Яков Кротов

РАЗЛИЧИЯ ПРАВОСЛАВИЯ И КАТОЛИЧЕСТВА

С точки зрения царя: Папоцезаризм и цезаропапизм.

С точки зрения священника: Крестное знамение - от сердца или к сердцу. - Молиться о всех или о каждом. - Семьдесят различий - святое дело. - Время поцелуев. - Херувимы не вы, мы херувимы. - Христос пресный и Христос квашеный. - Хладнокровные и теплокровные. - Борода. - C мечом или за мечом. - Без жены, зато с кольцом, или с женою, но без кольца. - Активные роботы и слабые люди.

С точки зрения профессора: Cвятость с дрожжами и без. Филиокве как корень зла. Бердяев против католичества. Платон мне недруг. - Бог создал Паламу, профессора - паламизм.

ПРЕДИСЛОВИЕ

"Православие" и "католичество" два слова. Очевидно, они обозначают разные явления. Как трактор и автомобиль.

Очевидно, что "православие" и "католичество" не только различны, но и схожи. Иначе их нельзя было бы сравнивать, как нельзя сравнивать трактор с трактиром.

А вот что неочевидно. Говорить о различиях православия и католичества может быть бессмысленно и вредно. Это ведь не техника, состоящая из металлических и пластмассовых деталей, это движения (организации, конфессии), состоящие из живых людей. Люди могут договориться, как называть животных, как обозначить механизм, но всякий договор о том, как называть самих людей, является условным и легко может оборачиваться приговором. Легко сказать: католичество отличается от православия тем, что католики крестятся слева направо, а православные - справа налево.

Но как потом договорить, что есть католики, которые крестятся "по православному", и есть православные, которые крестятся "по католически"? Или промолчать по крестное знамение как различие несущественное и сказать про существенные различия? А как потом договорить, что есть православные и католики, которые считают, что существенных различий между ними нет?

Слово «католический» древнее, чем хотелось бы поклонникам слова «православный». В Новом Завете «католический» означает «обращённый ко всем» - «католическое послание». Так называют послания апостолов, адресованные не одному какому-то человеку, не одной общине, а всем верующим. На русский язык (точнее, на славянский) это переводят как «соборное послание». В Символе веры говорится – на греческом, конечно, - о католической Церкви, а в славянском переводе – о «соборной». Более того, уже в ХХ столетии стали выражение «соборная Церковь» заменять (не в символе, в публицистике и разговорах) выражением «экуменическая Церковь». Но «экуменическая» отнюдь не означает «соборная». «Экуменическая» означает «вселенская», а в этом слове главное акцент не на том, что «все», а на том, что «селение», «экос», «дом». Слова «все» и «вселиться» - даже не однокоренные, как может показаться. Впрочем, у самих католиков бывало, что – например, у поляков – в Символе веры «католическая Церковь» переводили как «повшехная», что и означает, извините, «всехняя».

Человек, который спрашивает, чем православие отличается от католичества, редко интересуется существенным. Наоборот, он считает и православие, и католичество чем-то третьестепенным. В неважных вопросах точность необязательна. Размер ботинка человек подбирает с точностью до 2-3 миллиметров, а размер носового платка... Кто знает! Поэтому отвечать на вопрос "чем православие отличается от католичества" часто означает поощрять пренебрежение и к православию, и к католичеству.

Надежда Геворкова писала в связи с визитом Папы в православный храм: "Православные и католики продолжают оставаться Церквями разделенными, пребывают в расколе, не причащаются друг у друга. То есть молиться вместе нельзя, но присутствовать на службе можно" (Газета, 1.12.2006).

Утверждение типичное по сочетанию крайней безграмотности с крайней агрессивностью. Безграмотно, потому что не могут две Церкви пребывать в расколе. С точки зрения любой Церкви она - единственная, нормальная, порядочная, а кто ушёл - тот в расколе. В России, в частности, "раскольник" - это старообрядец, а "государственный православный" никогда себя раскольником не считал и не был им юридически. У старообрядцев, разумеется, прямо противоположная точка зрения: они себя считают обычными православными христианами, а раскольники для них - последователи Никона.

Впрочем, утверждение это безграмотно и в том отношении, что не ко всем, кто не состоит в единстве с Церковью, обязательно относиться как к раскольникам. Католики в течение веков считали православных именно раскольниками, используя для этого греческое слово "схизматик" (ведь первые два века все западные христиане были греки). Однако, в 1964 Второй Ватиканский собор от этого бранного слова отказался, признак Православные Церкви - Церквами, и даже "сёстрами". Православные соборов общих не проводят, потому что друг с другом конфликтуют ничуть не меньше, чем с католиками, единой позиции не имеют, хотя, конечно, всякий православный фанатик именно свою позицию считают единственно православной. В результате есть агрессивное православное меньшинство, которое считает католиков не раскольниками, а еретиками - то есть, не только организационно другими, но и идейными врагами. Есть миролюбивое православное меньшинство, которое считает католиков и не раскольниками, и не еретиками, а просто - такие же православные, как и мы, только с второстепенными отличиями. Есть и совсем крошечное меньшинство, которое не только молится с католиками, но и спокойно у католиков причащается и католиков причащает (да-да, есть и такие православные священники, и пока они ещё не сожжены на кострах). Есть и большинство, которое, наверное, считает католиков раскольниками.

Именно агрессивное меньшинство считает, что "с католиками нельзя молиться". Большинство - в том числе, архиереи - прекрасно с католиками молятся - молятся, заметим, не означает "причащаются". Да и с чего бы не молиться? Ни один полномочный церковный орган не признавал католиков ни раскольниками, ни еретиками. А как бы признал, когда "полномочный" означает орган, в который бы входили и сами католики? Осудить католиков может лишь Вселенский собор, а чтобы созвать Вселенский собор, по православному учению, нужно участие и Папы Римского. Порочный круг, зато полезный.

Впрочем, даже если считать католиков раскольниками и еретиками - почему это нельзя с ними молиться? Потому что это запрещают каноны? Так каноны запрещают много чего, но ни один самый безумный фанатик этого всего соблюсти не может. Так что на практике желание всё исполнить до точки оборачивается у фанатика произвольным отбором: вот это - до точки, а это - не обязательно. Куда честнее позиция большинства православных: не тронь канон - и тебя никто не тронет. Да, десятый канон Апостолов запрещают молиться с отлучённым от Церкви (напомним, формально католиков никто не отлучал) - но, к примеру, четырнадцатый канон запрещает епископу переходить из одной епархии в другую. Так вот, в России это правило не выполнялось в течение веков, и сейчас большинство русских епископов повинны в нарушении этого правила, а кто не виноват - лишь по молодости. Перейдут! И ничего страшного в этом нет!!! А 37 правило предписывает дважды в год собирать собор епископов - ну, этого почти ни в одной Православной Церкви не соблюдают (где соблюдают - там другие каноны нарушают), а в Московской Патриархии это правило нарушают с особым удовольствием, не собирая соборы иногда десятилетиями.

ПАПОЦЕЗАРИЗМ И ЦЕЗАРОПАПИЗМ

Обвинение католиков во властолюбии - одно из древнейших с православной стороны. Вполне чёткий вид это обвинение приобрело только в XIX веке, когда административная структура католичества приобрела свой современный вид. Та же структура была и у нацистской партии, и у коммунистической: это жёсткая вертикаль власти, централизм без малейшей демократии, в котором выборный элемент усечён до минимума, а любые нормы обязательны для соблюдения только подчинёнными. Объединение такого рода склонны к паранойе и фобии: причина любой неудачи разыскивается снаружи, руководители же предполагаются заведомо невиновными.

Символическим событием, которое выразило превращение католичества в партию, стало утверждение догмата о папской безошибочности. Однако, учение о Папе складывалось в течение 18 веков, начиная с II столетия, но партийная структура появилась в католичестве лишь в XIX веке. Структура эта осталась на первых порах (и в значительной степени по сей день) неопознанной и теми, кто внутри этой структуры, и теми, кто вне её.

Неудивительно, что люди, находящиеся внутри своеобразной партийной Церкви, вытесняют из сознания организационное сходство своей Церкви с теми, кого она считает злейшими своими врагами - масонами и коммунистами. Впрочем, не слишком удивительно, что и противники католичества бранят его не за то, чем оно является на самом деле, и обвиняют в "папоцезаризме" - в том, что Папа выполняет функции светского правителя, когда Папа уже более ста лет выполняет функции не президента государства, а председателя партии. Осмысление всегда отстаёт от реальности, особенно там, где осмысление совершается через посредство символов, совершается в рамках структур, в которых господствует мифологическое мышление. Всякий факт в таких структурах превращают в знак, и этот знак начинает жить самостоятельной жизнью.

"Папоцезаризм" как присвоение церковными иерархами светской власти, безусловно, существовал в истории христианской Европы. Однако, папоцезаризм не был исключительной чертой Католической Церкви, он встречался и среди православных. Тут, однако, включается эгоизм в своей самой комической разновидности - "готтентотской морали". Православные возмущаются тем, что римские папы или католические епископы выполняли функции светских правителей, однако гордятся тем, что православные патриархи или епископы выполняли функции светских правителей. В России достаточно указать на воспевание митрополита Алексия Бяконта как руководителя "зарождающегося российского государства" в малолетство Дмитрия Донского, на восхваление роли Церкви в Смутное время. Комично и то, что во всех случаях политическое значение церковных лидеров очень преувеличено.

Католики ответили на обвинение в папоцезаризме обвинением в цезаропапизме: якобы православные иерархи, отказавшись от Папы, превратились в послушных марионеток византийских басилевсов, а потом - российских самодержцев. Это такая же карикатура, как миф о папоцезаризме. Православные, действительно, были послушными марионетками у кесарей - но далеко не во всём. Ярким примером является сопротивление византийские православных императорам-иконоборцам. Даже российские православные епископы в некоторых вопросах ни на какие уступки не шли. Лучше всего это проиллюстрировала революция 1917 года: многие, если не большинство, епископов отказались выполнять распоряжения светской власти, которая хотела, чтобы Церковь воспевала строительство коммунизма. Увы, часто сопротивление коммунизму было вызвано не аполитичностью иерархов, а их политизированностью. Поэтому православные (впрочем, как и католики с протестантами) находили в себе силы героически, до смерти сопротивляться большевистским притязаниям, но не всегда сопротивлялись притязаниям фашистским и нацистским, а уж с антикоммунистическими правительствами охотно заключали политические союзы.

Католики противопоставили мифу о своём папоцезаризме миф о своём универсализме: якобы структура их Церкви помогает им быть независимыми от давления отдельных правительств. Даже если бы это было так (а это далеко не всегда так, хотя иногда механизм срабатывает), большой вопрос - так ли важна независимость от светских властей, чтобы платить за неё превращением Церкви в партию. Сохранение внешней свободы ценой внутреннего рабства, обесчеловечивания и растворения в коллективе, - не только у католиков встречается.

Православные противопоставили мифу о своём цезаропапизме миф о своей соборности или, говоря не мифологизированным языком, о своей демократичности: якобы и в Византии, и в России, и в разных странах Европы православная Церковь всегда была организована демократичнее, чем окружающие светские структуры. Реальности такой взгляд не соответствует. Византийская империя, действительно, допускала значительный демократизм в функционировании Церкви. Веками сохранялась выборность духовенства, иерархи демонстрировали независимость от светской власти, часто бросая ей вызов. Но византийская империя и не была тоталитарной деспотией, какой её часто изображали западные историки XVIII-XIX веков. Правители её менялись чрезвычайно часто, - дворцовые перевороты и народные восстания служили недурным противовесом формальной "азиатчине". В балканских странах при турках и после освобождения от них, в современной Америке православные весьма демократичны, но по двум разным причинам: либо государство не считало нужным брать их под свой контроль, не поощряло претензии иерархов и тем самым способствовало развитию низовой автономии, либо государство - как в США - настолько демократично, что Церковь "подтягивается" к внешним нормам.

Если бы православию действительно была свойственна структурная демократичность, было бы невозможно появление таких позорных феноменов как российский православизм конца XX - начала XXI столетий, когда большевистские традиции, исчезнувшие в политике, расцвели в православной среде. Всякий раз, когда внешние условие предоставляли православным возможность использовать насилие для попыток монополизации духовной жизни, они эти возможности использовали. Не только в пост-коммунистической России, но и в Греции Православная Церковь считает "естественным" своё положение государственной конфессии. В США же православные русские и греки, конечно, ни о чём таком даже не заикаются. Понятно, что демократичность тут определяется не внутренними, а внешними факторами.

Не следует недооценивать и партийный потенциал православия. Правда, бич партийности поражает не всё православие - от этого спасают как раз национальные перегородки. В современном православии почти сложилось объединение различных церквей вокруг Патриарха Константинопольского, очень близкое к римо-католической модели - но вот Россия категорически отказалась от такого объединения. Дошло до публичного международного скандала, когда в 2006 году представители полутора десятков православных церквей вели переговоры с католиками и подписали документ о том, что Патриарх Константинопольский вроде как Папа Римский для православных (точную формулировку интересующиеся могут выяснить сами). Но Московский Патриарх заявил решительный протест. И неудивительно: ведь Московская Патриархия сама превращается в подобие Римо-Католической Церкви: её приходы по всему миру, её Патриарх безусловно выше всех прочих архиереев. Так нездоровая конкуренция помогает Папе Римскому оставаться в лидерах. Пока Константинополь и Москва застряли в дверях, споря о том, кто важнее - самый старый или самый толстый - Рим царствует, свысока поглядывая на опоздавших.

Впрочем, отдельную национальную церковь партийность обычно не охватывает. Даже в современной России далеко не все православные молятся на Патриарха как католики - на Папу. Но отдельный приход или группу приходов партийность, бывает, поражает. Иногда это называют "сектантским духом внутри православия", иногда "младостарчеством", иногда "кружковщиной". Николай Бердяев выразился жёстко: католикам-де хорошо, у них один Папа, а в православии что ни поп, то папа.

Нигде и никогда невозможно обнаружить фактов, свидетельствующих о том, что православная или католическая церкви показывали пример внутренней свободы, опережали условия своего времени, тем самым доказывая верность идеалам.

Это не означает, однако, исторической неудачи Евангелия. Христос создавал Церковь не для того, чтобы Церковь была маяком для человечества, но чтобы общение святых Церкви побеждало разобщённость грешников. Поэтому искать в церковных структурах, в безличной истории иерархии свидетельств святости было бы заведомо абсурдно. Корабль, который плыл из Европы в США в 1933 году, перевозил одну из разгадок вселенной. Но искать эту разгадку на капитанском мостике было бы странно: она была в голове пассажира Эйнштейна. Так и в Церкви источник свободы следует искать не в коллективных структурах, а в личностях. Это не означает, что Папа Римский не может быть ещё и борцом за свободу, но если он таковым окажется - это будет чистым совпадением, ничего не означающим, как если борцом за свободу окажется дворник, это не будет означать, что дворники в целом особенно свободолюбивы.

КРЕСТНОЕ ЗНАМЕНИЕ: ОТ СЕРДЦА ИЛИ К СЕРДЦУ

Тысячу лет назад, когда более всего обличали друг друга православные и католики, различий насчитывали десятки. Из этих десятков в наши дни большинство никого не беспокоят. Они сохраняются, но их спокойно принимают как безобидные особенности. Ещё примечательнее, что многие различия, которые сегодня - на первом плане, тысячу лет существовали, но никого не беспокоили вовсе. Например, то, что православные крестятся справа налево, а католики - слева направо.

Так происходило не потому, что древние полемисты были очень терпимы к обрядовым мелочам. Их беспокоили и куда меньшие вещи. Причина в другом: священники благословляют - и вот благословляют католические и православные священники одинаково. Крестятся - по-разному, как и миряне. Тем не менее, в древности о различиях между православием и католичеством беспокоились прежде всего "религиозные профессионалы", клирики. Они чувствовали то, что сравнительно недавно сформулировали историки: первоначально и католики, и православные совершали крестное знамение не над собой, а над различными предметами и людьми, благословляя их. Этот жест на Западе и на Востоке совершали одинаково. Когда же появился обычай осенять крестом и самого себя, произошло замешательство и разделение. На Востоке решили, что следует зеркально перевернуть жест - чтобы левое стало правым, правое левым. На Западе решили, что переворачивать не нужно, нужно просто приблизить знак к своему телу.

Видимо, тут сыграло роль и то, что римляне - единственный из народов Евразии, который издревле считал "хорошей" не правую сторону, а левую. Поэтому, кстати, и обручальное кольцо до сих пор "католические" народы носят на левой руке - а на правой лишь, если произошло несчастье (смерть супруга или развод - извините, развод для христиан несчастье).

Со временем право благословлять другого осталось за священниками - во всяком случае, их благословение стало цениться намного выше "обычного". "Мирянское благословение", "простое" крестное знамение с точки зрения священника было не таким важным, как благословение священническое. Вот и не попало это различие в обличительные списки. Зато в ХХ столетии, когда подсчитывать различия взялись, прежде всего, "рядовые" верующие, когда они стали говорить и писать, - это различие вышло на первый план.

С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ СВЯЩЕННИКА

В Средние века грамотность была привилегией духовенства, а уж полемика относительно церковных вопросов только духовенством и велась. Мирянам, кажется, это было всё равно. Исключение составляли политики. Но и они вынуждены были обращаться за помощью к экспертам - то есть, к духовенству. Феодосий Печерский писал своё послание против католиков как увещевание не к крестьянам или солдатам, а к князю. Византийские императоры часто активно готовились к союзу и примирению с католиками, и всякий раз против них восставали византийские иерархи. (Протестовавших было всегда меньшинство, но из других сословий вообще никто не протестовал).

Духовенство прежде всего совершает богослужение. Во всяком случае, так было в раннем Средневековье, когда конфликт с западным христианством оформлялся. Профессиональных богословов, да ещё мирян, вообще не было. Не было ни семинарий, ни духовных школ, ни академий, не было уроков Закона Божия в школах, да и самих школ не было, так что богословам лучше было не прожить. А вот за богослужение платили - особенно за панихиды (а у католиков - заупокойные мессы). Считалось, что от количества этих молитв прямо зависит судьба покойного, хотя объяснить это затруднялись. Богословов-то не было...

МОЛИТЬСЯ О ВСЕХ ИЛИ О КАЖДОМ

Вот, кстати, и первое различие между православием и католичеством в богослужении. Католики сохранили древнюю традицию за литургией не просто молиться о нуждах людей, но и благословлять во время литургии брак, соединять с литургией молитву о покойниках. В православии этот обычай стали возрождать уже в ХХ веке, потихонечку, узнав, что такое возможно и есть у католиков. Для мирян это важно - венчают ли во время общего богослужения или после. Это как исповедь на глазах у всех или исповедь в кабинке, где не всегда и понятно, кто именно сидит.

В ХХ веке многие православные священники особо стали заботиться о том, чтобы молиться о нуждах пришедших на службу до начала службы, во время "проскомидии", когда подготавливается хлеб для литургии. Литургия, мол, служба общая, общественная, на ней неуместно молиться о личных потребах. Но ведь на то и общая молитва, чтобы вместе молиться о том, что нужно каждому - и о счастье в браке, и о счастливой дороге. В самый важный момент литургии священник молится о самых материальных нуждах конкретных людей - о путешествующих (в древности путешествия были всегда связана со смертельным риском, во всяком случае - со страхом), болящих, о пленных, а вовсе не о спасении всего человечества.

СЕМЬДЕСЯТ РАЗЛИЧИЙ - СВЯТОЕ ДЕЛО

Всех различий в богослужении православных и католиков множество, сотни и тысячи деталей, особенно, если учесть, что "православное богослужение" тоже очень разное в разных странах и в разные века, да и католическое богослужение, особенности в древности, было далеко не унифицированным. Стоит посмотреть: а что считало важным само духовенство?

Духовенство считало важным, прежде всего, чтобы различий было какое-нибудь символическое число. Например, митрополит Георгий Киевский в 1070-е годы написал трактат о семидесяти различиях между "латиною" и православными. Правда, 70 различий он так и не насчитал, но десятка три всё-таки набрал. И больше всего - богослужебных. 70 - число библейское, священное. Не случайно легенда гласила, что и перевели Библию с древнееврейского на греческий 70 "толковников", и 70 учеников избрал Иисус. Было бы различий 69 - так они, возможно, от сатаны. А если 70 - точно от Бога, значит, не люди их придумали, а "так надо".

ВРЕМЯ ПОЦЕЛУЕВ

Во время и католического, и православного богослужения, когда вспоминают Тайную Вечерю, священники целуют друг друга. Это остаток первоначальной традиции, когда так целовали друг друга все христиане. И в православии, и в католичестве мирян этой приятной обязанности лишили (только с середины ХХ века стали потихонечку допускать общее "приветствие", но теперь уже люди стали строже в обращении друг с другом, и обычно католики просто пожимают друг другу руки). Православные священники целуются (да нет ничего в этом особенно приятного, когда все сто лет знакомы, так что это совершенно символическое "ликование" ("ликом" к "лику") до того, как начнут произносить важнейшие молитвы, а католическое - после того. Над этим и издевался митрополит Никофор: как же так, ведь "Христос не сказал: "Возьми, ешь, и целуй". Он как-то упускал из виду, что Христос не сказал и "Целуй, а потом возьми и ешь".

ХЕРУВИМЫ НЕ ВЫ, МЫ ХЕРУВИМЫ

Во время того же богослужения православные дважды торжественно выходят из алтаря - первый раз с Евангелием, второй раз с хлебом и вином. Этот обычай сперва возник в огромном соборе в столице империи. Евангелие хранилось в отдельной комнате, и хлеб с вином приносили на отдельный стол. Собор был большой, и пока несли Евангелие и хлеб, проходило много времени, которое заполняли пением торжественного гимна - хорошо знакомого в России и по первым словам ("Иже херувимы") и, главное, по словам "отложим попечение". Эти обороты вошли в русский язык, что характерно, как иронические идиомы: "иже херувимы" - обозначение пошловатости, "отложим попечение" - ирония уже потому, что чем более человек христианин, тем менее он склонен именовать низменные хлопоты выспренним словом "попечения".

Так уж было устроено средневековое сознание, что тогда полагали - если мы поём "Иже херувимы", значит, "Иже херувимы" пели всегда, с апостольских времён, значит, кто не поёт - тот разрушил традицию, нарушил установленное Господом.

Впрочем, и в наши дни достаточно людей, которые полагают, что первую икону нарисовал лично евангелист Лука... "Достаточно" - для чего? Достаточно для того, чтобы сердиться на тех, кто понимает: в первые три века своего существования христиане икон не рисовали и, естественно, не почитали. Лука очень бы изумился, если бы оказался в Успенском соборе в Кремле - он был бы уверен, что попал в капище какого-нибудь языческого египетского божества. Впрочем, что с Луки взять - он не был ни католиком, ни православным. Всего лишь врач, хоть и верующий. Редкость, но не уникум. В алтарь собора его бы не пустили, разве только у настоятеля случился бы припадок.

Впрочем, протестанты-иконоборцы могут не беспокоиться: их преклонения перед Библией Лука тоже, скорее всего, не понял бы. Евангелист не почитал Библию, а писал её. Нельзя почитать мрамор, из которого высекаешь статую. Особенно, если действуешь по вдохновению.

Впрочем, что это все "бы", да "бы". И католики, и православные, и протестанты одинаково полагают, что Лука все двадцать веков христианства жив. Он знает и про иконы, и про Библию, и про многое, чего мы-то как раз ещё не знаем: ведь он смотрит на историю как мы - на историческую карту. Сверху вниз. И, скорее всего, он-то как раз понимает всё - в отличие от...

ХРИСТОС ПРЕСНЫЙ И ХРИСТОС КВАШЕНЫЙ

Отличить пресный хлеб от квасного легко только, когда этот хлеб имеет разную форму. Человек видит мацу - и сразу понимает, что это хлеб без дрожжей, "опреснок". Видит батон нарезной - понимает, что это хлеб квасной. Но отличить квасной хлеб от пресного с закрытыми глазами, на вкус, да когда кусочек совсем маленький, практически невозможно. Дрожжи - "закваска" - вообще очень капризные микроорганизмы, которые не любят соли, не говоря уж о кипятке.

Если при выпечке просфор дрожжи погибнут - например, соль положат слишком рано, или воды нальют слишком горячей - погибнет хлеб? Нет, просто будет пресная, а не дрожжевая просфора. Она не разбухнет так, как просфора, в которой закваска немного поработала. Но заметно это будет не слишком, потому что в просфоры и не кладут много дрожжей. Если тесто будет такое же пухлое, как в батоне, то резать его на небольшие кусочки священнику будет крайне неудобно.

То, что в течение всех Средних веков основное различие между католичеством и православием видели именно в употреблении квасного или пресного хлеба, - яркое проявление клерикализма. Духовенство ссорилось, - а духовенство, конечно, с лёту видит, где пресный хлеб, где квасной. Средние века были небогаты, священники часто сами пекли просфоры (или облатки, как называется богослужебный хлеб у католиков). Занятие это спокойное, руки заняты, голова свободна, и если голова эта сердитая, то результаты могут быть плачевные. Кирилл Белозерский, когда работал в монастырской пекарне, глядя на пламя, заставлял себя размышлять об адских муках. Так он святой, а сколько патеров и попов, страдая от печного жара, думали не о своих грехах, а о чужих. И делали вывод: еретик не кладёт дрожжи в тесто - значит, не класть дрожжи в тесто есть еретичество.

Православные средневековые трактаты против католиков на три четверти - именно о дрожжах ("квасе"). Слово "квас" восходит к слову "кислый", а "дрожжи" - в русском языке даже более древнее - к слову "дрожать"; не случайно квашение называют ещё и "брожением". Масса, в которой появляются пузырьки, словно живёт, трепещет.

Вот это поэтическое представление о закваске как о чём-то живом выливается в совершенно не поэтическое, даже грубое и хамское богословское заявление: мол, пресный хлеб - мёртвый, а квасной - живой, а значит, католики во время таинства Евхаристии получают мёртвого Христа, а православные - живёхонького, настоящего!

Ирония истории в том, что сам Господь Иисус безусловно употребил во время Тайной Вечери именно пресный хлеб - во время Пасхи евреи тщательно и торжественно уничтожали всё, что могло нести в себе закваску. Это было напоманием о том, что Исход - это был поход, и долгий, а в поход не берут ничего, что может испортиться без холодильника. Дрожжевой хлеб - плесневеет. В поход берите сухари!

Между тем, именно спор о дрожжах привёл к событию, которое с нелёгкой руки историков XIX века стало считаться датой "разделения Церквей".

Можно проследить, как начался спор - это произошло в 1053 году, когда православный архиепископ Охридский Лев впервые обвинил католиков в незаконном использовании пресного хлеба.

В 1054 году патриарх Михаил Кируларий мудрствовал просто: употреблять пресный хлеб означает "иудействовать". "Иже есть жидовскы", как выразился на славянском тогда же митр. Георгий Киевский. Впрочем, они считали "жидовством" и сбривание бороды, не криминальное на Западе, хотя уж евреи этим совершенно не "грешили".

Самоуверенная наивность антикатоликов (в данном случае, такой термин уместнее, чем "православные") доходила до утверждения, что "не опреснок Господь наш взем в тайную вечеру; благодарив, и благословил, и разломив, даеть своим ученикомь хлеб кисль и теплу воду". Написавший это митр. Никифор (XI в.) рассуждал просто: в Евангелии сказано, что Господь Иисус взял "хлеб" - а "хлеб" это только квасной хлеб, а не пресный. Что для Христа маца была тоже хлебом, митрополит попросту не подозревал.

Патр. Кируларий использовал противоречие, содержащееся в Евангелии. Противоречие это непримиримое, а впрочем, маловажное: Тайная Вечеря в описании Иоанна была совершена не в день Пасхи, а раньше, в описании же других евангелистов - это был именно пасхальный праздник. Более того, и Марк, и Лука цитируют слова Иисуса: "Очень желал Я есть с вами сию пасху прежде Моего страдания".

Впрочем, византийцы были способны и на философский подход. Если Христос - совершенство, настоящий Бог и настоящий человек, рассуждал митр. Никифор, значит, символизирующий Его хлеб должен быть совершенством, "настоящим" хлебом. А совершенный хлеб - на дрожжах, ликующе возглашал он: "Настоящий хлеб состоит из муки, подобной телу, дрожжей, подобных душе, соли, подобной уму, воды, подобный духу жизни".

Впрочем, не все так заходили так далеко. Святой Георгий, афонский монах, в 1065 году объяснял императору Константину X: “Греки употребляют квасной хлеб из смирения, потому что они несколько раз впадали в ересь. Латиняне употребляют пресный хлеб, следуя учению Иисуса Христа и Его апостолов”. Правда, Георгий был грузин...

Патриарх Михаил Кируларий в своём послании патриарху Антиохийскому Петру упрекал последнего за использование опресноков во время богослужения, - так что ещё и в Сирии не считали нужным превращать дрожжи в символ, без которого и Христос не Христос. Кстати, в этом послании Кируларий утверждал, что в Константинополе "отсекли" от Церкви ещё в 700 году, но Пётр напомнил "забывчивому" коллеге, что лично слышал, как Папу Римского поминал на богослужении Патриарх Константинопольский Сергий (нач. XI в.).

ХЛАДНОКРОВНЫЕ И ТЕПЛОКРОВНЫЕ

Никита Стифат, по поручению патр. Керуллария в 1054 г. сперва написавший трактат с обличением католиков, а потом отрекшийся от обличений, шёл ещё далее:

"В опресноках нет никакой оживляющей силы, они мертвы. В хлебе, т.е. теле Христовом, когда мы достойно вкушаем его, нам представляются три оживотворяющие элемента: дух, вода и кровь, почему и Иоанн говорит: три суть свидетельствующие: дух, вода и кровь, и сии три воедино суть (1 Ио. 5:8), т.е. в теле Господнем. Всё это ясно открылось во время распятия Господня: вода и кровь истекли из прободенного ребра Его, Дух же Святый Животворящий, когда тело Христа было прободено, оставался в обожествленной плоти Его. Поэтому когда мы едим хлеб, т.е. тело Господа, мы пьем живую и теплейшую кровь Его вместе с водою, которая излилась от ребра Его, причём исполняемся Духом Святым".

Таким образом, догматическое значение приобретала и горячая вода, которую в Византии стали подливать в чашу перед самым причащением. Этот обычай появился лишь во второй половине V века.

Конечно, в рассуждениях византийцев поражает простейшая неспособность осознать, что условен не только язык (этого в ту эпоху никто не сознавал), но что условны детали обряда. Именно в X-XII веках в Византии каждой мелочи в богослужении начинает придаваться значение символа. В древности над хлебом и вином клали плат, защищая от мух, и, снимая, этим платом обмахивали чашу и тарелку с хлебом, - теперь стали считать, что обмахивание сие символизирует землетрясение, которое было во время смерти Христа. Завязочки у накладных манжетов ("поручи") стали считаться символов верёвок, которыми был связан Иисус. А современные католики, между прочим, эти поручи намертво сшивают, чтобы не путаться в развязках. Беда не в том, что какую-то материальную деталь делают символом духовной реальности или древнего события, - на здоровье, делайте! Но, если другие не подхватывают нашей чудной идеи, нельзя на них сердиться и считать, к примеру, что католики, поскольку они не обмахивают платком престол (не "колеблют воздуха", как это называется на русском церковном жаргоне), то они полагают, что Иисус не был распят и землетрясения не было. Но даже сегодня боязно заговорить со многими православными на эту тему. Даже люди, по роду занятий прекрасно сознающие условность слов, знаков, аллегорий, символов, теряют это прекрасное сознание, когда речь заходит о Том, в Кого они веруют. Они полагают, что Бог не просто может и должен быть описан, но что на каждом языке Бог может описан одним-единственным истинным способом, а следовательно, всякие отступления от этого единственного истинного - ужасное богохульство.

БОРОДА

Католическое духовенство стрижёт бороды, - для кого это важно? Для духовенства - вряд ли. Патриарх Антиохийский Пётр, когда это обвинения впервые прозвучало из уст патриарха Кирулария, заметил, что это ничуть не лучше обычая выбривать тонзуру. Современного читателя это может удивить, потому что тонзура ассоциируется именно с римо-католиками. Однако, в Средние века и православное духовенство носило тонзуру (в Пскове её называли очаровательно - "гуменцо"). Считалось, что это - в честь апостола Петра. Понятно, что было бы вернее сказать - в честь лысины апостола Петра.

Разумеется, далеко не все католики стригли бороды. Бенедиктинского монаха без бороды невозможно было представить. Как и в России, в Западной Европе с трепетом относились к бороде - символу, видимо, мужской силы. Почему - об этом неприлично писать. Один крестоносец, домогаясь выплаты приданого, пригрозил тестю сбрить свою бороду - и скупой тесть раскошелился из страха, что тень сбритой бороды падёт на всю семью.

С точки зрения Библии, брить нельзя было ни бороды, ни волос. Книга Левит была очень экуменичной, ибо запрещала заранее и православный обычай подстригать волосы на голове духовенства, и католический обычай брить духовенную бороду: "Не стригите головы вашей кругом, и не порти края бороды твоей". В России конца XIX века начиналась европеизация духовенства. Тогда столичные священники, особенно с высшим образованием, стали потихонечку подбривать бороды, оставляя от них только клинышек и небольшие усики. Провинциальное духовенство смотрело на это косо. Так ведь недолго и до целибата дойти... Какая связь между стрижкой бороды и безбрачием, - опять же не предмет для обсуждения в приличном обществе. Любопытно отметить, однако, что по той же логике католическое духовенство резко против презервативов (для мирян, разумеется), а православное относится к этому делу снисходительно.

С МЕЧОМ ИЛИ ЗА МЕЧОМ

"И, выходя на сражения, пятнают свои руки кровью, и против себя возбуждают души, и сами возбуждаются" (Кируларий). "Иже на войну ходити епископом и попом, и свои руце кровию оскверняти, егоже Христос не повеле", - писал митр. Георгий Киевский. Эта претензия к католикам прямо противоположна предыдущей. Ведь бритьё бороды - признак скопчества, вялости, слабости. Безбородый не воюет. Одновременно, однако, католиков обвиняют в том именно, что у них даже духовенство сражается.

Обвинение это могло бы порадовать истинного христианина, если бы обвинители тоже были пацифистами. Однако, нет: православное духовенство, хотя само не воюет, отнюдь не выступает против войны. (Случалось, особенно в русской православной традиции после 1917 года, что и духовенство брало в руки оружие и его даже за это восхваляли, но это явление всё-таки дикое, им не хвастают и стыдливо прячут).

Что порядочнее: самому сражаться или самому принципиально уклоняться от боя, зато посылать в бой другого, пользоваться тем, что завоёвано в бою другим? Православная традиция считает, что священник не может продолжать своё служение даже, если невольно убьёт человека. Это не от большого гуманизма, а от магизма такое идёт: священнику поручено воспоминание о бескровной Жертве Христовой, следовательно, его руки должны быть чисты от крови. Механически, материально чисты. Поэтому, к примеру, митр. Филарет Дроздов считал, что священник не может быть хирургом, ведь даже у лучшего хирурга больные умирают.

Сами католики отнюдь не были ярыми милитаристами. Ратисбонский собор в 742 г. впервые формально разрешил священникам сопровождать армии, но он же запретил им брать в руки оружие или воевать. Именно тогда появилось слово "капеллан" - от латинского "каппа". Так называлась древняя реликвия франкских королей: плащ св. Мартина Турского (от которого половину святой отрезал и отдал нищему), который брали в бой как знамя. "Капеллой" стали называть передвижную церковь из полотна.

Увы, католические иерархи часто бывали одновременно и князьями Церкви, и феодалами светскими. В "Песне о Роланде" один из главных героев - архиеп. Тирпин (Тилпин Реймсский). Правда, иногда старались соблюсти приличия: в битве при Гастингсе, когда норманы победили Англию, брат Вильгельма Завоевателя епископ Одо сражался булавой, а не мечом. В 1175 г. Вестминстерский собор ещё раз запретил духовенству брать в руки оружие - значит, брали, брали. Сражалось духовенство и при завоевании колоний...

Парадоксальным образом, именно в XI столетии у католиков началось и быстро приобрело значительный размах движение "Божьего мира", когда по инициативе епископов и под их надзором феодалы давали торжественное обещание не воевать по определённым дням недели, или не убивать во время междоусобиц невинных крестьян и т.п.

БЕЗ ЖЕНЫ, ЗАТО С КОЛЬЦОМ, ИЛИ С ЖЕНОЮ, НО БЕЗ КОЛЬЦА

"Епископы носят на руках перстни, будто бы берут свои церкви в жены, и говорят, что носят обручальные кольца", - возмущался Кируларий, а митр. Георгий Киевский добавлял: "Егоже ни Христос, ни святии апостоли повелеша, нъ просто любяще и смиреное в вьсемь". Что Христос не велел носить перстней, верно, что Он и апостолы любили простоту и смирение во всём, - безусловно. Одна проблема: почему борьба за простоту во всём началась и окончилась перстнями католических епископов?

Парадоксальным образом, именно православные богословы современности подчёркивают, что не только епископ, но и всякий священник является женихом Церкви. Епископ - жених епархии, священник - жених прихода. Поэтому теоретически священника нельзя переводить с прихода на приход, епископа - с епархии на епархию. Это всё равно что развестить и взять новую жену. В древности это считалось тяжёлым грехом. Но по нужде можно и переменить - конечно, для себя.

Примечательно, что в православной России сегодня в обычае, чтобы священник, даже если он женат, обручального конца не носил. Поскольку священники женятся до рукоположения, то после рукоположения кольцо приходится снять. Так что католическая логика действует и у православных: священник и община - муж и жена. Только у католиков это проявляется в том, что мужа обязывают носить обручальное кольцо, а у православных - в том, что мужа обязывают не носить обручального кольца, напоминающего о настоящей жене.

АКТИВНЫЕ РОБОТЫ И СЛАБЫЕ ЛЮДИ

Еп. Евсевий Никольский писал в 1905 г.:

"В настоящее время у нас, говоря о неудовлетворительности состава пастырей, любят повторять, что нам не мешало бы научиться у католиков, которые будто бы так хорошо умеют приготовлять хороших пастырей. Но я не желал бы учиться у католиков, как разными внешними мерами и дрессировкой воспитывать будущих пастырей, готовых потом не брезговать никакими средствами для действования ad majorem Dei gloriam. Не по Христовой заповеди воспитывают своих пастырей западные христиане, извратившие учение Христово. Я могу согласиться только с тем, что католический священник имеет более определенную физиономию, как защитник интересов папства, действует с большей энергией и большей последовательностью. Но если принять в расчёт, что такая определённость и энергия, не разбирающая средств, более свойственна члену какой-нибудь социальной или политической партии, чем служителю религии, всегда правда, настойчивому, но смиренному и скромному, то и указанным выгодам воспитания католического не следует подражать" (Отзывы, 2, 929).

Различие сводимо к различию между мёртвым и живым. Патер - бездушный механизм, робот с хорошо отточенными движениями. Попик, попяра, батюшка, батёк, - живые, почему и именуются разнообразно, и действуют разнообразно.

Плохая новость: в 2005 г. российское православное духовенство в массе своей стало такими же автоматами, как и католики. Только сходство обусловлено не сходством "формации", подготовки, а сближением административных систем. "Нынче любят бессловесных". Православные роботы не слишком перегружены информацией, не сладкоречивы, но бездушны так же, как карикатурные патеры.

Хорошая новость: католические патеры вовсе не такие роботы, как их изображали французские антиклерикалы в 1935 году или российский епископ в 1905 г. Просто у эмоций есть свой язык, если его не знать, то другой кажется бесчувственным. По этой причине плохо образованные русские смеются над скандинавами и прибалтами, якобы у тех чувства притуплены. А вот зная язык русских православных, знаешь, как невелика часто цена нашей "душевности", "ласковости", "умильности".

C ТОЧКИ ЗРЕНИЯ ПРОФЕССОРА

Священник ориентирован на массу, на типичное - профессор ориентирован на единичное, исключительное. Научное мышление ценит исключения, потому что они обычно - лазейка к решению проблемы. Священнику важно, что солнце постоянно светит, учёному - что бывают и солнечные затмения. Проповеднику важно, что на солнце нет пятен, астроному - что пятна на Солнце есть.

Когда учёный переключается на богословские проблемы, особенности его мироощущения могут привести к недоразумениям. Духовенство, обличая католиков, глядит прежде всего на то, что у католиков преобладает. Самое распространённое принимается за самое типичное. У католиков есть сравнительно малочисленные подгруппы, которые придерживаются православных обычаев - священники женаты, служат на квасном хлебе. Но эти меньшинства при полемике в расчёт не принимаются, и своя логика в этом есть - логика пастырская. Пастух понимает, что с погодой бывают всякие чудеса, но ему важно, какая погода бывает чаще всего.

Профессор же смотрит иначе. Пусть большинство католиков говорят о Христе точь в точь как православные. Профессор высматривает прежде всего тех немногочисленных католиков, которые скажут что-нибудь необычное, а желательно - нечто, что можно приравнять к ереси. Шила в мешке не утаишь! Вот оно, "существенное" вылезло!! Это кажется интеллектуально неопрятным поведением, но это, напротив, вполне логичное для исследователя поведение. Неопрятность тут нравственная, и прежде всего - не профессорская, а духовенства. Потому что сам по себе профессор не имеет власти никакой, и только, когда духовенство принимает на вооружение учёные изыскания, они из блажи превращаются в оружие. Впрочем, и профессора (нормальные) лишь в порядке гипотез предполагают, что необычное важнее обычного. Только исключительно своеобразный богослов будет считать, что если все католики полагают, что Бог есть, а один католик выскочит с заявлением, что Бога нет, то именно этот выскочивший и огласил "суть католичества".

СВЯТОСТЬ С ДРОЖЖАМИ И БЕЗ

Самый наглядный пример того, как интеллектуал преображает то, что сочинил клерикал - всё тот же "спор об опресноках". В Средние века это был нормальный односторонний монолог: люди, которые решили отождествлять дрожжи с духом, ругали людей, которые не использовали дрожжей. Однако, эти ругатели говорили именно о дрожжах и о духе, а не строили на дрожжах богословских концепций.

Прошла тысяча лет. Просфоры обычно в России пекут женщины, которым совершенно всё равно: принято класть дрожжи, они кладут, скажут не класть, будут не класть. Зато появилось множество людей, каждый из которых за год пишет больше о вероучении, чем все православные богословы VI века вместе взятые. Правда, в отличие от древних богословов, эти - варятся в своём соку. Их не слушают императоры (президенты), никто в панике не созывает вселенские соборы, чтобы обсудить их взгляды, никто никого не ссылает. Церковная жизнь в современном мире занимает очень маленькую нишу, а богословские упражнения в этой маленькой нише занимают совсем крошечное пространство. Но чем меньше погремушка, тем камушек внутри её гремит чаще, ударяясь о стенки.

В XI веке богословские споры ограничились тем, что византиец Никита Стифат заявил, что хлебе Евхаристии должны быть дрожжи, ибо в мёртвом теле Христа оставался Дух Святой - на что кардинал Гумберт возразил, что, если бы в теле Христа оставался Дух Святой, оно не было бы мёртвым, а был бы живой Христос. Поспорили двое богословов - и ладно. Что Христос умер - это бесспорно. Спор шёл о том, умер ли Бог, когда умер Христос, или умер только "человек Христос", "человеческая природа", "человеческая ипостась", "человеческая личность", "человечество". К дрожжам в хлебе это отношения не имеет. К вере в Христа - тоже. Это всё имеет отношения к описанию веры, к её формулировкам. Сегодня нетрудно сочинить программу, которая заставит компьютер комбинировать слова "природа", "личность", "сущность" во всевозможных комбинациях. Сочинения такого компьютера будут так же логичны (если программист хорош), как тексты средневековых богословов. Найти в них смысл - или найти в них ересь - будет легко. Но даже самый ярый фанатик не скажет, что компьютер может веровать.

В XI веке католический богослов заявил, что в умершем Христе не было Духа Святого. А византийцы даже рисовали умершего Христа с фонтанами крови, которые из трупа бьют вверх - символ того, что и мёртвый Христос был живым Богом.

Современные православные богословы (не все, конечно, лишь меньшинство, к счастью, об этом пишет) заявляют: "Учение о мертвом Теле Христовом невозможно соединить с верой в сотелесное единение нашей человеческой природы непосредственно с самим Богом, как это исповедают православные" (Бусыгина, 1992). Почему "невозможно"? Что, этот вопрос долго обсуждался? Да и десяти минут не обсуждался. "Невозможно" - и всё. И какое отношение к хлебу Евхаристии имеет этот спор? Этот хлеб для верующего - плоть ведь не трупа, а живого, воскресшего Христа. Уходил Дух из тела Иисуса и вернулся, или не уходил, значения не имеет. И уж подавно дрожжи тут ни при чём. Заявлять, что всякий, кто не кладёт дрожжи в хлеб для богослужения, исповедует именно такие взгляды, означает приписывать превращать дрожжи из символа в небесную реальность, самоочевидную для всех верующих.

"Основываясь на том, что в Евхаристии происходит в каждом из верных то же соединение божественной и человеческой природы, которое произошло в Боговоплощении, а различие между верными и Христом принадлежит не природам, а ипостаси, св. Никита пытается объяснить, обращаясь к римлянам, что квасное приношение выражает единосущность человеческой природы Тела Спасителя нашей человеческой природе".

Так писала в 1992 г. сотрудница Московского Патриархата В.Бусыгина. Заметим, она объясняет, что "пытался объяснить" Стифат - она сочиняет за древнего византийца. Не она одна. Православный американец Л.Эриксон, профессор семинарии в Нью-Йорке, описывая спор об опресноках признавал, что защита Стифатом дрожжей есть "результат его слишком систематизированного, а также литературно окрашенного мышления". Признавал и добавлял: "Но в его взгляде на Евхаристию верно отражается центральная идея византийского литургического богословия... Свой подход к Евхаристии византийцы начинают не с хлеба как хлеба, а с хлеба как человека".

Современный православный интеллектуал не находит в себе достаточно смелости признать, что средневековое мышление - слишком магично, материалистично, и в результате глубже , чем византийский теолог, погружается в словесную эквилибристику, превращающую дрожжи в символ православия: как дрожжи пропитывают хлеб, так Бог пропитывает человека, а католики возводят между Богом и человеком стену, значит, они вообще не понимают суть Благовестия, ибо Христос пришёл эту стену разрушить. А священник Московского Патриарха Н.Ким называет это погружение Эриксона - аналиком "полемики об опресноках с современной научной позиции" (Ким, 2003). Наука, очевидно, дрожжелогия. Или квасоведение.

Другой идеолог антикатоличества свящ. Г.Лурье с лёгкостью необычайной прощает патр. Кируларию любые ошибки. Тот и дату жизни папы Вигилия перепутал, и "забыл" о том, что ещё недавно его предшественники поминали римских пап, и назвал бритье бород "жидовством". "Едва ли это нужно понимать в том смысле, что...", - роняет Лурье. Да почему же "едва ли"? Потому что потому... Современный интеллектуал бесконечно образованнее древнего патриарха (действительно так), и потому считает себя вправе определять, что и как нужно "понимать", "интерпретировать" и т.п. И если патриарх бы сказал, что Иисус - не Бог, Лурье бы объяснил, что это "едва ли нужно понимать как неверие к божественность Иисуса".

Вот если католик скажет что-нибудь вполне православное, Лурье объяснит, что это всего лишь вроде волос на трупе. Он и сравнивает католичество с гниющим трупом: "Мертвое тело, каковым оказывается всякое отсеченное от церковного общения еретическое сообщество" (Лурье Г., комментарии к публикации послания Кирулария, 2001). К чести Лурье, надо заметить, что он ни у кого на службе не состоит, считает живой Церковью только себя и свою общину, а всех остальных, включая поставившего его епископа, считает всего лишь православными трупами в разной степени разложения. Правда, епископ Лурье отплатит вполне, лишив его сана. "Разумеется", Лурье не обратил на это внимание и продолжает служить и богословствовать. Священника без епископа, который продолжает поучения о чистоте веры, напоминает несчастного шофера, в автомобиле которого кончился бензин, но бедолага сидит, крутит руль и убеждён, что лишь он один едет по шоссе, а все остальные стоят на месте.

Никита Стифат в XI в. писал: "Мы приняли надсущный хлеб с неба, ибо, что есть надсущный, как не единосущный нам, но нет никакого единосущного нам хлеба, а только Тело Христово, которое единосущно нам по плоти своей человеческой". Кардинал Гумберт тогда же возразил: "Хлеб Божественной трапезы является надсущным". Может быть, Никита прав, а Гумберт - еретик, но во всяком случае, из этой фразы совершенно не обязательно следует, что все католики отрицают возможность "обожения человеческой природы". А Бусыгина не только это выводит из кардинальского тезиса, но и ещё более: "На Западе в XI веке были концептуально оформлены воззрения, признающие подлинность Боговоплощения только в жизни Иисуса, но не во всем Теле Христовом - Церкви". Подумать только, оказывается без дрожжей и Церкви нет!

ФИЛИОКВЕ КАК КОРЕНЬ ЗЛА

В ХХ веке богословы уже не рассуждали о дрожжах как главном различии между православии и католичестве. Все они заканчивали университеты, все они изучали прежде всего философию, и о Боге им легче всего было говорить философски. К университетской выучке можно отнести и стремление свести все различия между православием и католичеством к одному важнейшему, найти "общий знаменатель", первопричину. Дрожжи в первопричину не годились, а вот "филиокве" - вполне. И вот в 1920-е годы Лев Карсавин заявляет, что все грехи католичества суть выражение "филиоквизма". Якобы из утверждения, что Дух Святой исходит и от Сына (и через Сына) "следует, что эмпирическое бытие Церкви (в некоторой, по крайней мере, степени) - нечто а-логическое, только-человеческое, временная иллюзия". В какой степени? Почему "иллюзия"? Почему "через Сына" - "дурное антропоморфизирование"? Отец из любви к Cыну посылает через Него Духа - это, по Карсавину, "психологизирование" Пресвятой Троицы, понимаемой в категориях грешной человеческой любви". То есть, любить Бога - можно, но считать, что Бог любит - нельзя, а иначе - ужас:

"Католицизм становится рационалистическою системою и учением о словах: Бог ограничивается в систему атрибутов. Божья справедливость понимается по-человечески и окрашивается человеческой жестокостью. ... Всплывают учения о чистилище ..., сокровищнице добрых дел, индульгенциях ... Доходя до последних следствий Filioque, уединяющее себя самоутверждение западного христианства обнаруживается в стараниях церковной иерархии подчинить себе все сферы жизни (ср. «index librorum prohibitorum», в который попали и Кант, и Флобер, оставленное ныне запрещение мирянам читать Писание и многое другое, непонятный мирянам латинский язык богослужения, целибат духовенства). Оно ясно в борьбе за мирскую власть, в стяжаниях, в папском государстве".

БЕРДЯЕВ ПРОТИВ КАТОЛИЧЕСТВА

Статья Бердяева о Гюисмансе (французском литераторе, который из безбожника стал рьяным католиком) - своеобразная хрестоматия антикатолических предубеждений православных. Бердяев был неофитом, когда писал эту статью, позднее он расстался с этими предубеждениями, в отличие от многих куда менее живых православных, которые так и умирают в убеждённости, что католичество есть антихристова секта.

"Католическая церковь идет навстречу слабым и изнеможенным, тем, которые жаждут отречься от своей воли и сложить с себя ответственность". "Власть католичества над историей волевая и мужественная". Это первый "признак сектантства": якобы сектанты "охмуряют", порабощают "безвольных" (детей, женщин и т.п.). Тут обнаруживается сексуальная составляющая в "охоте на сектатов". Сектофоб видит в "сектантстве" насилие, подобное сексуальному. Он может завидовать лидерам "сект", видеть в них конкурентов, защищать своё исключительное право на насилие, а может бояться пасть жертвой насилия. Сектофобия в этом смысле бывает мужская и женская (точнее, "мужицкая" и "бабья").

"Тут сказывается основное для католичества деление церковного общества на клир и мирян, на пасущих и пасомых, на учащих и учащихся, на активно-водящих и пассивно-ведомых". Понятно, что в православии тоже есть такое противопоставление. Оно исчезает лишь там, где исчезает рычаг властолюбия - например, там, где православие есть религия меньшинства. В США, в Финляндии, в Англии православные могут показать пример равенства, отсутствия клерикализма. Однако, трудно судить о доброкачественности этого равенства. Во всяком случае, опыт 2000-х годов продемонстрировал, что и американские православные легко ловятся на приманку власти, богатства, величия, которую закинули им российские власти, и тогда и у "свободных" православных молниеносно воспрял клерикализм.

"Мистика католическая – преимущественно чувственная, в ней много сладострастной истомы". Спустя двадцать лет после Бердяева на эту тему многое написал Алексей Лосев, спустя восемьдесят лет ещё больше - Андрей Кураев. Проблема не в том, что они плохо знали католическую мистику. Проблема в том, что "православную мистику" они вообще не знали, а лишь придумывали её, конструировали из книжек. В реальной жизни, а не в фантазиях, православные мистики, возможно, не слишком сладострастны, зато очень боевиты. Учение об Иисусовой молитве весь ХХ век служило поводом для рукоприкладства, начиная с драк между афонскими монахами и кончая словопрениями российских интеллектуалов "нефтегазового православия" 2000-х годов.

"Католический разрыв церковного общества на две части сказался еще в том, что мир был лишен священного писания как непосредственного источника религиозной жизни и духовенство стало между Евангелием и душами человеческими". Утверждение достаточно справедливое для определённых времён. Одна беда: православие-то ничуть не лучше, а даже и хуже. Тут Библия дольше находилась под спудом, а когда Библия была разрешена, между нею и человеком было поставлено Предание - то есть, то же самое духовенство. Ведь все притязания мирян на равноправное участие с духовенством в толковании и развитии Предания разбиваются о простой канцелярский факт: на соборах у мирян лишь совещательный голос. В решающий момент марионеткам грозят пальцем и откладывают в ящик.

"Пассивный и безвластный характер православной иерархии связан внутренно с более активной и волевой религиозностью мирян". Слова, написанные Бердяевым в 1909 году, даже и тогда не были вполне справедливы. Иерархи не располагали всей полнотой административной власти, подчиняясь правительству, но уж безвластными они не были и со своими подчинёнными - священниками - обходились круче, чем их католические коллеги, поскольку не были стеснены правовыми традициями.

"Сравните св. Серафима Саровского, величайшее явление мистической святости в православии, с св. Терезой, мистической святостью католичества. Православная мистика более мужественная и волевая, католическая мистика более женственная и чувственная".

Разумеется, преп. Серафима надо сравнивать не со св. Терезой Авильской, а с многочисленными святыми католическими монахами-мистиками. Только Бердяев об их существовании не знал. Святая же Тереза Авильская (Тереза Малая тогда ещё не была канонизирована, и известна в России ещё не была) - намного более мужественный и волевой персонаж, чем Серафим Саровский.

"В восточноправославной мистике Христос принимается внутрь человека, становится основой жизни, в западнокатолической мистике Христос остается предметом подражания, объектом влюбленности, остается вне человека. Подражание страданиям Христовым, вплоть до принятия стигматов, есть последнее слово католической мистической чувственности. Сладость страстей Господних, упоение ранами Христовыми – вот пафос католической мистики. На Востоке Христос – субъект, дан внутри человека, на Западе Христос – объект, дан вне человека. Восточная мистика, восточное богословие, восточная метафизика выработала идею теозиса – обожения человеческой природы (Дионисий Ареопагит, Максим Исповедник, Григорий Нисский и др.). На Западе человеческая природа остается внебожественной, далекой, лишь устремленной и жаждущей".

Из этого абзаца Бердяева в ХХ веке следующее поколение, прежде всего, Владимир Лосский, и сконструировали православие. Несправедливость упрёков в адрес католиков очевидна всякому, кто знаком с историей католической святости. Проблема в другом: идея "теозиса" - одна из многих идей, которые породили православные богословы. В течение многих веков, в течение большей части истории Православия, "теозис" оставался в книжках, пылившихся на полках библиотек. О нём даже не подозревали, о нём не говорили, и в духовной жизни не теозисом руководствовались. Преображаться, бывало, преображались, но по благодати, а не из-за сознательного стремления к "обожению". Когда же у православных идеологов ХХ в. теозис превратился в коронный трюк, истинно православной святости - смиренной, тихой - стало не больше, а меньше, и под разговоры о "теозисе" расцвело обычное ханжество, да ещё с фашистско-державническим привкусом.

"В католичестве непосредственное чувство Христа слабее, чем в православии. На Востоке – мистическая насыщенность, на Западе – мистический голод. Эта разница сказалась и в архитектурном стиле храмов. В храме готическом чувствуется вытягивание человека к Божеству, в храме восточноправославном – распластание человека и схождение Божества".

Даже в начале ХХ века, когда это написал Бердяев, было множество католических церквей, как две капли воды похожих на православные - ведь архитектурный стиль всего I тысячелетия была общая у Запада и Востока. Отождествлять готику и католичество - всё равно, что отождествлять православие и софринскую жесть. Да и соборы св. Софии ничуть не менее устремлены к небу, чем готические. Вообще же странная логика: почему устремлённость к небу - свидетельство мистического голода? Зачем вообще ставить проблему в терминах голода и сытости, когда речь идёт об общении, которое никогда не может насытиться, ибо это - общение любви?

Бердяев ярко сформулировал очень благородный, но всё же ошибочный стимул к соединению православных с католиками:

"Таинственный промысел Божий в истории установил для таинственных целей разделение христианского мира на тип восточноправославный и западнокатолический. Но в разделении этом есть и человеческий грех, и потому воля человеческая должна быть направлена к воссоединению и восполнению. Два типа и два пути одинаково нужны для вселенской полноты религиозной жизни. Без православной насыщенности, обожествляющей изнутри человеческую природу, и без католической устремленности, творящей религиозную культуру, одинаково неосуществимы вселенские цели Церкви".

Ложное противопоставление. Есть своя насыщенность, свой теозис и в католичестве, есть своё культурное творчество в православии. Единство Церкви нужно не потому, что у разделившихся есть какие-то важные достоинства, важные задачи, и выполнить эти задачи можно лишь вместе. "Вселенская полнота" осуществляется и в душе одного человека, - тем самым Бог сделал человека не зависящим от прихотей социального бытия, от пороков институтов и бесчеловечности. Единство необходимо только потому, что единство есть одно из измерений любви. Уникальность заключается не в православии или в католичестве как исторических феноменах. В исторических православии и католичестве нет ничего уникального, есть только своеобразное. Уникальны люди, а не традиции.

Соединяться должны люди. Поэтому бессмысленны разговоры о том, что ради грядущего единства "церквей" нужно воздерживаться от единства "членов Церквей". На практике это всегда означает примитивную бюрократическую манипуляцию человеком, принесение человека в жертву институтам, а часто просто личной выгоде, карьере, спокойствию.

ПЛАТОН МНЕ НЕДРУГ

Поскольку история философии того времени (как в значительной степени и сейчас) подавалась как борьба двух систем - Платона и Аристотеля, православные бойцы с католичеством заклеймили Рим как центр платонизма. Алексей Лосев в 1920-е годы заодно обличил и евреев в платонизме и неоплатонизме. Учение о "филиокве", по Лосеву, "есть сначала замаскированный, а потом явный атеизм", а также "основа латинского платонизма". "Платонизм" тут противопоставляется православию как горячая молитва - молитве бесстрастной.

Правда, профессора редко согласуются друг с другом. Лосев жил в советской России, а живший во Франции Владимир Лосский, так же озабоченный размежеванием с католиками, заявил, что именно православие - это платонизм, а католики - за Аристотеля. Истина же в том, что ни православное богословие, ни католическое никогда не умещались целиком в рамки какой-либо философской традиции.

БОГ СОЗДАЛ ПАЛАМУ, ПРОФЕССОРА - ПАЛАМИЗМ

В 1930-е годы Алексей Лосев и Владимир Лосский создают миф о Григории Паламе, богослове начала XV века, как о вершине православной мысли, последнем из святых отцов. До этого это место в течение тысячи лет принадлежало Иоанну Дамаскину. В XVII веке в России даже и память Паламы не праздновалась во второе воскресенье Великого поста, как ныне (у старообрядцев и по сей день, соответственно, не празднуется). Первое издание сочинений Паламы (1787 год) было конфисковано властями: Паламу сочли еретиком. Да и на греческом первое исследование о св. Григории появилось только в 1911 году. В России о Паламе впервые заговорили богословы накануне революции 1917 года, когда разгорелся спор о том, насколько спасительно само Имя Божие во время молитвы. Однако, не "имяславие", а именно труды Владимира Лосского стали центром, вокруг которого взбухло почитание Паламы.

Сам св. Григорий Палама был ярым антикатоликом, но очень хорошо образованным антикатоликом, мыслившим вполне в стиле католической философии своего времени. Он спорил с западными богословами на их языке, прибегая к таким же натяжкам и передержкам. Тем не менее, его упрёки католикам вполне традиционны, а после его смерти никакого "паламизма" не появилось. Его сочинения были забыты. Комическим образом, современные поклонники Паламы считали, что эти тексты не переписывали, поскольку-де они были так популярны, что их знали наизусть.

Миф о Паламе в конце ХХ века окреп благодаря новой волне интеллектуалов, пришедших в Русскую Церковь. Лосский обличал католичество и восхвалял Паламу, потому что для него это был способ объяснить себе, почему он, проживая во Франции среди католиков, всё-таки остаётся православным. Николай Бердяев находился в той же ситуации, но определять своё православие предпочитал иначе, не через противопоставление католичеству, а через противопоставление всему нетворческому, рабьему, хищному. Большинству же бывших советских атеистов очень пришлась по вкусу агрессивность Лосского: они просто нашли новую, богословскую опору для традиционной советской ненависти к Западу. Просто раньше Запад был плох из-за капитализма, а теперь - из-за католичества. Раньше Россия была маяком коммунизма, а теперь стала маяком теозиса.

"Теозис" по-гречески "обожение". Иисус говорил, что верующие в Него становятся "детьми Божьими". Человек возвращается в рай. Человек обретает Духа Святого. Человек "одевается во Христа". Вот - "обожение". Это очень древний, очень поэтический и очень восточный способ описывать спасение. Католическое богословие редко использовало термин "обожение" (как, впрочем, и православное греческое). У современных "паламитов" (иногда фанатики Лосского так себя прямо и называют) слово "обожение" стало "торговой маркой" Православия.

Что бы ни писал сам Палама, "паламиты"-антикатолики представили дело так, что католики намертво отделяют Бога от человека, а православные знают Бога, от Которого исходят особые энергии, словно свет Преображения, и этот свет преображает людей. Преображение и есть "теозис", "обожение". Икона "Преображения" - особенно превосходная рублёвская - стала своеобразным штандартом нового антикатоличества.

На что вполне православный преподаватель Московской Духовной Академии Николай Гаврюшин замечал, что свет Преображения был светом Христа, что а не учеников, что учеников этот свет напугал. Этот свет скорее отделил Иисуса от учеников, показав Его славу, а не прославив их. До теозиса было далеко-далеко, "им предстояло стать свидетелями Его уничижения и смерти, чтобы затем самим через уничижение и смерть стяжать славу обожения". Через уничижение и смерть, а не через антикатоличество и разговоры о нетварном свете, "осиявающем" православных.

Тот же Гаврюшин обнаружил, что всё, что паламиты от православия считают гениальными прозрениями св. Григория, было и у католических современников Паламы. Только св. Бонавентура немного забавно для русского уха говорил о "инфлюэнции" Бога к человеку - но и "нетварные энергии" только для привыкшего к этому термину философа звучит величественно. А как красиво на латыни звучат слова Бонавентуры о том, что Бог даёт познать Себя "всего, но не всецело" - "totus, sed non totaliter".

Католик, что с него взять! Антикатолик познаёт Бога тотально.

Самое грустное, что католики отреагировали на миф о Паламе симметрично: они стали считать его почитание как святого неприемлемым.

С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ РАБОТНИКА: ИСКУССТВЕННОЕ ПРОТИВ ЕСТЕСТВЕННОГО

Видимо, к антикатоличеству низовому, "бытовому" следует отнести обвинение католиков в "искусственности". Царю или мыслителю безразлично, как изготовлена книга или трон. Им важна суть. А вот мастеру кажется, что форма и метод важнее сути. Работник, который сам изготавливает какие-то предметы, более озабочен различием между изготовленным и "природным", чем профессор. Плотнику кажется, что дерево - "естественнее" стола. Ему хочется, чтобы в Церкви всё было "естественно", словно спущено непосредственно с неба.

Ю.Вознесенская описывает, как в раю святые усилием мысли создают разные предметы. Однако, даже святые не могут создать "статуэтку Фатимского Богоматери", потому что та - пластмассовая. "Ничто искусственное не может существовать в Раю" ("Мои загробные приключения", 2002, с. 116). Однако, удаётся создать "бронзовые фигуры зверей". Что бронза - такой же искусственный материал, как и пластмасса, автор не догадывается. Горгульи на Нотр-Дам, "которых парижане считают хранителями своего города, на самом деле бесы" (Там же, с. 144). Что на древних православных храмах Владимира и Суздаля встречаются чудища, аналогичные горгульям, автор вновь не подозревает.

*

ДОПОЛНЕНИЯ

О. Вс. Чаплин демонстрирует ещё одно традиционное противопоставление "православия" и "католичества":

"В истории России многие поколения людей были искренними христианами, не будучи грамотными, а воспринимая веру только из богослужения, на слух или из своей собственной семейной традиции. От бабушек и дедушек, отцов и матерей. При этом они были лучшими христианами, чем многие начитанные западные богословы, оказавшиеся в конце концов в плену собственных тягостных размышлений".

Статистика развеивает миф о набожных невеждах. Из тех "православных", которые "не отказались". которые "воспринимают веру на слух", лишь меньшинство верует в Воскресение Христово. Большинство же - в том числе, и ходящие в церковь - веруют в переселение душ, в приметы, в астрологию и т.п. Зато - никаких "размышлений".

В утешение Чаплину можно заметить, что и в Католической Церкви ценятся "простецы", люди благочестивые, но ненавидящие "тягостные размышления", и так же, как и "православные", купающиеся в суевериях, многие из которых имеют церковные формы, но вполне языческое содержание (как мариолатрия). Собственно, само противопоставление веры "простецов", "рыбарей" и веры "учёных" характерно не для православия или католичества, а просто для иерархического христианства, христианства фундаменталистского. Недоверие к разуму характерно прежде всего для интеллектуалов, и профессор на папском троне более всего боится своих университетских коллег. Рыбак же спокойно относится к тому, что существует работа, которую может и должен выполнять учитель, физик, богослов.

Власть не доверяет ни чувству, ни разуму личности, но всё-таки разума власть боится больше и ("разделяй и властвуй") призывает уподобляться Паскалю и исповедовать Бога Авраама, а не Бога учёных. Противопоставление совершенно ложное, не говоря уже о том, что Авраам был бы последним, кто согласился бы доверить свою духовную жизнь хоть Папе Римскому, хоть Патриарху Константинопольскому.

У "простецов" и "знаек" одна природа, добродетели одни и грехи одни. Самый антицерковный грех - замкнутость в себе. В деспотической Церкви этот грех пронизывает всё. Верхи живут сами по себе, и каждый в своей епархии может делать, что угодно, и даже должен не лезть к другим. Простецы молча входят и уходят, и что они там усвоили из проповеди, даже Бог не знает. Учёным позволено писать, что захотят, лишь бы не выносили это на широкую публику и не задевали власть начальства. Сторонники системы называют такую замкнутость "лояльностью", а противники - "сергианством" или, сравнивая с торговлей, "франчайзингом". Выдали право оформлять свою жизнь в стиле рашн-ортодокси, а дальше трава не растёт. Да и неприлично, и некрасиво траве расти на позолоченной церковной жести. Церковь в стиле позолоченного текно.

*

"Восточное христианство очень плохо знают, и его не так легко узнать, потому что оно менее оформлено, менее рациоализировано и социализировано, чем западное христианство" (Бердяев, 1946).

*

Достоевский в январе 1977 года пишет эссе "Три идеи". в которой бранит католичество за "насильственное единение человека" - идею, "ещё от древнего Рима". Социализм тогда выходит продолжением католичества. Мышкин: "Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос". Протестантизм - чистый нигилизм. Грановский отвечал на "Пушкинскую речь", что народ России безграмотен и ничему Запад научить не может, на что Достоевский отвечал: "Я утверждаю, что народ наш просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христова не знает и проповедей ему не говорят, - но это возражение пустое: все знают всё то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей". Народ знает жития, знает молитву Ефрема Сирина. Народ умеет каяться, "никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: я сделал неправду". А католик - не кается, имеется в виду.

В "Дневнике писателя" за 1976: "Вникните в Православие: это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство ... в русском христианстве по-насоящему даже и мистицизма нет вовсе, в нём одно человеколюбие, один Христов образ. ... Но похоже ли наше тихое, смиренное Православие на предрассудочный, мрачный, заговорный, пронырливый и жестокий клерикализм Европы?"

В качестве иллюстрации - гибель солдата в плену у мусульман "за веру". Не держат обещаний - но снисходительны к слабостям другим, а к своим строги.

Николай Лосский (Достоевский и его христианское миропонимание, ЖМП, 1994, №2, с. 100): "Филарет Московский говорил, что перегородки между христианскими исповеданиями не доходят до неба. Это значит, что даже и догматические отличия Католической Церкви от Православной не ведут к абсолютному разъединению. Тем более терпимо нужно относиться к тем искажениями чистоты христианства, которые представляют собою вину отдельных лиц, даже и таких высокопоставленных, как Папа Римский".

Достоевский пугал, что католики примут коммунизм - не вышло. Не более ли пугает православных будущее, а католиков прошлое?

*

Существуют фиктивные различия между православием и католичеством, существуют и реальные. Любопытно, что в антикатолической полемике у православных редко упоминается такое яркое отличие как разное отношение к Св. Дарам. Причина, видимо, в том, что различие это образовалось лишь с XII столетия. А различие существенное: в католической традиции поклоняются Святым Дарам не только во время литургии, но и - подчёркнуто - после неё. Более того: у католиков вошло в обычай даже во время мессы причащать мирян запасными дарами. Как писал вполне правоверный католик, но учёный-литургист о. Роберт Тафт, это похоже "на банкет, на котором угощение  происходит блюдами из холодильника, оставшимися от предыдущих гостей. Каждый насытился, никто не ушел голодным, но символика равного участия в общей трапезе полностью утрачена".

Православные, может, потому не слишком попрекали католиков за такое отношение к причащению, что не подозревали о нём, а может быть, потому что и у православных "равное участие в общей трапезе" - идеал, но не реальность.

*

*

Джованни Гуайта, римо-католик: "Католическая и Православная Церкви устроены соответственно как монархия и олигархия" (Гуайта Дж. Жизнь человека: встреча неба и земли. Беседы с Католикосов Всех Армян Гарегином I. М., 1999. С. 150). Правда, пример России показывает, что монархия и олигархия могут прекрасно совмещаться. В России Папа (в лице своих уполномоченных) выступает как один из полноправных олигархов. Однако, при этом все религиозные олигархи подчиняются монарху - светскому монарху, не церковному. Так в экономике России доминируют олигархии, монополисты, но они смиренно, чтобы не раскулачили, подчиняются коллективной олигархии - номенклатуре. В то же время в Риме монарх - лишь делегат олигархов, и не только тех, кто его выбирает, но тех, кто составляет римскую номенклатуру. И в этом различие католичества и православия более чем относительно.

*

Ещё к вопросу о различиях православия и католичества:

"На Востоке веками христианская мысль выражалась в общинной жизни: в семье, на работах в поле... На Западе картезианская мысль разделила, разбила жизнь на различные сферы, на работу и дела, на частную жизнь, на досуг и т.д. При таком разделении вера и религия занимают лишь одну сторону человеческой жизни ... В психологии восточного человека, благодаря его менее рациональному менталитету, эти различные аспекты жизни не так отделены друг от друга, и поэтому вера способна охватить всего человечества" (Гуайта Дж. Жизнь человека: встреча неба и земли. Беседы с Католикосов Всех Армян Гарегином I. М., 1999. С. 80).

Далее католикос Гарегин заявил, что Иисус был всегда один - т.е., что Иисус был скорее восточный христианин, чем западный.

Яркий пример, когда "православие" оказывается не догматическим, а культурным явлением. Формально для православных Гарегин - еретик (как и беседующий с ним католик Гуайта). Неформально оба - близки по духу, оба сторонники "нерасчленённого" сознания. Только вот беда: цельность разная бывает. Бывает коллективизм, бывает соборность. И соборность, пожалуй, у тех, кто прошёл через разделение частной жизни от общественной, а не у тех, кто мечтает закатать всех в один асфальт.

*

*

"Католичеству одному пришлось бороться со всевозможными схизмами, против протестантства и модернизма. Оно заняло по этим вопросам ту позицию защиты, сосредоточенности и суровости, которая диктовалась ему его одиночеством", - писал в полемике с англиканским еп. Гором в 1924 г. Пьер Батифоль (Католичество и папство. Англиканские и русские затруденния. 10-е изд. Париж, 1925. Пер. на рус. Н.И.Снежко под ред архиеп. Кубанского Гермогена. Краснодар, декабрь 1951. Машинопись). Батифоль не отрицает, что католичество было бы богаче, если бы с ним было православие. Но - бедных католиков оставили в одиночестве. С таким же успехом фанатик православия мог бы воскликнуть: "Православию пришлось одному бороться со старообрядцами, с Менем, Бердяевым и прочими шмеманами-мейендорфами". Не любить врага проще, чем не создавать врага, как создали католики "протестантов" и "модернистов".

*

«Общение католической церкви с небесной Церковью – совсем жалкое, холодное, краткое, безжизненное, не так как в Православной Церкви – живое, мудрое, полное, всеискреннее, всеблагоговейное», - писал Иоанн Кронштадтский (Дневники, т. V (предсмертный дневник, май-ноябрь 1908г.). М.-СПб.-Кронштадт, "Отчий Дом", Архивный комитет СПб, 2006г. с. 85).

*

Ранний пример антикатолического противопоставления Рождества и Пасхи у еп. Никона Рождественского, 1910 год:

"А когда представишь себе, что ведь эта радость, ... идет по всей Руси... то невольно воскликнешь: о, как счастливы мы, русские, что и родились, и пребываем неизменно в недрах ... Православной Церкви! Там, у западных христиан, торжественнейшим праздником христианства почитается праздник Рождества Христова; велик сей праздник и в нашей Церкви, и называется он тоже Пасхою в книгах богослужебных, но ведь рождение Спасителя есть только начало нашего спасения, а воскресение - завершение его, полное торжество Господа нашего над адом и смертью, над человекоубийцею исконным - сатаною. А ведь Его торжество есть торжество наше - торжество всего искупленного Им человечества".

"Всего человечества" - за исключением, правда, нехороших католиков, подменивших Пасху Рождеством.

*

*

Флоренский - выпад против католичества как против "Запада", причём в "Запад" очень честно (что и делает Флоренского - Флоренским) включены украинцы:

"Великороссы в душе презирают малороссов, считая их внешними и бестрагичными; малороссы не любят казаков, видя в них формализм и сухость. Великорусская натура несет в себе антиномию крови - финско-татарской и славянской. Отсюда трагичность, отсюда беспредельные порывания степной кочевнической натуры, сужаемые упорядоченностью западных начал. Природный анархизм может быть сдержан лишь железными удилами. Отсюда сдержка изнутри - обрядоверие и ригоризм, сдержка снаружи - бюрократизм и любовь к государственности. Идея свободы чужда нам: мы знаем лишь вольность и дисциплину. Напротив, южноруссы гораздо цельнее любят свободу и знают меру. Тогда как для нас невозможно что иное, кроме как самодержавие, для них возможна и республика; да она и была уже - Сечь, Новгород, Псков. Но они близки к полякам. Мы боимся католицизма и в то же время тянемся к нему" (1915 г.).

"Государственность" тут, конечно, надо читать "воинственность". "Вольность" как антиномия свободы есть "шалость" - возможность похулиганить, напиться в "увольнительной". "Тяга к католичеству" при этом есть тяга к милитаристскому триумфализму (который, конечно, в католичестве есть, но составляет там не главное).