpно) все же намного лучше всех остальных сфеp жизни и оpганизаций, в котоpых либо идеалы такие, что им соответствовать - что чихнуть, либо идеалы такие, что лучше бы им не соответствовать. Хpистиане пpосто честно пpовозглашают, что их идеал недостижим людьми (как сказано в Евангелии Хpистом на отоpопь учеников: «Hевозможное человекам - возможно Богу». Это лучше, чем выдвинуть идеалом питье пива и успешно этот идеал выполнять.
Что до укpашений хpамов, то хpистиане укpашают себя не наподобие язычников. Язычники куда скpомнее! Hо дело в том, что хpистиане золотят иконостасы не для себя, а чтобы хоть как-то пеpедать свой опыт встpечи с Истиной, котоpая похожа все-таки не на деpьмо, а на золото.

*

Церковь отличается от клуба открытостью: в нее может войти всякий. Одна из ошибок христианства - неизбежных ошибок, но ошибок - это попытка отфильтровать приходящих в Церковь. Человека могут изгонять под предлогом идеологических ошибок (как Льва Толстого), под предлогом нарушения нравственных предписаний (не ходит на исповедь). Результат всегда один: Церковь заболевает гнилью кружковщины. Не потому, что остаются только гордецы, а потому что нарушается сама суть Царства Божия, которое - в спасении абсолютно всех, безо всяких условий, только вера. И если у человека достаточно веры, чтобы прийти в Церковь, значит, у людей Церкви должно быть достаточно веры, чтобы смириться с пришедшим.

В дзен-буддизме, во многих элитарных религиозных школах с кружковщиной и гордыней борются юродством: ученика, который слишком млеет перед учителем, ударит учитель сковородкой по голове - или повернется к ученику задом и спустит брюки и пукнет - или еще что-нибудь учудит, чтобы ученик проснулся и вернулся в реальность. В Церкви с кружковщиной обычно борются иерархизмом. Жить в пирамиде власти и быть гордым так же трудно, как жить в пирамиде Хеопса и быть живым. Но иерархизм, но власть - лекарство, которое убивает не болезнь, а больного. С таким же успехом можно надеть на астматика противогаз и зажать шланг. Тогда Церковь превращается в союз живых мертвецов, раскрашенных гробниц, интернационал вампиров, которые друг у друга сосут остатки крови (нормальные люди их к себе стараются не подпускать) и поэтому друг другу нужны.

Настоящим лекарством от элитарности, замкнутости является все та же открытость. Достаточно перестать фильтровать состав общины - и сразу появятся такие члены общины, которые будут раздражать куда больше любого удара сковородки, любого пука. Достаточно не устанавливать в общине диктатуру - и в каждом члене общины выявится что-нибудь, досаждающее другим. Конечно, какие-то углы со временем обломаются, но ведь должны появляться и новые члены. Община не должна стремиться к блаженному равновесию, к гармонии. Вне Церкви гармония есть продукт непротивления людей друг другу, в Церкви гармония есть продукт непротивления людей Богу. А друг другу, ладно уж, можно и подасаждать. Только не специально! Невольных проявлений гордыни , после десятилетий покаяния и самокурощения, все равно хватит, чтобы окружающим жизнь с христианином медом не казалась.

*

"Что отличает жертву и молитву от всякой магии? Последняя хочет воздействовать, не вступая в отношение" (Бубер, 62). Поэтому быть верующим в истинного Бога не гарантирует от практического язычества. Дело даже не в том, что возможно механическое повторение молитв. Это Бог стерпит. Человек не всегда волен вступать в отношение с Богом. Вот чего Бог не стерпит - так это отказа человека от отношений с другим человеком, магизма в горизонтальной плоскости. Всякий бюрократизм в Церкви подменяет молитву магией - в отношениях с равными себе ("нижестоящими", "паствой").

*

Может быть, соборность легче определить через её противоположность: патернализм (и инфантилизм как готовность принять патернализм).

31 марта 1905 г. Николай II отказывается созывать Поместный собор: "Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия и обдуманности, каково созвание Поместнаго Собора".

Примечательна развёрнутая аргументация против созыва собора в статье Е.Воронца 1912 года.

Во-первых, "Собор Церкви Всероссийской не был созываем уже долее 250 лет и в эти 250 лет православные русские люди навыкли обходиться без Собора". "Навыкли" означает, видимо, "умеют обходиться без Собора", "достаточно совершенны, чтобы жить без Собора".

Но этому противоречит аргумент о "тревожности" времени. Воронец, в отличие от царя, прямодушно говорит: "Ненаступление до сих пор успокоения от внутренней смуты, возбужденной еврейско-инородческою революциею". Полезно помнить, что в 1912 году и повелители, к примеру, Ватикана полагали источником всех бед, а точнее, модернизма, евреев и масонов.

Если русские не умеют справиться с "еврейско-инородческой революцией", точно ли их можно считать совершенными? Может быть, именно Собор и нужен, чтобы сплотиться? Такое рассуждение исходит из того, что "ум хорошо, а два лучше". (Вопрос о Духе Святом, могущем сделать на Соборе то, что невозможно без собора, набожными противниками созыва собора даже не рассматривался).

Логика власти противоположна: один ум лучше двух. "Готов" может быть монарх, "всегда готов" публицист, рассуждающий о неготовности "народа", народ же - не готов. "Церковь Российская, в современном положении ея жизни, вовсе еще неготова к сознательному восприятию, усвоению и к деятельному проявлению всеобщей глубокой реформы, которую, предполагается, даст ей Всероссийский Собор" (Воронец).

Бердяев назвал 1908 год временем перехода "от отрицания революционного к отрицанию реакционному". Он тогда впервые почувствовал одноприродность реакции и революции. Революционер отрицает Бога, реакционер отрицает человека. Оба утвеждают своё "я" как единственное святое, судящее, авторитетное, и оба вынуждены обращаться к силе, а не к разуму или к творчеству, чтобы навязать свой авторитет.

Прошло 85 лет, и вот в 1997 году, словно призывая диктатора посуровее Ельцина, подчёркивающий своё православие бывший диссидент 1970-х Юрий Кублановский повторяет: "Свобода - великое дело, но экс-советский человек нуждался не столько в ней (перед нею он беззащитен), сколько в заботливом и искусном исцелении. А его, дистрофика, "опаивают" порнухой и шоу-бизнесом" (Родина. - №7. - 1997. - С. 16).

*

Что такое церковность, соборность, хорошо видно от противного, и чем противнее, тем лучше. Например, в деспотическом обществе чиновники всегда коррумпированы, хотя деспотизм обычно оправдывает себя именно как лучшее средство для борьбы с коррупцией. В этом он похож на милитаризм, который убивает под предлогом борьбы с человекоубийством. Циники предлагают иногда узаконить коррупцию, однако, "продажный и неспособный чиновник не станет действовать сообща с другим чиновником только потому, что тот тоже туп и продажен. Они не будут совместно трудиться для процветания коррупции и некомпетентности. Ведь властолюбие и махинации одного могут привести к разоблачению другого. В демократических государствах пороки чиновника обычно индивидуальны" (Токвиль). Так и в Церкви: "церковность" появляется не там, где объединяются грешные люди, решившие потакать грехам друг друга, решившие не вмешиваться в частную жизнь друг друга - Бог ведь один Судия! Церковность там, где грешники объединяются для покаяния, для называния греха по имени и изгнания его. Иначе самой святой и чистой Церковью была бы та, где признали бы допустимыми и разводы, и скотоложство, и воровство.

*

Охотничья побасенка о том, как ловить медведя на колоду: якобы медведь терпеть не может подвешенную на веревку колоду, сразу начинает ее отталкивать, и чем сильнее он ее отталкивает, тем с большей силою она возвращается, так что в конце концов, когда он уже, собирая все силы, отталкивает ее возможно дальше, она налетает на него и убивает. Может быть, медведя и не так глупы. Применительно к Церкви, однако, этот принцип работает неукоснительно. Вновь и вновь христианам становится ясно, что они живут не по-христиански. Вновь и вновь появляются призывы очиститься и очистить церковную жизнь от пороков и несовершенств. Но чем больше церковную жизнь очищают от грязи, тем лучше понимают, что грязи в церковной жизни столько, что вовек не отчистить. Начинается с обличения какого-то вопиющего порока (например и чаще всего, корыстолюбия и властолюбия духовенства). Можно на какой-то срок отчистить духовенство от корыстолюбцев и властолюбцев. Тогда сразу станет ясно, что духовенство надо отчищать еще и от невежества. Можно сделать все духовенство грамотным, и тогда это новое, реформированное и грамотное духовенство поймет, что мало реформировать духовенство, надо еще и мирян отчистить от корыстолюбия и властолюбия, и архиереев. Всякий реформационный позыв приводит обычно к тому, что очень скоро критика и требования реформы начинают беспредельно расширяться. Стоит один раз признаться себе, что в Церкви не все идеально, как через несколько лет ясно, что в Церкви идеального вообще ничего нет и все надо перекраивать заново. В результате реформационный позыв достаточно быстро приводит к расколу: реформаторы, убедившись на деле, что невозможно все отчистить, предпочитают путь созидания заново. Это не обязательно может быть раскол как таковой; реформатор может ограничиться созданием нового монастыря или ордена, нового братства или образа жизни. В результате создается еще одна мишень для будущей критике.

Корабль, плавая, обрастает всякой дрянью, и его надо периодически чистить. Чистить его надо, надо строить и новые корабли — но тогда чистить придется, соответственно, немного больше. Выхода вроде бы нет: терпеть грязь невозможно, но если начать чистить, то скоро на фоне свежеотчищенного обнаружишь, что то, что ты раньше считал чистотой — тоже грязь. А если покинуть грязный дом и построить новый, то грязь нарастет и там. Да к тому, как говорит еще один ехидный принцип, нельзя что-либо отчистить и при этом ничего не запачкать. Тряпка особенно пачкается, и всякий реформатор и ревнитель благочестия рискует запачкаться гневом и злобой более обличаемых, согрешающих, в конце концов, лишь нерадением и излишней приверженностью малопочтенным традициям.

Сделать с этим принципом ничего нельзя. Господь дает ему действовать в Церкви, чтобы Церковь не слишком отрывалась от действительности. Чистоты совершенной нам не добиться до Второго Пришествия (и это означает, что надо более верить во Второе Пришествие, чтобы отчиститься от цинизма и уныния), зато мы, сколь бы высоко ни восходили по лестнице духовной, благодаря принципу бутерброда имеет как бы кандалы на ногах, стреножены, и продолжаем посему пастись вместе с неверующей частью человечества, продолжаем понимать, как плохо грешнику, валяющемуся в грязи греха. Мы платим собственными синяками за способность сочувствовать синякам других, а что нельзя дать по уху не абсолютно святому христианину, не попав по Святой Церкви, — тут уж Сам Творец ничего сделать не может. Давать в ухо надо, чтобы мы слышали не только пение ангелов, но и плач и скрежет зубовный. Бог потому согласен на постоянно самоубийство Церкви, что, во-первых, Он ее сам постоянно и оживляет, а во-вторых, Он создал Церковь как корабль спасения, и заинтересован не столько в высокой его скорости и чистом днище, сколько в том, чтобы как можно более людей попали на борт. История же Церкви блистательно доказывает, что количество людей, отвергших спасение исключительно из-за недостатков христиан, равно нулю, а вот количество людей, спасшихся благодаря смирению христиан перед собственным несовершенством и невозможностью здесь, на земле, устроить из Церкви небесный Иерусалим, велико весьма.

*

26 ноября 1940 г. Джовании Ронкалли, тогда нунций в Стамбуле, не без сарказма записывал в свой духовный дневник, что все воюющие просят о победе своей стране, уверяя Бога, что населяют эту страну хорошие, праведные люди. Напрасно трудятся. Бог создал людей, в каком-то смысле Бог создал народы, но уж государства - это человеческое создание (Journal of a Soul, 1965, 295). Тут мысль Ронкалли делает скачок, характерный для человека во время молитвенного размышления, и он замечает, что единственный народ, которому Бог обещает вечность - это христиане, это Церковь. Но, позволю себе дополнить мысль Ронкалли, Церкви обещана вечность не потому, что Церковь - народ без греха, а потому что Церковь - народ без государства.

*

Церковь - это дом. Это не всё Царство Божие, но лишь дом в Царстве Божием. У этого дома есть своё предназначение, свои составные элементы. До сих в истории человечества христиане слишком часто за домом не видели мира, в котором дом находится - и земного мира, и мира небесного. Отсюда цинизм и пессимизм, глубоко таящиеся внутри многих очень благочестивых сердец, побуждающие часто заниматься самообманом, а иногда - и обманом. Человек ищет в Церкви святости - и не находит. Так ведь это всё равно, что искать в доме - неба, солнца, воздуха.

Небо - над домом, воздух проникает в дом извне, солнце освещает дом сверху, но свет есть свойство Солнца, а не дома. Святость Церкви - свойство не Церкви, а Бога, создавшего дом Церкви и освещающего его. Главная проблема людей Церкви - приписывание себе свойств Церкви и свойств Создателя Церкви. Проблемы эти тем больше, чем больше земной власти имеют церковные люди. Когда Церковь обустраивается наподобие партии - к примеру, современная Католическая Церковь в её центральных органах обустроена наподобие большевистской партии - тогда в ней, естественно, возникают все пороки партийности: лицемерие, замкнутость, причём выдающая себя за доброжелательную открытость, ложь и лукавство, когда всякая критика, вне зависимости от справедливости - и особенно справедливая критика - объявляется результатом порочности "критиканов".

Иерархия - пол в церковном доме. Этот пол должен быть ровным, чистым, не скрипучим. Ожидать от этого пола сияния, достижений в интеллектуальном творчестве, - всё равно, что искать на полу картины. Картины висят на стенах, и это правильно. Неправильно то, что церковный пол считает себя потолком. В результате это и потолок неважный, и пол скверный.

*

Закон, согласно которому бутерброд всегда падает маслом вниз, известен в России больше как Закон Мировой Подлости (или Мирового Свинства), а в Америке — как Принцип Мэрфи (“если что-то может быть испорчено, это испорчено будет”). Церковь отнюдь не изъята из сферы действия этого закона. Если святой может ошибиться, он обязательно ошибется; хоть святой человек, и ошибаться он может. Если епископ имеет возможность выбора, он выбирает наихудшее решение. Если мирянин может обидеться на священника, он обидится.

Правда, в истории Церкви бывает, что Закон Бутерброда не соблюдается. Но, во-первых, это бывает редко. Благодать прорывается и чудом делает так, что святой, разделяющий антисемитские воззрения своего времени и среды, не дает антисемитизму ходу в своих проповедях или отношениях с людьми. Архиерей вдруг принимает решение милосердное, а не свирепое, поступает с подчиненным ему священником не как обычный, светский администратор, а как поистине христианский пастырь. Надо помнить, что это — нарушение закона, не надо ожидать от Церкви и Ее истории масла чистого, не коснувшегося грязи. Тогда будет меньше разочарований и больше восхищения тем, как все-таки Богу, не упраздняя законов мира сего, удается действовать и спасать людей без всяких, практически, подручных средств, в обстановке железной невозможности спасения и вечного непреодолимого соблазна для спасаемых.

*

Церковь есть малое стадо, закваска, горчичное зерно, — во всяком случае, нечто ничтожное, меньшинство. Между тем, история Церкви вовсе не есть история меньшинства, пытающегося как можно громче прокричать о себе. Церковь занимает в истории огромное место и значение вопреки ничтожеству людей, к ней принадлежащих, вопреки имматериальности Духа, её питающего. Так происходит не только с Церковью; и нехристианские религии вообще-то привлекают к себе незаслуженное внимание по принципу резонанса, потому что социальные, культурные, политические институты, членами которых являются верующие, часто используют религиозные слова и термины для выражения каких-то своих нужд. Евреев сжигают не просто так, а под церковными лозунгами, войну начинают ради защиты Ислама, и так далее. Эхо часто получается очень нечётким, именно поэтому у большинства людей столь искажённые представления о религии.

Резонанс, однако, получается далеко не одинаковый: он тем больше, чем больше расхождение между той или иной религией и миром социальным, культурным, политическим. Большинство языческих религий, религии, основанные на принципе гармонии между небом и землёй (конфуцианство, синтоизм) почти идеально согласовывается с окружающим миром — и в результате о них почти ничего и не слышно, они не имеют своей, отдельной истории. Иное дело монотеистические религии — вера в Единого делает их уже неудобными для вживания в социальную ткань, предпочитающую дуализм, и поэтому иудаизм и ислам всегда будут производить много шума. Но христианство в этом отношении уникально, ибо то промедление, дистанция между вынесением приговора и его исполнением, в котором весь смысл разрыва между первым и вторым пришествиями Христа, создает напряжение необычайно сильное: ни один социальный институт, ни одна культурная традиция не могут чувствовать себя спокойно, содрогаются и вибрируют.

*

История Церкви, как мягко выразился о. Александр Мень, есть "довольно меланхолическая наука" - сплошные искушения и испытания, заканчивающиеся крахом. Но беспрестанные искушения в церковной истории имеют довольно строгий предел - и именно тот, который означен в книге Иова: "И сказал Господь сатане: вот, всё, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей" (Иов 1, 12). Человек остается достаточно незатронутым, чтобы среди всех крушений империй, войн, ересей, нестроений, принимать решения и говорить с Богом. А когда искушения переступают этот предел и вторгаются в личность - это совершенно не связано с судьбами Церкви в целом и происходит совершенно равномерно и даже чаще в спокойные для Церкви периоды. Человек сам и только сам допускает сатаны в сокровенную свою глубину, куда запретил входить злу Творец. Правда, человек часто оправдывает свое решение внешними соображениями, в том числе, если он христианин, ссылается на искусительные обстоятельства в Церкви. Но так рождаются ереси и расколы, а не истина. Истина в том, что личность всегда в силах видеть святость Церкви и оставаться в Боге, какие бы искушения ни посылал сатана.

*

Два великих историка - русский Василий Болотов и англичанин Арнольд Тойнби - рассматривали историю как чередование Вопросов и Ответов, Вызовов и Откликов, Задач и Решений, причем Болотов так рассматривал именно историю Церкви. Действительно, историю мира и Церкви можно сравнить с ектеньей во время литургии, когда Бог спрашивает нас, а мы отвечаем. Но если бы этим исчерпывалась история Церкви, Бог был бы каким-то искусителем, вопрошателем, пассивным в сущности, чисто интеллектуальным явлением. А Он, по древнееврейскому библейскому выражению - Мышца, и именно Церковь есть его Мышца по преимуществу в дряблом организме падшего мира. Бог творит условия, заставляющие нас работать. Более того, может быть главное в истории происходит сверх наших деяний - Его деяниями. Мы соработники Богу - и это ужасно много - но мы всего лишь соработники, главную, невидимую обычно работу делает Он - и вот история Церкви это как раз и вскрывает, ибо Церковь существует не столько благодаря усилиям отдельных святых, сколько сверх них, и святость в том, чтобы притулиться к Богу, а не в том, чтобы оттеснить Его плечом и сказать: "Посторонись-ка, я сделаю". Он делает! Он творит сверхчеловеческого масштаба явления, Он творит секуляризованный мир и науку, Он творит мировоззрения, Он творит ментальности и этические нормы - вместе с нами, но и помимо нас, насколько мы не в состоянии в нашем творчестве выйти за очень узенькие рамочки своих предрассудков. А Бог предрассудков и слабостей не имеет! Понять нашему антропоморфизму это ужасно трудно, мы все норовим Его приравнять к себе, сделать сомасштабным себе - а Он куда больше.

*

История всего человечества, всякой страны и всех учреждений движется колесом - и история Церкви. При вращении колеса то одна точка обода находится вверху, то другая. Они исправно сменяют друг друга. В каждом поколении точно в одном обороте колеса повторяется поединок двух миров, двух царств, тьмы и света. В поместных церквах, общинах, монастырях духовный расцвет чередуется с упадком, прорывы к Духу сменяются законничеством. Но история Церкви имеет смысл и цель, как имеет их колесо, если оно - в машине. Вращаются колеса; автомобиль не вращается, а едет. Он может свалиться в пропасть, может проехать сквозь игольное ушко. Именно в истории Церкви повторяемость особо значима: она свидетельствует о том, что Бог не устает спасать всякую личность, всякое поколение (сущность их одна и та же) одними и теми же, в сущности, поворотами событий. Но история Церкви крупнее истории личностей. Повторяются грех и святость, но движение Церкви направляет Господь к Царствованию Своему неповторимым путем.

*

Один проповедник /Спеннер?/ сказал, что ад - это место, где нет часов, а есть только вечное тиканье. Слышать размеренное движение и не знать, что оно означает, куда направляется, - что за адская мука! Библия открывает иной мир - в котором есть эпохи, в котором есть меньшее и большее, начало и конец, мир, на который можно и нужно глядеть со стороны, чтобы понять его смысл: так смысл часов в том, чтобы помогать тому, кто глядит на них. Вновь и вновь оказываемся мы и перед двумя соблазнами: совсем отказаться от деления истории на эпохи, отказаться видеть - тогда остается лишь назойливое тиканье - либо счесть историю своими наручными часами, посматривать на нее небрежно, мельком, походя определяя, что скоро время прихода антихриста и Страшного суда. Между тем, часы истории надеты на десницу Господню, а для нас они - словно недосягаемой высоты башня, на которой едва виден циферблат, и нам одновременно радостно от того, чтобы мы не только слышим тиканье, но и видим движение стрелок, но и печально, ибо видим мы это движение слишком приблизительно.

*

В представлении человека разорвана связь поколений. Самые могучие природные инстинкты обеспечивают некоторое единство только в пределах трех-четырех родовых степеней. Но даже те, кто лишает себя покоя ради благополучия своих детей и внуков, не беспокоится о судьбе праправнуков. В XX веке появились идеологии, призывавшие к самопожертвованию ради счастья тех, кто будет жить через тысячу лет - и все потерпели духовный крах. Эти идеологии подражали Церкви. Но Град Небесный заповедан Богом не последним поколениям христиан, а Церкви в целом. Христиане всегда с особым трепетом относились к первым поколениям Церкви: они были ближе к Христу. Но со времен средневековья каждое поколение христиан стало считать себя "последним", стоящим на пороге Второго Пришествия - следовательно, тоже совсем рядом с Господом. Сам же Господь называет Себя "Первым и Последним". Евхаристией Он объединяет всю Церковь - поэтому священник произносит имена, представляющие все ее поколения, перечисляет чины, символизирующие и всех умерших членов Церкви, и всех будущих. В глазах Божиих Церковь - одна, хотя распростерта она и в пространстве, и во времени. Из этого следует одно непривычное, фантастическое для человека свойство Церкви: не только полученное ее первыми членами в целости и свежести получается всеми последующими, но и прозрения, получаемые и завоевываемые "последними" христианами, обогащают их предшественников. В истории Церкви действует обратная связь - и только в истории Церкви, ибо только Церковь едина пред Богом. Нельзя сказать, что, благодаря трудам богословов, мистиков, пастырей мы знаем о Троице больше апостолов. И не потому, что ничего нового не узнано - узнано! Но благодаря единству Церкви в Боге узнанное получено не только преемниками этих богословов, но и их предшественниками. Поэтому и есть итоговый смысл в истории Церкви, смысл не частный, не для каждого отдельного поколения и уж тем более не только для того поколения, которое встретит Иисуса во Славе при жизни своей, а смысл для всей полноты Церкви. То, что не было приобретено в частной, личной истории, члены Церкви приобретают в истории Тела Христова.

*

Лебедев Цвь 9-11 вв, с. 1: "Прямое назначение церкви состоит в том, чтобы воздействовать на государство и общество в духе идей христианства и его требований". С. 15: "Цвь имеет своею священнейшею обязанностию проносить идеи истины и добра, указанные христианством, в сознание и жизнь общества. ... Гос-во содействует цви, близко входит в интересы цви, не попирает ее законных пра в- церковная деят-ть процветает. Если иначе относится первое ко второй, иначе идет и деят-ть цви".

*

Криво, душно, пошло, грешно в Церкви- а Христос тут. Как если чашка стоит криво, а вода в ней все равно горизонтально. Так и наша жизнь, если её можно так назвать, содержит в себе Воскресшего Христа и Его Духа.

Проблема не в том, что в Церкви есть грех. Проблема в том, что конца этому греху не предвидится, и надеяться на то, что в Церкви может не быть обидчивости, тщеславия, суеверий - абсурдно. Можно убедить себя в том, что в твоей Церкви этого нет, но это самый большой грех - фарисейства, и самая тяжелая болезнь - слепота. Как, однако, жить в месте, которое должно быть без пятна, и терпеть пятна? Это кажется невозможным в теории, а на практике как раз вполне возможно, хотя требует усилий. Так можно идти по улице и не слышать мата - действительно не слышать. Так можно вглядываться в даль, сидя у окна в троллейбусе, и не видеть ничего - потому что окно залеплено грязью. Только жизнь не троллейбус, тут не замечаешь грязь, если вглядываешься в даль.

*

Святость Церкви есть святость Христа. Лев - на свободе и жив, христиане - всё ещё в клетке человеческих амбиций и слишком часто мы мертвы. Вера в Церковь подразумевает большое неверие в церковные институты, насколько те являются институтами власти. Что же заставляет вполне разумных людей липнуть к клетке с дохлым тигром и совать туда мясо, пытаясь привлечь внимание зверя? Да властолюбие этих самых людей - надеемся, что тигр взглянёт на нас благосклонно и возьмёт нас к себе. Ужас не в том, что тигр мёртв, а в том, что он всё-таки может пустить нас к себе в клетку, сделать нас такими же мёртвыми. А нужно (и возможно) совсем другое - чтобы тигр ожил. Тогда он посмотрит благосклонно не на падаль, которую ему предлагают и которая его окружает, а на живых людей.

Святость Церкви легче всего познается в сравнении с властью Церкви. Власть убивает человека, убивая его способность к общению. Человек начинает говорить, когда его не просят и о том, о чём не спрашивают, и одновременно молчит, когда к нему обращаются. Когда просят хлеба - молчат, зато начинают объяснять, как Библия относится к абортам, клонированию, собственности и т.п. и т.д. Хотя об этом - не спрашивали. Впрочем, люди добры и благоразумны, они сперва прислушиваются к церковным поучениям, но быстро обнаруживают, что слышат голоса человеческие, слишком человеческие. И дело не в том, что эти голоса говорят о земном. Напротив - говорят о высоком, старательно избегая всего, что может привести к конфликту с наличным начальством. Проповедуют неприкосновенность собственности и осуждают воровство - но если воровстом занимается государство, враз замолкают. Оправдывают феодальное владение землёй и душами тем, что это - на общее благо пойдёт, когда же феодал плюёт на общее благо, тушуются и делают вид, что вспомнили - дома выключён утюг, надо срочно побежать выключить.

В теории Царство Небесное, на практике партком. С плачущими как плачущие, с нацистами как нацисты, с больными как больные, с коммунистами как коммунисты, с капиталистами как капиталисты. Только со свободными, весёлыми и здоровыми людьми церковным лидерам почему-то неудобно.

Дюма очень точно схватил суть церковной номенклатуры (католической, но она подобной любой прочей), когда вложил в уста д'Артаньяна размышление о том, что невозможно довериться Арамису: предаст, покается и напишет пышную эпитафию. Если же человека будут не убивать, а только пытать, то будет стоять рядом, плакать и увещевать потерпеть. Увещевания эти, возможно, имели бы некоторую ценность, если бы не детали. Во-первых, тот, кто предлагает потерпеть, сам - не терпит. Собственные интересы он продавливает очень последовательно, привлекая мощные средства. Во-вторых, призывающий потерпеть вовсе не плачет с теми, кто терпит, а весьма недурно обустраивает свой быт. В-третьих, можно просить другого потерпеть несправедливость, только при этом нужно пояснять, какие признаки времени, когда терпеть будет уже не обязательно: сменится власть, появятся деньги или ещё что-нибудь. Номенклатура же призывает потерпеть таким тоном, словно осталось пятнадцать-двадцать минут, в крайнем случае - лет. Только тянутся эти увещевания буквально столетиями, и умирают люди одни - в концлагерях, в нищете, в забвении, а другие, призывающие потерпеть - в славе, в богатстве, во дворцах.

Святость Церкви - это святость не двурушничества, ханжества, властолюбия, а святость искренности, отзывчивости, смирения. Святость Церкви - не в том, чтобы обращаться к миру сверху вниз, цедя сквозь презрительно поджатые губы мудрые изречения, а в том, чтобы глядеть на мир снизу вверх. Так глядел Христос, когда был распят на Кресте. Глядеть, мучаться, стонать, говорить уверовавшим: "Ныне же будешь в раю!" - и надеяться.

ЦЕРКОВНОСТЬ

"Нет ничего хуже профессиональной религиозности! Все эти перебирания чёток во время церковных сплетен, весь этот стиль опущенных глаз и вздохов - всё это выдохшаяся ужасающая подделка. ... "Церковность" - это в наши дни алиби безответственности христианской, нравственной, жизненной" (Шмеман. Дневник. С. 73-74).

"Церковность" должна была бы освобождать. Но в теперешней её тональности она не освобождает, а порабощает, сужает, обедняет. Человек начинает интересоваться "старым" и "новым" стилем, епископскими склоками или же всяческой елейностью. И духовность он начинает воспринимать как необходимость читать скверные книги, ужасающие по своей бедности и риторике, всякие брошюрки о чудесах и чудотворных иконах, всякую сомнительную "поповщину", всё время болтать на религиозные темы. Вместо того чтобы учить его по-своему смотреть на мир, на жизнь, Церковь учит его смотреть на саму себя. Вместо того, чтобы по-новому принять самого себя и свою жизнь, он считает своим долгом натягивать на себя какой-то безличный, закопчённый, постным маслом пропахший камзол так называемого "благочестия". Вместо того чтобы хотя бы знать, что есть радость, свет, смысл, вечность, он становится раздражительным, узким, нетерпимым и очень часто просто злым и уже даже не раскаивается в этом, ибо всё это от "церковности" (Шмеман. Дневник. 21.2.1974. С. 76).

*

*

Токвиль, приехав в Америку и узнав о существовании общества трезвенников, сперва посмеялся - так полвека спустя Вл.Соловьёв смеялся над обществом ревнителей о целомудрии. Токвиль, однако, в отличие от Соловьёва, быстро понял, что смеяться здесь не над чем: "Эти сто тысяч американцев, напуганные распространением вокруг себя пьянства, захотели оказать трезвости своё покровительство. ... Если бы эти сто тысяч людей жили во Франции, то каждый из них самостоятельно обратился бы к правительству с просьбой, чтобы оно взяло под свой контроль все кабаки". Так в России в эпоху Соловьёва правительство считало себя вправе контролировать супружеские измены: Розанову грозила Сибирь за второй брак. Так ведь можно посмеяться и над "философским обществом" - ведь нельзя же философствовать вдвоём или втроём.

Такова Церковь - это люди берут под своё покровительство самого Христа.

"Самое глубокое переживание Церкви - это именно переживание её как дома. "Церковная деятельность", "церковный деятель", "общественный деятель" - какие всё это, в сущности, грубые понятия и как от них - ни света, ни радости. - писал свящ. Александр Шмеман (Дневники. С. 56, 59). - У Церкви ... нет своей, отдельной от мира - "религиозной жизни". Иначе она сама делается "идолом". Она есть дом, из которого каждый уходит "на работу" и куда каждый возвращается с радостью, чтобы дома найти саму жизнь, само счастье, саму радость. ... Наличие, опыт этого дома - уже вневременного, неизменного... - только это наличие может дать и смысл, и ценность всему в жизни. ... "Проходит образ мира сего". Но только "проходя" и становится мир и всё в нём наконец самим собой: даром Божиим, счастьем приобщения к тому содержанию, формой, образом которого он является".

Святой воспринимает Церковь как дом, ханжа воспринимает дом как Церковь. Святой делает великим повседневную жизнь, ханжа делает мелкой Церковь, сводя её к "быту" - совокупности обычаев, очень механической в своей "органичности", ибо "орган" такого быта - исключительно земля, а не Небо. Крайний материализм тут смыкается с крайним спиритуализмом. Одинаково безбожно отрывать Бытие от быта и быт от Бытия.

*

Логика материализма есть логика воздушного шара: чтобы подняться к небу, нужно побросать вниз мешки с песком, Церковь, молитвы, обряды. Но есть и логика самолётов.

*

Обычно "домашняя Церковь" есть результат неофитской фантазии, когда человек пытается у себя в доме сделать миниатюру той Церкви, которую считает "настоящей", "минимальной": с иконостасом, аналоем, обрядом, особыми движениями и пр. Кончается это либо искренним возвращением в неверие, либо превращением в лицемерного, лгущего самому себе мертвенного фанатика. Но домашняя Церковь - не модель "большой", наоборот: она есть атом христианской жизни, она же есть и полноценное космическое Тело Христово. Поэтому Петр может быть "камнем" Церкви - и он, и любой, кто несет служение по его подобию, есть камень Церкви и Церковь ровно настолько, насколько делает это лично, а не "от имени и по поручению".

Христианство не есть культура

Есть религии, в которых приверженность вере связана с приверженностью определённой культуре. Приверженцы таких религий, где бы они ни жили, должны одинаково одеваться, молиться на одном языке, в зданиях одного архитектурного стиля. Первые христиане все принадлежали к одной — иудейской — культуре. Но христианство вышло за рамки одной культуры. Вера в Христа оказалась совместимой с самым разными культурами; человек, принимающий христианство, не обязательно должен учить какой-то новый язык, менять покрой одежды, привычки. Вера в Христа не отрицает культуру, а вдохновляет людей на участие в жизни своей страны, на творчество нового. Поэтому в разных странах христиане помогли созданию самых разных культур. Христианские храмы Греции, Италии, России резко непохожи друг на друга. Более того, в самой России православные церкви в разные эпохи строились в самых разных стилях, существовали разные школы иконописания. Во многих религиях изменения в культуре означают измену вере, но не в христианстве (хотя встречаются изредка и такие христиане, которые убеждены, что только привычная им культура — христианская, а все прочие — “нехристианские”, неправильные). Христианство вдохновляет людей на культурное творчество, на создание новых культур, но христианство не есть ни одна какая-то культура, ни совокупность всех культур, находившихся под влиянием христианства.

Христианство не есть тип личности

Разнообразие людей бесконечно, бесконечно много способов разбить это разноообразие на группы: характеры спокойные и вспыльчивые, склонные к новаторству или избегающие новшеств, созерцательные или деятельные. Многие религии предпочитают один характер другому, считают идеалом только созерцание, поощряют семейную жизнь или, напротив, считают идеалом безбрачие. Христианство не имеет идеала личности. Христианин может быть женат, может стать монахом, он может быть весёлым или суровым, инициативным или пассивным, — в любом случае, это не мешает ему быть верующим.

В зависимости от характера, воспитания, культурной традиции, эпохи христианин может по-разному вести себя и понимать своё предназначение в мире. Одни христиане острее чувствуют, что Бог спасает их от греха и смерти. Другие, не забывая о спасении, переживают христианство как освобождение для творчества и любви. Одно не противоречит другому, и один и тот же человек в разные мгновения своей жизни, в разных ситуациях может по-разному выражать одну и ту же веру в Христа.

Многообразие представлений о Христе, культур, типов поведения, характеров, которые обнаруживаются у христиан, само по себе является предметом споров, в том числе между христианами. Допустимо ли христианину служить в армии или он не имеет права даже быть государственным чиновником? Может ли христианин ходить в театр или смотреть телевизор? На все эти вопросы разные христиане отвечают по-разному. Как определить, кто прав? Большинство христиан полагает, что в таких вопросах не может и не должно быть единства. Христианство есть не набор предписаний, но встреча со Христом. Если человек слишком полагается на предписание, он меньше нуждается во Христе, сказавшем: “Не заботьтесь наперед, что вам говорить, и не обдумывайте; но, что дано будет вам в тот час, то и говорите: ибо не вы будете говорить, но Дух Святый” (Мк. 13, 11). Обращаясь к христианам, которые требовали от единоверцев единообразия в поведении, апостол Павел говорил: “Кто ты, осуждающий чужого раба? Перед своим Господом стоит он, или падает” (Рим. 14, 4). Так слово “раб” оказывается выражением свободы: “раб Божий” свободен от подчинения людям.

Христианство как встреча с Богом

Религиозность есть внутреннее настроение человека. Религия же есть сочетание внутренних убеждений с внешним действием: исполнением религиозных обрядов и определенным поведением в отношениях с людьми. Религию поэтому часто определяют как “закон”, описывающий, как следует вести себя в храме и за его стенами, религия есть определенная культура, тип личности и поведения.

Христианство есть необычная религия, в которой, кроме закона есть благодать, — сила Божия, даруемая человеку не по заслугам человека, а по воле Бога, вдохновляющая человека поступать в соответствие не по закону, а непосредственно по воле Божией. “Благо” в слове “благодать” относится не к благим делам человекам, а к Богу, который, несмотря на человеческие слабости и грехи, всё же даёт ему силу веровать, любить, надеяться.

Слово “благодать” приобрело в христианстве значение, которого оно не имеет ни в иудаизме, ни в любой другой религии. Ведь сказанное Иисусом не сложно понять, да трудно выполнить. Сложно поверить в то, что Иисус есть Богочеловек, но главный труд начинается, когда вера есть и нужно жить по вере в Христа. Христос призвал одновременно и выполнить Закон, и жить по Благодати. Он Сам выполнял все предписания Моисеева Закона, посещал Храм Соломонов и защищал его от осквернения, и Он же намеренно нарушал Закон и призывал его нарушать.

Благодатность христианства преодолевает безбожность закона. Закон есть набор поведенческих и мировоззренческих норм: выполни их и чувствуй себя спокойно. Можно обойтись вовсе без Бога, без веры, одним законом. Христианство напоминает, что дело не в выполнении норм, а в том, чтобы общаться с Богом. Не просто Бог выбирает человека и даёт ему веру, не просто человек выбирает принятие веры. Бог и человек встречаются.

Законы пишутся для того, чтобы по возможности никто не встречался с судьёй. Смысл же христианства в том, чтобы уже сейчас переживать встречу с Судьёй и смысл жизни для христианина в постоянном общении с Богом. Благодатью поэтому называют возможность уже здесь и сейчас всякому человеку реально встретиться с Богом. Это лишь возможность, потому что Бог относится к человеку как к взрослому, а не как к ребёнку. Если человек не захочет встречи, Бог навязываться и вторгаться не будет. Христиане обычно подчёркивают, что есть Бог Дух Святой, Который и даёт благодать. Но и Закон не просто сочиняется людьми, а даётся Богом, он готовит к встрече с благодатью. Закон можно сравнить с коконом, который помогает гусенице стать бабочкой, перестать ползать и подготовиться к полёту. Разница в том, что бабочка не может жить в коконе, а человек может одновременно жить и в благодати, и по Закону Божию.

Бог может простить нарушение Закона и любых норм, если человек покается, но если человек ограничивается исполнением норм и не стремится к Богу, Бог к нему не придёт. Самое важное не то, что человек даёт Богу, выполняя нормы, а тот “благой дар”, “благодать”, которую Бог даёт человеку, иногда вопреки справедливости, но никогда не вопреки милосердию и разуму. Благодаря этому пониманию благодати, между христианами возможны огромные разногласия о нормах поведения и веры, но сохраняется единство в отношениях с Богом.

Христианство как психологическое состояние

Христианство не только порождает безграничное разнообразие культур, типов личности, поведения. Внутри каждой личности христианская вера может порождать сложнейшие психологические переживания: ведь на “обычные” религиозные чувства христианство накладывает благодать как отрицание религии, невозможность чувствовать себя “законно” верующим. Вера бывает и яркой вспышкой, после которой весь мир кажется блеклой подстилкой, съёжившейся под чем-то огромным, самоочевидным — но великие христианские мистики говорили и о переживании Бога как абсолютного отсутствия света и мрака, абсолютного “ничто”. Вера бывает радостной влюбленностью, когда во всём и в каждом обрадованно видишь отражение самого главного — и тем острее обнаруживается, что душа не вынесла такой радости, сбросила её и теперь облегченно скулит, что стало как-то пусто и безблагодатно. Вера бывает сосредоточенностью и рассеянностью, то обостряет ум, то побуждает просто глядеть на окружающий мир, словно подсолнух, потерявший солнце.

Словно цветной фильтр, вера подмешивает что-то особенное к каждому человеческому чувству, к злости и наслаждению, к замешательству и к вдохновению, — подмешивает стыд за то, что все эти чувства постоянно недотягивают до того, чем они действительно должны быть. Христианство даже в самой тугой душе сеет неизбежное сомнение в себе: действительно ли я правильно понял Христа; даже если это сомнения оборачивается нападением на другого, фанатизмом, сомнение подергивается в глубине души. Психологически невозможного требует Евангелие: быть готовым к концу света нынешним вечером и одновременно усердствовать так, словно без тебя Христос никогда не придёт; уступать во всём другому, не обижаться, не завидовать, не желать обладания ни женщиной, ни деньгами — и одновременно присутствовать, не обязательно физически, но обязательно духовно, в центре мира, быть любящим, властвующим, обогащающимся. То за одно хватается душа, то за другое, то за всё сразу, а то роняет всё человек и, словно никогда не слыхал о Христе, усаживается поглазеть на прохожих, — и все равно остаётся христианином.

Христианин верит, что ему открыта абсолютная истина, открыта так, как ни в одной другой вере — и тем менее христианин смеет говорить, что Бог перестал быть тайной. Христианин знает, что весь мир восстал против него, что империи, партии, ближние спят и видят, как бы задавить христианство — и не только не может может озлобиться на них за это, но должен и трезво сознавать, что христианство его большинству людей глубоко безразлично, и это вежливая снисходительность хуже любых расстрелов и гонений, потому что на неё не ответить героизмом, на неё вообще не надо отвечать, а надо как-то психологически поверх и мрака, и серости всё-таки светить.

Христианство как Церковь

Благодатность христианства преодолевает бесчеловечность религии. Часто религию определяют как “связь с высшим”. Однако, слово “связь” не говорит, кто, собственно, связан? Личность или коллектив? Я или моя семья, мой народ? Человеку с древности больше свойственно стадное сознание: “я” есть только часть “мы”.

Биология вроде бы подсказывает, что “мы” первичнее, важнее “я”. Сперва встречаются двое, сперва образуется семья, а уже потом появляется один, и очень постепенно этот один из неразумного ребёнка, члена семьи превращается в независимую личность. Если младенец вырастет с волками, не общаясь с людьми, он никогда не станет полноценным человеком. С дренейших времен “мы” ценилось более “я”. В большинстве стран и культур преобладал коллективизм: человек есть прежде всего часть народа. В Ветхом Завете “Израиль” — это и имя конкретного человека, но чаще это название целого народа, представителем которого перед Богом был этот человек. До наших дней во многих странах, в том числе, в России многие люди считают, что нация важнее отдельного человека, что вера должна быть одна у всего народа, и что изменяет Богу тот, кто изменяет своему народу. В этом смысле религия может быть бесчеловечна: можно считать, что христианство есть религия русского народа, не приглядываясь, являются ли христианами отдельные русские люди. Такому религиозному сознанию нужен не человек, а нация.

Христос же обращался одновременно и к “Израилю” как к целому народу, и к каждому отдельному члену этого народа, и к людям из других народов. Многое из того, что Он заповедовал, не может выполнить народ, но только отдельный человек. Только один человек может раздать своё имущество нищим, простить обидчика, уверовать в Воскресение. К Богу обращается прежде всего отдельный человек, даже если он стоит в толпе молящихся, и благодать посылается прежде всего личности. Благодаря этому пониманию благодати, христианство может быть религией целых народов и континентов, но для этого она сперва должна стать верой хотя бы одного-единственного человека.

Поэтому христиане чаще называют себя членами Церкви. Понятие о Церкви характерно только для христианства. Слово “Церковь” происходит от греческого слова “собрание” — Церковь есть собрание верующих. Но одновременно христианство определяет Церковь как Тело Христово. Церковь есть множество в единстве: несколько членов одной Личности. И если у человеческого тела есть много одинаковых клеток, есть одинаковые члены — две руки,  две ноги — то в Церкви каждый человек есть особый член, даже если он несёт то же служение, что и другие. В Церкви есть много священников, но, становясь священником, человек не перестаёт быть особой личностью. Наоборот: только тот, кто обрёл свою особую индивидуальность, стал таким, каким его замыслил Бог, тот будет хорошим священником, или учителей, или мужем.

Христианство как победа над грехом

Благодатность христианства преодолевает античеловечность человека. “Античеловечность” есть способность человека быть врагом себе и другим людям. Человек враг себе, когда он пытается быть не собой, а кем-то другим. С точки зрения христианства, даже попытка человека быть Богом — извращение, зло и грех. Когда человек считает достаточным иметь много денег, или прославиться, — и это измена своему призванию быть личностью. Античеловечность проявляется в стремлении стать господином для других людей, повелевать ими или замкнуться от них вместо того, чтобы любить их. Античеловечность проявляется в стремлении унизить другого, раздавить в нём свободную личность, подчинить себе. Всё это называется грехом: и зависть Богу, и зависть людям.

“Грех” есть зло, которое человек совершил, из абстрактной возможности превратил в реальность. Во многих религиях есть представление о грехе и о том, что человек должен покаяться в грехах перед Богом. Ведь из веры в то, что Бог создал людей, следует, что и цель жизни человеку определяет Бог, создавший человека. И если я согрешил против другого человека, прощения надо просить и у обиженного, и у Бога, который всем людям Отец. Так человек, обидивший ребёнка, просит прощения у отца ребёнка. Христианство, в отличие от многих религий, не считает зло чем-то обязательным в мире, не считает, что без зла невозможно существование любви и света. Зло есть только отрицание, небытие, и человек грешит, помогая этому небытию прорваться в мир. Человек грешит, отрицая существование Бога или игнорируя Бога, как будто бы Бога не было. Человек грешит, когда отрицает существование смысла в своей жизни и в жизни других людей, грешит, когда пытается навязать окружающим и себе ложное представление о смысле.

Христианство отличается от других религий, где есть понятие о грехе и покаянии, тем, что верит: Бог помогает человеку справиться с грехом. Сам человек так же не может освободиться от греха, как не может вытащить себя за волосы из болота; кто-то должен протянуть руку. Благодать Божия помогает человеку справиться с грехом и дарит прощение, если человек просит, за те грехи, с которыми человек не смог справиться. Христианин знает, как трудно справиться со злом, как легко заблудиться и возгордиться. Поэтому христианство есть не только набор определённых убеждений, обрядов и норм поведения. Христианство есть усилие одновременно иметь убеждения и не считать себя лучше заблуждающихся, соблюдать обряды и не считать обряды главным в религии, соблюдать нормы поведения и не считать себя лучше несоблюдающих, постоянно помнить, что человек не может сам себя сделать праведным и бессмертным, что это может только Бог, дающий благодать не как торговец на рынке, а как любящий человека Отец.

Христианство как вера в Воскресение

Даже, если человек может справиться с отдельными грехами или не дать своей греховности проявляться, человек не может справиться со смертью. Христианин верит, что смерть не обязательна, что смерть есть результат греха. Человек не создан для смерти, он умирает потому, что растрачивает себя на зло и ненависть.

Вера во Христа есть вера в то, что Бог стал человеком, не переставая быть Богом. Иисус был и Сыном Божиим, и сыном человеческим. Он был единственным человеком в мире, чистым от греха и зла. Он погиб, потому что люди ненавидят не только плохих, но и хороших людей, ненавидят именно хороших за то, что они показывают: человек может сопротивляться злу. В отличие от многих безвинно замученных хороших людей, Иисус воскрес — встал, вышел из гробницы, воскрес не потому, что Его оживили, воскрес не для того, чтобы вновь умереть, а воскрес потому, что в нём человеческое соединялось с Божественным. Так Бог открыл человечеству возможность вернуться к вечной жизни, к радости жизни с Богом, в любви к Богу и к людям.

Христос стал точно таким же человеком, как любой человек, — и всё же Он не знал греха. Веруя во Христа, человек видит, что там, где человек соединяется с Богом, нет места злу и смерти. Иисус принёс спасение человечеству: всем вместе и каждому в отдельности. Но Бог относится к людям как к взрослым и, принеся всем спасение, каждому даёт свободу выбирать: быть с Богом, веровать в Воскресение, стремиться самому к Воскресению, или сложить руки, отвернуться, забыть про Христа. Бог относится к людям как к взрослым и потому предупреждает, что вера тогда не пустословие, когда приносит плоды в жизни, когда человек, называющий себя верующим, поднимается сам и помогает другим подниматься из нищеты и голода, невежества и отчаяния к вечной жизни, полной любви. Для христианина воскресение и вечная жизнь есть будущее, которое уже началось, когда пришла вера, так что даже физическая смерть становится лишь гранью между любовью, скованной ожиданием всеобщего обращения к Богу, и любовью освободившейся.

Христианство есть бесконечная жизнь

Христианство не случайно несводимо к культуре, учению, закону. Христианство есть выход из ограниченности мира, из рабства культуре, учениям, законам, восстание (“Воскресение” именно означает “восстание”) против мертвых слов и обрядов, восстание не в пустоту и не ради торжества какого-то человека, какого-то идеала. Христианство есть восстание и воскресение к жизни в Боге. Любые обряды, законы, учения сами по себе неинтересны и скучны, как скучен грех. Бессмысленно убегать от скуки земного существования в богословие и религиозность, как бессмысленно убегать в пьянство или сколачивание капитала. Самый высокий и духовный порыв превращается в пошлость и занудство, если он утверждает, что путь человека конечен, что человек имеет цель, которую можно достигнуть.

Христианин освобождается от ложной интересности греха: грех разнообразен внешне, но набит серостью и пылью внутри. Христианство есть прорыв от ложной бесконечности зла, от бесконечности бега по кругу эгоизма, к бесконечности Бога. Христианство есть бесконечность не потому, что христиане отрицают религиозное значение явлений конечного, земного мира: слов, догматов, обрядов. Напротив, христианство есть вера в то, что бесконечное может явиться в конечном, что небесное именно через земное открывает себя людям, что временное и видимое, догматы и обряды помогают прорваться к бесконечному, невидимому и вечному уже здесь и сейчас. В Иисусе Христе Бог стал человеком, но это не сделало Бога менее вечным, более постижимым и простым, это лишь сделало человечество и каждого человека причастными к Божественному. Религия перестала быть только поклонением и только совершенствованием. Религия стала усыновлением Богу, преображением в Боге, бесконечным возрастанием, возможным  и неимоверно интересным именно потому, что это не путь к неизвестному Богу, а жизнь в открывшемся нам Богочеловеке. Христианство есть вечно разнообразная жизнь во Христе и со Христом, Которого невозможно до конца познать, Которого невозможно перерасти, но Который даёт человеку жить тем же, чем живёт Сам — Любовью.

*

В Армянской Церкви епископа могут сместить голосованием в любой момент, и вообще принято, что епископ сидит на кафедре несколько лет, а потом уходит на покой или на другую кафедру. Католикос избирается собором, в котором миряне составляют две трети. Епископа избирают соборы, состоящие из мирян на шесть седьмых.

*

Как в ВУЗ люди приходят не потому, что хотят спастись от невежества, а потому, что спасаются от армии, так в церковь приходят не потому, что хотят спастись от греха, а потому, что хотят спастись от скуки. Более того, именно таких людей часто пытаются заманить в церковь проповедники, подчеркивающие скуку нецерковной жизни, ее обреченность, тупиковость. Что вне Церкви плохо, правда, но надо помнить, что в Церкви хорошо не только относительно внешнего мира, но и абсолютно. Да и не всегда вне Церкви хуже, чем внутри ее — если учитывать лишь душевное и материальное, а не духовное.

*

Уродливо, когда у человека один орган разрастается за счёт другого. Уэллс пугал тем, что в будущем классовые различия перерастут в физиологические: править будут люди с огромными головами и ссохшимся телом, работать люди с маленькими головами и большими руками. (Благородная фантазия англичанина не могла представить себе правителя с крошечной головой и огромным кулаком).

Это уродство, однако, пародирует очень полезную способность человека перебрасывать ресурсы. Даже мозг, если один его участок поражён кровоизлиянием, перестраивается: другие участки берут на себя функции погибшего. Взаимопомощь.

Такая же взаимопомощь превращает существование в историю. Грех сплошь и рядом омертвляет огромные участки жизни. Миллионы людей не рождаются или гибнут. Миллиарды живут, не напрягаясь, тлеют, а не живут. Другие принимают на себя их груз, причём принятие это вовсе не тягостно, а радостно и светло, и идёт на пользу всем - прежде всего, тем, кто пренебрёг и не исполнил.

Религия похожа на сыр, изъеденный мышами: пастыри не пастырствуют, пророки не пророчествуют, пономари не помарствуют, богословы... Богословы, к сожалению, богословствуют, уж за этим дело не станет. "Нет, ребята, всё не так, всё не так, как надо". Аминь. Но какими-то загадочными путями перераспределяются тяжести, монахи берут на себя то, что должны бы делать архиереи, миряне берут на себя то, что должны бы делать монахи, всё смешивается в доме Облонских и в результате никто не гибнет под поездом, а, напротив, все прибывают в заданную точку. Хотя, правда, у одних синяков больше, чем у других. Но ведь синяк - единственный настоящий нимб.

ПОЛК В ПОЛЕ НЕ ПАХАРЬ

У Церкви есть социальное измерение, но Церковь не есть социальное явление, социальная структура, как слово не есть эхо. Современное христианство часто боится оказаться "не у дел", превратиться в явление "маргинальное", лишённое доступа к прессе, лишённое помещений, лишённое влияние на законодательную власть. "Один в поле не воин", - и вот уже человек шаг за шагом вступает туда, где рядом - другие "воины", "офицеры", "генералы".

Однако, в поле не только воюют. Бородинское поле не ради битвы очищали от деревьев и сорняков. Один в поле не воин, но только один в поле пахарь. Десять танкистов не лучше вспашут поле, чем один мирный крестьянин, а хуже. Они попросту уничтожат поле.

Церковь как мощная социальная структура, Церковь, как социальная структура, ориентированная на мощь, на силу, - эта Церковь есть наследие не Евангелия, а Средневековья. Для сравнения - у иудеев такого представления о Церкви нет (а Церковь есть и у них - Церковь-синагога, Церковь-кнессет, Церковь-кагал, Церковь-миньян). Тем не менее, иудеи не погибли. Оказали они влияние на общество или нет? А какое это имеет значение? Иудеи скорее терпят ущерб от существования Израиля - структуры государственной, во многом религиозной, и как таковой - бесчеловечной. Яд власти отравляет всё.

Страшно христианину оказаться одному. Не всякому христианину, конечно. Апостол Павел не боялся быть один, и древние мученики не боялись одиночества. Многие христиане считали именно одиночество ("анахоретство", отшельничество, затворничество, схиму) единственно верным состоянием христианина. Не боялись одиночества христиане, в XVI-XVII веках победившие средневековое христианство, безликое и агрессивное. В основе всякого творческого церковного порыва всегда - единица, а не коллективный разум и коллективная воля. Это не означает, что всякая единица становится обязательно источником мощного общего порыва, так ведь и не надо! Страшно быть одному? А Христу не было страшно в Гефсимании? Страшно быть одному, но не страшнее ли уйти от Бога к "структуре", к "системе"? Страшно быть одному, но разве не одинок тот, кто - в структуре, а не в общности? Структура-то в общении не нуждается и тщательно убивает его в зародыше, заменяя общение всевозможными фикциями, декорациями, символами. Отшельник в пещере более социален, чем финансовой директор церковного фонда.

*

Церковь - там, где она "при государстве" - напоминает ослиный хвост. У хвоста есть свобода мотаться вправо или влево, вверх или вниз. Часто хвост мотается не по прямым указаниям осла. Если сильный ветер хвост, возможно, может и вопреки желанию осла уклониться в сторону. Увы, хвост не становится от этого "независимой неправительственной общественной организацией". Означает ли это, что хвост не имеет отношения ко Христу? Конечно, имеет! Все мы, хоть и христиане, имеем отношение к вере, как и осёл, на котором Господь въехал в Иерусалим. И никакого другого средства передвижения Он не оставил.

КОЛЛЕКТИВИЗМ И АНТИКОЛЛЕКТИВИЗМ

"Мы" это страшная опасность для "я". Замечательно сказал Григорий Померанц:

"Одежды МЫ можно сравнить со спасительными кругами или пробковыми поясами. Они помогают пловцу не затонуть. Но никто не уговорит меня, что Будда или Христос плавали, держась за спасательный круг. Они отбросили старые пояса и прямо вошли в воду. И гадкие утята выполняют заповедь: будьте подобны Мне... Они тоже пытаются плавать, как лебеди - без поясов. Что у них выходит? Что у меня вышло? Очень немного. Барахтаюсь у берега. В открытое море не выплыл. Но зато не путаю пальца, указывающего на луну, с самой луной. И вот это непутанье, эта попытка смотреть на саму луну, а не на палец - моя вера. Моё, если хотите исповедание".

Нет, это не исповедание и это не вера. Борьба с "мы" всё равно ведь рабство у "мы". Противоположны не "мы" и "я", противоположны ненависть и любовь. Противоположность не в том, чтобы глядеть на палец или на Небо. Если просто не глядеть на пальцы, усиленно так не глядеть, то выйдет, что мы на Небо смотрим сквозь пальцы.

Человек, который считает, что свобода лишь в том, чтобы выбрать, кому подчиняться - коллективу, своей совести, Богу - ошибается не тем, что не стремится к подлинной свободе, а тем, что не любит.

Что мешает любить, будучи подчинённым, будучи рабом?

А что мешает плавать человеку, который сидит на берегу и старается глядеть не на пальцы, а на океан сквозь пальцы?

Свободен не тот раб, который "не сломлен", "внутренне независим" (в этом ложь всяческого приспособленчества и двуличия). Свободен раб, который любит Свободен раб, который любит - любит всех, начиная с Бога, заканчивая микробом, а посередине и рабовладельцу найдётся место. Потому что любят не микроба, рабовладельца или Бога, любят Иного. Или - не любят Иного, то есть, любят себя, насколько видят себя в зеркалах. Себялюбие превращает других в зеркала.

Иисус освобождал не от коллективизма - Он освобождал от смерти и от лжи, несправедливости, зла как средства борьбы со смертью. Освобождал не тем, что "был свободен", "победил коллективизм". Да и не побеждал Иисус коллективизм, очень был компанейский товарищ. Иисус побеждал смерть - или не побеждал, и вера, исповедание не про "мы" или "я", а про воскрес Иисус или не воскрес. Ложь Евангелие или нет. А сколько там коллективизма у христиан или буддистов - мелкий, сугубо технический вопрос. В конце концов, победить "мы" означает спасти "мы", спасти всех без изъятия людей, а не убежать от всех без изъятия.

Социализм, особенно большевистский, жуткое явление - но убегать от обобществления и растворения в "мы" в исповедание "я" даже не эгоистично (хотя не без этого, и в этом смысле вполне социалистично) а просто нерационально, не логично. А коллективизм, при всех своих недостатках, лучше иррационального. Коллективизм порабощает человека, иррациональное убивает человечность. Есть Бог или нет? Воскрес Иисус или нет? Окружает меня Дух Божий или нет? Возможен ответ на молитву или нет? Вот - первые вопросы, вопросы о "Ты". Бог - "Он", "Оно", "Она" или "Ты"? А кто такие "я", "мы", это всё вторые вопросы. Можно любить Бога и можно ли любить, не любя Бога - вот главный вопрос, а уж кого и как любить, это как-нибудь решится само, если будет любовь. Будут деньги - найду, на что потратить, а не будет денег - какая разница, единолично я распоряжаюсь своим кошельком или совместно с другими.

И уж вовсе по-парткомовски звучит антиклерикальный вопль:

"Я примкнул бы к вероисповеданию, которое скажет: мы все неудачники. Мы не преобразили мира. Но вы тоже не преобразили его. Не будем спорить, кто лучше. Мы все хуже, и все становимся еще хуже, когда воображаем себя лучше. Будем учиться друг у друга и вместе вытаскивать мир из беды".

Ладно потребительство - мол, хожу по рынке и примериваюсь, к кому бы "примкнуть", и пусть зазывают, пусть мне доказывают, что их товар лучше, и если мне нужен сыр с плесенью - что их плесень самая заплесневелая. Ну, гордыня - дело личное.

А вот что неладно - желание помочь миру.

Оставьте мир в беде! Ну его, мир!! Он отлично себя чувствует и не собирается умирать в ближайшие несколько десятков лет, в отличие от кое-кого. Преображение это не про мир, это про Иисуса и про тех, кто рядом с Ним слепнет от света. Какая разница, смиренное вероисповедание или гордое, если оно ложное? Да, есть ложь текстов, которые не связаны с жизнью. Но не меньше ложь текстов, которые отвергают тексты как в принципе несовместимые с жизнью. Спорить, конечно, не надо - во всяком случае, озлобленно, с разрывом отношений, с привлечением милиции. Однако, мало "не спорить". Мало "помогать".Да, накормить голодного - но "не хлебом единым".

Истиной жив человек, и отвергать истину из боязни её опошления означает убить - не истину, а себя как человека. Останется, правда, личность, но личность без человека, без хотя бы допущения истинности как возможности, это всё равно что пузырьки без шампанского.

Самое страшное страдание, к которому должен быть готов человек - страдание бессмыслицы. Конечно, это не такое болезненное страдание, как зубная боль или геморрой, но к физической боли и нельзя быть готовым, как нельзя её и заглушить. Боль же бессмыслицы заглушить можно - вином, привычкой, коллективизмом или антиколлективизмом. Но жизнь - подлинно человеческая жизнь - начинается там, где начинается согласие на бессмыслицу, сомнения, отчаяние - но и согласие на то, что поиск может иметь и положительный результат, а не вести лишь в "сектантство", "конфессионализм". Да и есть, в конце концов, что-то пошловатое в борьбе с коллективизмом в эпоху победившего индивидуализма.

СЕМЬЯ ИЛИ СОЦИУМ

Прочёл у психотерапевта Ялома замечание: отношения с психотерапевтом очень похожи на реальную жизнь, обладают всеми её чертами, но всё же они - игровые, они - модель и этим отличаются от отношений с коллегами, друзьями, родными. А вот с Церковью наоборот: похоже на модель, обладает всеми чертами игры, а на самом деле - настоящая жизнь.

Полезно помнить, что «Церковь» из слов современного языка точнее всего соответствует понятию «общество». Не семья, не учреждение, а просто общество, в котором есть и семьи, и учреждения. Долгие века Церковь строилась по образцу именно учреждения. Как реакция на это, со времени появления религиозной свободы верующие стали желать превращения Церкви в семьи, но всё-таки именно общество, а не семья остаётся сутью Церкви. Что не мешает возникновению в Церкви сообществ, построенных по принципу семьи (например, монашеских общин).

Как обычно бывает, распространённые в быту метафоры, основанные на библейских словах, отношения к тому, что они обозначают, не имеют. Это именно метафоры, в которых значение перенесено, навязано, а повода к такому навязыванию нет. Иисус часто сравнивает себя с Женихом, а верующих с Невестой, но ведь жених и невеста не составляют ещё семьи. Неужели Господь постеснялся бы сравнить себя с Мужем, и Церковь - с женой? Нет. Но такое сравнение было бы неверно, потому что пока, до Пришествия во славе, наши отношения с Иисусом неполны, в них отсутствует нечто принципиальное, существенное. Пока мы лишь готовимся. Это не обесценивает нашу земную жизнь, напротив: отношения жениха и невесты время замечательное, радостное, светлое само по себе. Но каждый при этом остаётся в своей семье.

Очень популярна (благодаря одному гимну) стала фраза «хорошо и приятно жить братьям вместе». К Церкви, семье, обществу она отношения не имеет. Это характерная для патриархального общества, очень мужская, даже «мачистская» по духу радость о дружбе, о братстве. Речь идёт, видимо, не о родных братьях, а именно о братьях «названых», скорее всего - о союзе двух друзей. Здесь ничего ни гомоэротического, ни «семейного», «брачного». Нет и «социального», потому что «общество» в принципе отлично от дружбы. Нет в этом ничего и похожего на Церковь, если только не считать Церковью тот, опять же, патриархальный образ, который нам всем знаком: вереницы монахов, кружок брадатых мужей, рассуждающих о вечном и т.п.

Возможно, сравнение Церкви с дружбой допустимо (как метафора), но есть ведь и лучше сравнения. Например, с клубом. Может показаться, что сравнение с клубом Церковь оскорбляет, потому что в русском представлении «клуб» - собрание безответственных лоботрясов. Тем не менее, сравнение уместно хотя бы потому, что члены Церкви, действительно, ни за что не несут ответственности. Ответственность несёт Господь. Как за организацию свадьбы традиционно отвечает жених, а не невеста. Об этой радости быть Невестой, освобождённой от всяких обязательств, очень много и хорошо писал апостол Павел.

Есть искушение видеть в Церкви семью, где тебе всегда помогут в критической ситуации. Конечно, помогут. Но, как и в семье, эта помощь не плотью, кровью, деньгами, а прежде всего - любовью. Может показаться, что это очень мало. Не любите меня, лучше помогите материально! Родители о детях в беде прежде всего - молятся, потом - утешают словами любви, и уж в последнюю очередь, если сочтут нужным, помогают деньгами. К сожалению, огромное количество семей ненормальны, в них родители не умеют молиться о детях, не умеют спокойно любить детей, не пытаясь быть им президентами, минобразом и тайной полицией. Самое скверное - когда родители гордятся тем, что они для детей - банкоматы, источник куска хлеба.

В древней Церкви был обычай помогать беднейшим членам Церкви материально. Распределением такой «гуманитарной помощи» как раз и занимались диаконы. Это сглаживало социальное расслоение, которое в античном обществе, глубоко урбанизированном, было очень велико. В Средние века и в наше время эта функция Церкви оказалась не очень нужна. В Средние века подобную помощь опять стала оказывать «большая семья», в наше время - «социальное государство». Выходит неплохо, о чём свидетельствует резкий рост продолжительности жизни и повышения качества жизни людей после 40-50 лет (когда-то это был возраст старости, сейчас - зрелости).

Зато замечательно сказал один протестант о современной Церкви, что она - единственный в мире кооператив, созданный для блага тех, кто в нём не состоит. Тут ясно выражено отличие Церкви от семьи. Конечно, это не означает, что семья не содержит в себе ничего для членов семьи. Тем не менее, функция взаимопомощи в семье - вторична, а первично - любовь двух людей друг к другу, причём любовь навсегда. Этим семья, собственно, отличается от общества. Социальные связи в принципе акцидентны, дословно - «случайны». Но это не означает, что они плохи, просто временному - временное. Семья - закрытое общество, семья «эксклюзивна», в отношениях мужа и жены неуместен третий. Социум «инклюзивен», он должен включать в себя всех желающих. (Увы, это идеал, реальные социумы в той или иной степени враждебны чужакам).

В Церкви есть черты общества (и катехизисы обычно называют её обществом), причём общества очень свободного: она открыта всем в абсолютно равной степени, в ней не должно быть иерархии. На семью Церковь похожа только одним: любовь к Богу есть любовь, желающая быть вечной, какой желает быть и любовь жениха и невесты. Ориентация на вечность делает монашеские общины особенно схожими с семьёй, - но этого не было бы, если бы монахи приносили обеты, как древние назореи, только временно.

Надежда на Бога - важное свойство веры, но это надежда на Бога, не на людей и не на Церковь как некую «кассу взаимопомощи». Означает ли это, что Церковь - собрание лицемеров, которые и не собираются друг другу помогать? Но если мы так озабочены тем, помогут ли нам люди, то почему мы считаем, что надеемся на Бога? Надеяться на Бога не означает скептически относиться к людской доброте. Бог помогает и через людей. Надеяться на Бога означает надеяться на то, что совместная молитва других о нас в несчастье важнее даже денег. Это особенно важно понять в таких не слишком развитых обществах, как современное русское. В архаических обществах взаимная поддержка, основанная на разных личных связях, - единственная страховка на случай беды. В нормальном обществе такая поддержка существует, она даже более развита, то она носит более свободный характер и не связывается с религиозными институтами, с семьей, профессиональными союзами, а действует «от сердца к сердцу».

Церковь есть эталон нормального общества. Её члены помогают друг другу, но делают это не потому, что они члены одной конфессии, не потому, что они родственники во Христу. Кровь Христова пролита за всех, и во Христе все люди - одна семья. Нам же всё время по слабости хочется, чтобы Церковь была семьёй, особой от общечеловеческой, от «семьи греха», «семья язычников». Из этой слабости, из этого искушения быть сильным, и рождается сектантство как извращение церковности, извращение социальной природы Церкви, когда неудавшуюся семейную жизнь пытаются компенсировать, превращая Церковь в подобие семьи, и семьи очень малоприятного, патриархального типа.

ОРГАНИЗАЦИЯ ИЛИ ОРГАНИЗМ?

Отец А.Шмеман в 1968 году объяснял, что нужно принять Церковь как организацию:

«Ибо, что такое «организация»? Это сам факт присутствия и непрерывности Церкви, всегда остающейся одной и той же, в мире сем, независимо от всех кризисов и перемен. Это гарантия того, что, независимо от появления или не появления пророков, святых или вождей, способных вдохновлять и вести нас, всегда есть и будет священник, стоящий у моей постели в смертный час и произносящий слова надежды, радости и победы, которые не он выдумал и которые он, может быть, даже сам не чувствует, но которые через него сохраняет Церковь» (Шмеман А. Миссия православия // ВРХД. №192. I-2007. С. 20).

Конечно, это не православие. Эта жажда гарантии одинаково присутствует во всех конфессиях. Это маловерие – не «Христос посреди нас», а «священник» (да хотя бы и «мирянин»). Это эгоизм – не «посреди нас», а «у моей постели». Это снижение веры до терапии. Не до канцелярии, не до партии. Шмеман беспокоится об организации, не об организаторах, но он видит какой-то организм Церкви, отличный от единственного реального – организма Христа.

Единственный факт, опровергающий подмену организма Церкви организацией – мученики. В ХХ веке особенно – десятки тысяч христиане погибали безвинно, не имея рядом никого, кто произносил бы какие-либо слова победы. В пыли лежал, истекая кровью, священник Александр Мень. В газовой камере – мать Мария Скобцова. Шмеман же не расстался с мечтой об устроении – гарантированном бытии – в истории, поэтому для него Средние века – не эпоха извращения Евангелия властью, а «христианская культура». Поэтому он не ужасается от мысли, что христиане опять могут оказаться у власти – у кормила политической власти, он лишь предупреждает, что властью распоряжаться трудно.

Шмеману не хватало ощущения зазора между словом и бытием. Возможно, поэтому он вложил своё сердце в литургию – в словесный акт, подразумевающий неизменность, самотождественность. Во всяком случае, такова современная литургия. Поэтому он был убеждён: «Грех означает для меня то же самое, что означал для апостола Павла» (там же, с. 10). Это – заклинание, попытка обойти тот простой факт, что никакой гарантии этому тождеству быть не может, что многие исторические данные указывают на то, что у апостола Павла иное представление о грехе. Важнее всего, что в тождестве нет нужды.

Не только по вертикали истории, её диахронии, не следует искать неизменности. В горизонтальном среде, в синхронии истории нет и не должно быть тождества слов. Каждый говорит на своём языке, вкладывает свой смысл – и горе человеку, если он не совершает этого труда персонализации языка, как горе ему, если он приватизирует язык так, что утрачивается смысл языка – диалог с другим. Диалог отсутствует и там, где полное совпадение (тут остаётся лишь монолог, хотя, возможно, и сакральный), и там, где утрачена общая почва под ногами и общее небо над головой.

КОНФЕССИЯ ИЛИ ПРОФЕССИЯ?

"Христианин" - это конфессия, а не профессия. "Профессиональные христиане", однако, встречаются в изобилии, и это многих удерживает от веры в Христа.

Дело в том, что быть профессионалом означает принимать на себя всю ответственность. Профессиональный психолог не будет обсуждать с мужем пациентов - в крайнем случае, она обратится к консилиуму психологов же. Профессиональный писатель будет благодарен жене за найденные опечатки, но не будет просить её оценить написанное как это сделал бы литературный критик. Профессиональный христианин тоже не интересуется мнением окружающих о своём христианстве - и тут-то он и неправ!

Христианство не наука, что бы ни говорили отдельные Мэри, поэтому христианин должен интересоваться тем, как его христианство выглядит не только в глазах единоверцев, но и в глазах не христиан, неверующих, агностиков. Без этого невозможно, между прочим, выполнить заповедь о любви. Любовь интересуется мнением любимого - поэтому нельзя быть профессионалом в любви. Причём, мнением любимого интересуется лишь любовь незрелая - зрелая любовь интересуется и мнением нелюбимого, мнением врага. Именно об этом сказал Господь Иисус Христос "любите врагов ваших". Врагов любят не так, как любят котлету на тарелке, а как любят соседа по планете.

* * *

Церковь - невеста Христова; сравнивают её и с телом Христа, и с домом Божиим. В любом случае, ясно, что христианин не может любить Церковь. Это было бы эгоистической любовью к самому себе. Невеста ведь Жениха любит, не себя. Тем не менее, любовь к Церкви встречается. Она оправдана ровно настолько, насколько человек всё же сознаёт зазор между собой, грешным, и Церковью. Ничего страшного в таком зазоре нет, он даже должен быть - иначе человек станет ханжой и фанатиком. Есть, однако, две опасности.

Одна - национализм. Поскольку христиане есть народ - нация Божия - постольку все проблемы, характерные для "кровного" национализма, встречаются и в национализме "духовном". Человек начинает считать христианство самой лучшей религией - а христианство-то вовсе не религия. Человек начинает гордиться тем, что христиан много - или, напротив, что христиан немного, но они сверхпродуктивны - неважно, важно, что вера в Христа, исполнение заповедей Христа есть источник не гордости, а радости, и не за себя, а за других, кому от этого исполнения заповедей польза.

Гордость за Церковь, впрочем, это ещё полбеды, и не так уж часто она встречается. Обычно человек гордится одной из церковных традиций - вот это уже беда. Такому человеку (часто - новообращённому, но неофитство не у всех, к сожалению, проходит) важно, что именно православие (или протестантизм, или католичество) несёт Христа. Православие - а не католичество. Католичество - а не протестантизм.

Только ведь если кто-то несёт Христа, он уже сам - Христос, он уже не католик или православный. Святой Христофор по средневековому представлению вообще был человеком с собачьей головой - но у него на плечах сидел Христос, так что это не имело ни малейшего значения. А если имеет значение своя голова, очертания своего носа, цвет своих волос - значит, пока ещё человек несёт не только Христа, но и самого себя. Значит, акцент, как в некоторых мемуарах, не на том, что - с гением, а на том, что гений - со мной, таким замечательным...

Вторая опасность тоже аналогична плотскому национализму. Джозеф Конрад в милой повести "Дуэль" описан бонапартистов, которые, если ссорились и хотели оскорбить друг друга, заявляли: "Ты никогда не любил Императора!" Поразительно часто националист любит не нацию, а вождя нации - впрочем, ничего поразительного в этом нет, поскольку националист любит не столько нацию, сколько любит любить нацию, любит свою любовь, любит себя в любви к нации. Так и в Церкви бывает: человек начинает любить не Церковь, а церковного лидера. Это может быть его приходской священник, может быть Папа Римский, может быть живой, может быть покойник вроде Лютера или Кальвина, неважно - важно, что извращённая любовь приводит к чистому, прямолинейному идолопоклонству.

* * *

В ПОИСКАХ ОПРЕДЕЛЕНИЯ ЦЕРКВИ

Приход есть прежде всего собрание для молитвы. Этим он отличается от клуба, кружка, академии наук, благотворительного общества, кассы взаимопомощи, да, кстати, и от семьи. Сравнение Церкви с семьёй очень традиционное, но есть и важное отличие – родство по духу свободнее. И не тем свободнее, что меньше дисциплины и обычаев (больше), а тем, что уйти легче. Сыном своей матери человек никогда не перестанет быть, куда ни убеги, а сыном Церкви перестать – нет проблем, просто начать спать по выходным подольше. Зато, коли уж остаёмся в Церкви, так надо уважать свободу других и помнить, что они – дети Божьи, а не наши.

Это не значит, что каждый может с криком «Я дитё Божиё» наводить свои порядки. Это означает, что церковная традиция, при всех своих минусах, не такая уж дурная. Она даёт достаточно адекватные возможности для жизни в Боге. Трудности в основном в головах. Люди ещё слишком недооценивают возможности Церкви как организации, потому что отождествляют Церковь со средневековой моделью «вертикали власти», довольно олигархической – особенно в России. Есть и другая трудность, когда люди переоценивают Церковь, идут в неё за тем, за чем надо идти в клуб или в кино. В России это особенно часто, потому что тут дефицит клубов, дефицит пространства общественной самодеятельности. В России люди идут в Церковь в ситуациях, когда европеец или американец пойдёт в волонтёрскую организацию, или к психотерапевту, или даже в суд. Идут, и хорошо, если их чаяния не удовлетворят – так ведь иногда удовлетворяют, и это уже трагедия для Церкви. Собственно, мы все знаем одну такую церковную организацию, которая с удовольствием играет роль и суда, и правительства, и сумасшедшего дома, и школы, – чего угодно, только не Церкви.

* * *

"Не взрыв, но всхлип". Мир кончится - взрывом. Не надо путать личную шерсть с общественной. Всхлипом заканчиваются все те псевдореальности, которые плодит человек. Империи - была-была ассирийская, а остались жалкие чистильщики обуви и китчевая экстрасенсориха. Коммунизм - Зюганов такая ничтожная пародия на Маркса-Ленина-Сталина, что оных становится даже жалко. Причём, происходит это обычно вдруг, толчком - именно что всхлипом. Вот тянулось, тянулось Средневековье, и еще в 1913-м году были императоры и короли на почётном месте, а потом вдруг - раз, и вроде бы все уцелели, никому голову не рубили, и мировая война вовсе не о них была, но уже переместились в тот отсек общественного сознания, где античные руины, пластмассовые шары с пенопластовым снегом внутри и кусок барочной резьбы в качестве детали интерьера.

На наших глазах это происходит с папством - не с Церковью, не с религией, тем паче, не с верой, а со средневековым княжеством, которое по инерции продолжает считать планету своим пригородом, наподобие того, как Флоренция или Милан повелевали окружающими их деревушками-контадо.

Это не означает, что папство исчезнет или потеряет своё значение для Церкви - просто сама Церковь так изменится, что на Ватикан будут смотреть - и горячие приверженцы, и противники - добродушно, с симпатией, но уж точно без того трепета, которым папство жило тысячу лет. Как американцы смотрят на собор святого Патрика, что стоит на Бродвее среди небоскрёбов. Они ходят в этот собор на мессу, но видят, что это вовсе не самое высокое здание Манхеттена, каким оно когда-то было.

То же самое - чтобы протестанты и православные не спешили радоваться - ожидает Библию, халкидонский догмат и всякие высокоторжественные креды. А вот Иисус - и среди небоскрёбов не становится меньше, потому что Он и не претендовал скрести небо, Он совсем другим занимался, хотя не все это заметили - казнили его как раз по обвинению в небоскрёбстве.

*

Церковь - враг религии

Главный враг "Церкви", "спасения", "искупленного человечества" это не индивидуалист-эгоист, автостопничающий по жизни, виндсерфингующий по смерти, поплёвывая на окружающих. Главный враг единства в Боге - единство в человеке, а самый пакостный случай - не политика, не цех, не семья, а религиозное единство. Иисус, конечно, призывал оставить и семью, но всё-таки главное, от чего Он спасал (и что Его распяло) - это религия. Религия в лучшем, а не в худшем виде. Религия как община, в которой все друг друга знают, в которой богатые помогают бедным, так что голодающих вообще нет, в которой налажено религиозное просвещение, в которой твёрдая семья, где женщина знает своё место, а мужчина своё, где нет какой-то недоступной человеку религиозной иерархии, где всяк подконтролем, один за всех и все за одного. Классические примеры - хасидские общины в Бруклине, но есть и старообрядческие аналоги, да и среди "господствующих религий" встречается иногда.

Копыто дьявола вылезает в том, против кого дружит это единство. Оно всегда против кого-нибудь дружит, и главный враг - этот тот самый индивидуалист, помянутый выше. Хорошо иметь вокруг секулярный мир, против него можно дружить долго и счастливо, не то что в древности, когда приходилось воевать с подобными себе или внутри себя. ("С подобными себе" - под лозунгом борьбы с сектантством, потому что именно "сектой" зовёт ненависть, которой переполнены эти островки безопасности, соседние островки).

Необходимость-то войны заключена в самой структуре такого единения как необходимость отталкивания от внешней среды заключена в самом организме кальмара. А среда индивидуалистическая, секуляризованная, она ещё хороша тем, что в ней всякие эйнштейны (вот уж индивидуалист так индивидуалист! страшный сон хаберим, ешивы и штеттла) делают всякие полезные штуковины, так что истинно верующие могут жить куда лучше, чем при Аврааме.

Единение во имя Бога, но человеческими средствами, есть кодировка ближнего. Не "кодировка" гипнозом - вечный страх сектанта, он же и сектофоб. Кодировка, мистифицирование всевозможными символами. В такого рода ковчегах сотни знаков маркируют статус человека. Женщина или мужчина, замужняя женщина или нет, скромная или нет и т.п. Разумеется, в школе женщине делать нечего... Знаки невидимые, но от этого ещё более значимые, потому что они выражаются в каждом жесте, в каждом взгляде, в каждой интонации и в каждой одёжке. И это - придание смысла.

Выгонят человека из такой общины - он может и помереть от бессмыслицы жизни, как по утверждениям "бывалых путешественников" умирают в некоторых племенах люди, узнавшие, что их проклял шаман. Но уж если не умрёт, не покончит с собой, то родится как раз тот самый Враг Общества - свободный, нормальный человек, не мужина и не женщина, не богатый и не бедный, а просто человек. Да, индивидуалист. Да, эгоист - а как без этого, это не лечится, это во всех. Так это и есть тот человек, который вполне свободен объединиться с другим - не от безвыходности, не от недостатка смысла, не от одиночества, а от человечности. Такое объединение и будет "Церковь" в полном смысле слова. Плохая новость: в"полном" это, конечно, эксклюзивно на небе. Хорошая: небо - приблизилось. См. Евангелие, где-то в первых строках.