ПИСЬМА НЕВЕСТЕ О ВЕРЕ
XII.1975-IV.1976
Милый!
Боюсь, что без огласительных писем мне все-таки не обойтись. Кажется, наступило
время. Когда мне очень понадобится твоя помощь. Со времени нашего первого разговора
в Жаворонках, я не переставала думать о Нем, но только два дня назад решилась
на другое. Я впервые заставила себя посмотреть на окружающий мир, как на Его творение.
А что, если бы это было правдой? Ощущение, которое я испытала, было поразительно.
Мир в одну минуту засверкал и явился чудом, и я была частицей этого чуда, слившейся
с ним воедино. Тело потеряло вес и душа, взвившись, засияла. Я умышленно отключила
свой мозг от какой бы то ни было работы по осознанию этой принадлежности к Нему.
Попытки осмыслить это были довольно мучительны и раньше, я боялась потерять это
удивительное ощущение, мозг показался в какой-то момнет совершенно ненужным. Но
контролировать свои ощущения я тем не менее стала именно с этого момента, потому
что больше всего боюсь (совершить?) ошибку. В квартире у Леницкого, стоя перед
его иконами, я второй раз ощутила (правда, в меньшей степени) это парение, принадлежность
к чуду. Я ничего не знаю, я наверное никогда сама в этом не разберусь, поэтому
взываю к твоей помощи, любимы мой. У Ляли я мысленно спрашивала всех присутствующих:
«Чувствовали вы это? Было у вас так как у меня? Что это?». Милый Яша, я не хочу
обмануть себя, а потом тебя следом. Но я очень хочу быть с тобой во всем. К кому
я стремлюсь: к тебе через Него или наоборот? Очень соскучилась. Целый день без
тебя!
Ира
6.XII.75.6.151
Иринка,
Думал по-разному: не переадресовать ли тебя о. Александру, не напрячь ли мозги
и написать по-хорошему, а в конце концов, пишу как на духу, что в голове. Прости
заранее, если сказанное тебе не ответ: твое письмо меня очень обрадовало, и хочется
говорить сразу обо всем, а скажу лишь о том, может быть, о чем думал последние
дни — для себя.
В каком-то смысле мы с тобой в одном положении. Чувствую ли я сейчас Христа,
Иисуса как Господа, Свет? Не чувствую ни одним из чувств и ни одним из сверхъестественных.
Знаю ли я, вижу ли, что без Христа, без знания Его и Его слова, без знания Его
как правды нашей жизни, — без всего этого я не могу жить? Это я знаю. В периоды
даже наибольшего просветления, подобного, в чем-то, твоему, я не видел Христа,
какой-то голос мог говорить во мне, что его и нет, что все мои чувства — иллюзия,
но это был именно не мой голос. Он звучит почти всегда, иной раз без него бывало
и скучно, но всегда было что ему противопоставить и, думаю, есть и у тебя.
Что значит для меня Христос? Думаю ли я о Нем, вспоминаю ли я Его? Просто потому,
что я много читаю, у меня часто перед глазами это имя, но это — мне говорят другие.
Вот прошел год, и вижу, что думал о Нем по-разному.
Бывает, что евангельский свет озаряет весь твой день сам собой, тут только
и вглядываешься в этот свет, говоришь с этим именем, даже резкие искушения лишь
подчеркивают высоту. Бывает, что глядя на вещь, которую озарял этот свет, ты как
бы вспоминаешь Христа как прошедшее, и хочешь, чтобы Он был здесь, — но тут нельзя
заменять Его воображаемым, желаемым. А сейчас это так: вспоминаю о Нем, о Его
любви, когда хоть чем-нибудь, силой или усталостью, разумом или невольно, поступаю
против этой любви.
Ирик, прости и прости любую фальшивую нотку, которую я допущу в письме. Знай,
что она действительно фальшивая.
Ты не знаешь, идешь ли ты ко мне через Него или наоборот? А если Он направит
тебя ко мне? Если в нас будет Он, будет одна правда, как один свет в темноте?
Как ты тут определишь направление?
Я попробую определить, почему добро именно Евангелия для меня, для многих людей.
из которых есть и такие, которые лишь слышали о Евангелии, но все же поняли его
до конца, есть в конечном счете мерка повседневности, то есть, каким я это добро
вижу; что это значит: «Возлюби, как самого себя?».
Что значит? Это правда, по-видимому, очень разнолика. Она — не только в тех
исключительно богатых советах, которыми живет евангелие, не только в заповедях
блаженства.
В каком-то смысле я себя ненавижу, ненавижу за способность хотя бы прислушиваться,
хотя бы помышлять о возможности осквернения себя и других, за леность, за тупость,
за неумение или нежелание выполнить Его волю. И все же я себя люблю, и очень люблю;
как бы ни был слаб, я все же понимаю, что это — гибель, зло, смерть духовная,
и выкарабкиваюсь из стен предательства. В других же людях я тоже вижу зло, неправильность.
Вредоносность; она одной работе, разве мало очень удобных случаев это увидеть;
а вот хорошее часто и не разглядеть. Но если я их ругаю и казню, то я их не люблю,
я не хочу, чтобы они выкарабкались; а чувствую: если их не казнить, если каяться
за них, видеть в них хорошее и обращаться к этому хорошему, или хоть говорить
им о хорошем, которого у них нет, то вот это значит любить, как любишь себя и
свою душу. Трудно каждый раз одергивать себя, чтобы не думать о людях раздраженно,
так как раздражение — это всегда суд, и, почему-то, неправильный.
Пока кончаю.
7.151.
Яшенька!
Пишу тебе с таким чувством, будто завтра день не твоего, а моего крещения,
с чувством уверенности, спокойствия и просветления. Ты можешь порадоваться за
меня. Ведь еще три месяца назад твое обращение вызвало сомнение, страх, временами
даже боль. О своем завтрашнем дне стараюсь не думать пока — рановато. То, что
со мной сейчас происходит — только самое начало. Я знаю, что мой мозг еще будет
сопротивляться, я готовлю себя к этому и предупреждаю тебя, мой милый. Я привыкла
любить по-своему, то есть так как люблю. И потому до сих пор это были только люди,
живые человеки, грешные существа, любовь к которым была тоже слегка грешной (не
греховной). В арсенале этого чувства были и гордыня и самолюбие и жестокость (иногда)
и чего только еще не было. Но целью его был человек, а не Бог в нем. В сущности
любовь эта также протягивала руку, давала возможность выкарабкаться, с той только
разницей, что средства в ее арсенале были человеческие. Ибо для человека. Та любовь,
о которой говорил Христос, та, которая «не помнит себя» (прости мне неточность
цитирования), она все-таки «помнит себя», потому что в этой величайшей любви залогом
служит спасение собственной души, и, по-моему, подсознательно это должен чувствовать
каждый верующий человек. Давай, я предложу какому-нибудь христианину для спасения
чьей-то заблудшей души продать дьяволу собственную, скажу ему, что это — единственная
возможность спасения той, заблудшей души. Он согласиться? Простить зло, нейтрализовать
его трудно порой, но это всегда легче, чем творить активное добро (любовь, если
бы это можно было поставить рядом со словом творить).
Любовь — самое сильное, самое радостное чувство, и это — удел только сильных
духом. Поэтому блаженство нищих духом мне непонятно. Блаженство быть любимыми
Им? Прощенными Им? Но это же только треть блаженства. Самое главное, чтобы сейчас
ты понял меня правильно, родной мой. Если еще не наступило, то уже наступает время.
Когда я начинаю чувствовать Его любовь к себе и я прекрасно поняла смысл твоих
слов в письме. И нутром своим я чувствую, что в чем-то ты бесконечно прав, но
я должна осмыслить это, и пока не осмыслю, не успокоюсь до конца. Если я не права,
научи меня, ничего так не хочу, как чтобы ты убедил меня в своей правоте.
Преображение, мира, которое постепенно происходит передо мной и во мне уводит
душу (прости мне не очень удачные литературные выражения) в сторону от разума.
И ощущение от этого несколько болезненное.
Все пока.
Ирина.
Исключительно чудесно расцветают новодеревенские ветки. Кусочек апреля в декабре.
9.XII.75.151
Ирик,
Хочу ответить сразу, хоть немного устал. Во-первых, поправляю грамматическую
ошибку: я доказываю тебе не свою правоту, я вообще ничего не доказываю и боюсь
этого. Понимаешь? Это просто одна из самоочевиднейших частей моей жизни — ты —
и раздергивать (как сказал как-то о. Александр) свои чувства на составные я не
хочу, да сейчас и не могу.
Не говорю о твоих словах: «в арсенале этого чувства были и гордыня и самолюбие...»
Просто скажу, что с и сегодня вечером мне в который раз, может быть, чуть полнее,
чем обычно, надо было «отрекаться от сатаны», как говорят при крещении, отрекаться
от самой возможности принесения в нашу жизнь, в мое к тебе отношение, чувства
недоверия, страха, животизма ( от слов «животное», зверь).
«Залогом служить спасение собственной души». Не залогом — скорее, средством
к достижению чего-то совершенно неизмеримого — вспомни проповедь о жизни после
воскресения. Это не спасение, даже в смысле искупления, а еще больше — включения
в жизнь совершенно сейчас непредставимую, однако угадываемую Мне одного — минутного,
секундного — проблеска Рая, который был несколько месяцев назад, теперь довольно,
чтобы знать, что это будет огромно. И при этом я не просто ценю этот мир, как
ступеньку к следующему; я знаю, что если не научусь ценить его и восхищаться им,
и работать его, независимо от другого, то я не научусь восхищаться даже жизнью
в раю. В этом смысл человеческой жизни — «да придет Твое царство, как на небе,
так и на земле».
Отдаст ли христианин свою душу дьяволу за спасение чужой? Инквизиторы, как
хотя бы члены монашеского ордена, молились Господу, чтобы он научил их исполнять
Его волю. Об этом же молились множество искренно верующих людей. Теперь же мы
часто осуждаем их, поражаемся их греховности, убеждены, что их гореть в аду. Нет,
казалось бы, оправдания инквизиторам — они продались дьяволу. Я не хотел бы судить;
но чисто логически: может быть, их просьбы были услышаны, и исполнение воли было
именно в их поступках, в преступлениях и крови? Я сейчас не разгляжу справедливости
в этом. Но каждый раз, когда верующий делает зло, он губит свою душу, и каждый
раз это не то чтобы исправлялось — это просто органически приводится к хорошему
концу, точнее, к хорошему звену в цепи, пускай мы этого не видим. Имеет ли тут
значение сознание самих христиан? Не знаю, тут я бы привел другой пример: святого
Франциска, который, когда у него ничего не осталось, отдал нищему самое святое:
Евангелие, и остался без слова Божия.
А, немногие христиане творят активное добро — но и нейтрализующие зло уже драгоценны
— поймем ли мы это когда-нибудь? Из них выходят и активные?..
Христианство, христианская любовь. — для сильных людей, для таких сильных,
каких никто никогда не рожал. «Человеку невозможно спастись, но — Богу». И все
же сила может показаться необычайной здесь, на Земле. Христианин должен быть солью,
закваской, сердцевиной человечества, и один настоящий христианин, как было сказано,
спасет весь неверующий мир.
Легче и труднее — это все слова, для каждого человека свой крест, и ты чужой,
если любишь людей, лучше не пробуй взвесить — ошибешься.
Вот, я сейчас не делаю, не творю добра. Легко ли мне? Нет, даже, может быт,
тяжелее, чем раньше, Потому что мне так надо, чтобы придти к еще большей верности.
Еще разъяснение грамматики: «нищие духом» — это не психи, не слабоумные, они
противопоставляются не «сильным», а «богатым»; ниц духом, например, патер Станислав,
или отец Александр: если ты отберешь у них все, что они имеют —книги, дом, родных,
они не будут кричать: у меня забрали мое. Примерно так.
Итак, слабые духом. Это — не определение характера, это — ступень, переход
к тому или иному состоянию души. Слышат слово все, многим оно нравится, но — вспомни
притчу о сеятеле и семенах Есть грешники и кающиеся. Есть убийцы и стремящиеся
к совершенной любви. Слабый человек не покается, у него не найдется сил полностью
проверить себя на соответствие Христу, и он до конца к Нему не обратится, а падет.
А ты осудишь Христа, если Он простит падшего и все же поднимет его до Себя?
Но когда я думаю о тебе, я думаю о другой любви: она не противоречит той, о
которой мы говорили, это уже не вторая заповедь: «возлюби ближнего, как себя»,
а первая: «Возлюби Бога твоего». И тут, наверно, действительно единственно верная,
и, если только тут уже различимо такое понятие — сильная — любовь, которая не
ищет в любви к Богу любви к себе — ни на гран. При такой любви, думаю, мечтать
о том, чтобы бог отличил тебя силой, загадывать, какова будет его воля, — святотатство.
Святотатство — от себя судить других людей. Это такая «сильная», «истинная» любовь
(у нее нет определений), что она действительно божественна, то есть лишь с Богом.
Что до разума и забот с ним — так я согласен, и рад знать, что разум, точнее
— чувство логики, непротиворечивости, оценки — лишь одно из чувства, и нельзя,
чтобы он был болезненным нарывом, мешая другим. Это ж свихнуться можно.
Ты знаешь, я плохо понимаю людей, поэтому тебя не всякий случай спрашиваю и
прошу: не заслоняет ли для тебя слово «крещение» слово «во Христа», чисто умозрительно.
Что ли...
Пока все. Прости, что не так, если б от меня зависело...
А все так хорошо!
10.XII.75.151
Мой родной! Целых два дня ношу в себе это письмо, боясь потерять из его содержания
хоть каплю и вот, наконец, получаю возможность выплеснуть весь ушат своих эмоций
на твою умную головку. Придется тебе потерпеть, Яшенька. То, что произошло 10
декабря и позже потрясло меня! Было бы невеликодушно насиловать тебя еще раз рассказом
о своих утренних злоключениях в тот день (я и не буду), но одно ты должен знать.
То, что произошло в это утро было началом чувства, осознанного в тот же вечер.
Пожалуй, впервые я ощутила себя в Новой деревне, как дома, как в месте, куда я
стремилась, стремлюсь, где буду находить желаемое. В тот день с совершенно иным
чувством смотрела я на Володю, батюшку, Нину. Они вдруг стали мне по-своему очень
дороги, не так как раньше (а раньше это были только друзья любимого), а сами по
себе. В меня проник кусочек рая, который до сих пор разрастается, освещая изнутри
все вокруг. Я чувствую слияние с источником таким огромным, светлым, непостижимым,
что дух захватывает. Идущее на меня так огромно, что, может, надо и бояться его,
но я не могу, потому что это Любовь, а больше я ничего не знаю. Я обретаю мир!
Какой нелепый, идиотский страх —с трах потерять его! Сколько душевных сил было
потрачено зря в свое время над размышлением на эту тему!
Единственный мой, я не ломаю больше голову над определением направления: к
кому? Через кого? Не ломаю, потому что Любовь одна единственная, не единственная
для меня, малейшее отречение от которой — смертный грех. Понятие греховности постепенно
выкристаллизовывается в моем сознании. Весь вчерашний вечер я промучилась тем,
что, сделав тебе больно, отделилась от источника и это было не столько осознанно,
сколько прочувствованно. Не знаю, честно ли говорить только о том, что в дело
вмешался лукавый (сама не знаю, куда язык понес, как не знала, куда несут ноги
10 декабря), снимать всю ответственность с себя, но я была уверена, что пока не
услышу твоего голоса, не вернусь в прежнее состояние слияния с Ним. (С ним ли
это, Яша, я не путаю?). И внутреннее покаяние в этой ситуации открыло мне глаза
на многие когда-то давно сказанные тобою слова. Завеса (я употребляю выражение
Зои Афанасьевны) приподнялась, шаг сделан не один. Мой милый, мой милый Яшенька,
когда прочитаешь этот набор восклицательных знаков, не торопись. Это только начало,
мое начало, которого не было бы никогда, никогда не могло бы быть без тебя.
По-моему, чувство благодарности — одно из самых сумасшедших, радостных чувств,
а не сознание отданного долга. Люди привыкли говорить друг другу «спасибо», но
испытать это первоначальное удивительное состояние дано не всем, потому что так
можно благодарить только Бога. Вот я и благодарю.
Не знаю, заслоняет ли для меня слово «крещение» слов «во Христа». Скорее эти
понятия для меня сливаются воедино. Осознание себя, как части Его — вот что для
меня может значить крещение, да и христианство тоже. Мне кажется, каждый христианин
должен чувствовать это. Я не права? Как ты думаешь.
(приписка по-польски):
12.XII.75-151
Ирик,
Милая! Как я понимаю твою радость, как я рад всему, что творится! Конечно,
ты ничего не путаешь и не можешь спутать, и главный, вернейший признак подлинности,
доброты и ценности того, что с тобой происходит — это именно Радость, сияние.
Его и не надо бояться, в нем можно искать все новые и новые глубины. Да, самое
драгоценное — это именно осознание себя как части Его, «елицы по Христа креститеся,
во Христа облекостеся».
Сейчас ты сможешь, наверное, понять и мое состояние — не душевное, а духовное.
Ты позволишь мне сказать — «благодать», так вот благодать рано или поздно, но
через какое-то время всегда проходит, это как испытание пустыней и будь готова
и к этому, пускай ты не осознаешь сейчас моих слов. У меня нет сейчас радости,
подобной твоей, но ты делишься со мною.
Помнится, у меня тот памятный вечер был отделен от момента, когда я вдруг понял,
что оставаться частью этой просветленности, открытости, всепонимания, можно лишь,
если я вот сейчас обращусь к ней с какой угодно, но молитвой, и для меня это было
связано с грехом в какой-то очень примитивной, но сильной форме, — можно о ней
не рассказывать? Тогда я впервые почувствовал, что эта реальность — Божественная
— тоже вне меня, как и зло, что я имею право делать между ними выбор. И если я
подамся мыслью к злу, то все будет очень просто, тут всегда существуют тысячи
возможностей, тысячи легких и беззаботных путей погрузиться и создать для своей
души настоящее адское чрево здесь, на земле. А если я доверюсь (молитва З. А.:
«вера, доверие, уверенность») Богу, то это будет очень тяжело, хоть и ясно, по
временам тебя будут вести, а иногда оставлять, от тебя зависит так много — да
ведь речь-то и идет о тебе, о всех! Тут приходит чудо перерождения всех людей:
пусть не все открыты Христу, но всех Он видит, и ты ради Него должна хотя бы присматриваться
к людям.
Милая, вот ты сейчас сидишь рядом на кровати, а я за машинкой, и что я могу
тебе сказать лицом к лицу. Как бы нас далеко не разводили волны житейской и духовной
жизни, но мы все равно созданы друг для друга и в той, и в этой. Храни и береги
себя. А я не буду пытаться подняться до твоего состояния — да это и невозможно,
ты знаешь, это дается, я не буду читать перед тобой символ веры, я не буду пытаться
вернуть широкий когда-то, хоть и не для всех понятный, дар богословия, в лучшем
его значении. Я сказу, что каким бы усталым я себя ни чувствовал телом или душой,
как бы долго я не пребывал в трансе и земном сне, какие бы безумные поступки не
совершал (да чего и клеветать на себя — пока многое, очень многое, я сохраняю),
знаю и верю, что единственная настоящая, полноценная, необъятная, счастливая жизнь
есть в Боге, во Христе, в Духе Божьем, пока Евангелие для меня — не пустой звук,
и я знаю, как оно живет здесь и сейчас тем же Духом, вне этого — распад и смерть.
И мы с тобой — в одном и том же, Божием Мире, а там — как надо будет.
Яков
14.XII.75.151
Милый! С каждым днем все больше и больше чувствую, что понимать тебя становится
все легче и легче. С того самого дня, когда я впервые увидела тебя, я уже начала
понимать тебя, но как-то по-другому, чувственно (не в примитивном значении этого
слова, ты понимаешь, да?) Между мною и тобой с самого начала возникла очень сильная
внутренняя связь (не осознанная и, может быть, односторонняя), осмысливать которую
было некогда, да тогда казалось, что и незачем. Но когда время осмысления настало,
я вдруг почувствовала, что между мною и тобой при всей внутренней близости — пропасть,
имя которой вера, ты не представляешь себе, как мне стало вдруг не по себе. Первые
поездки в Новую деревню стоили больших сил (странное противоречие — я стремилась
туда). Это была та самая дверь, за порогом которой что-то совершенно неведомое,
и переступить этот порог страшно, но не преступить невозможно, даже имея возможность
выбора. Я не знаю, когда случилось то. что я перестала ощущать эту пропасть (может,
и не было ее?). Постепенно начинаю от мироощущения (или Богоощущения) переходить
к осмыслению. В какие-то житейские моменты я сознаю, что веду себя совершенно
по-христиански (не через силу, но через прежнюю Ирку) а по потребности, по внутренней
невозможности вести себя по-другому. Я хочу предупредить тебя сразу, мой Яшка,
что боюсь говорить об обращении. Как о ближайшем реальном событии, хотя во многом
чувствую себя к этому готовой. Еще не весь путь пройден, но пройти его я имею
желание, и силы, в этом ты можешь не сомневаться. Процесс осознания, который начался
во мне, будет более затяжным, чем несколько моментов мироощущения (или Богоощущения).
Я уже угадываю, когда Он со мной (вот сию минуту, например, когда перевожу взгляд
из темно синего окна на твое спящее лицо) и мне не страшно доверяться Ему во всем,
что чувствую себя сильной. Ты был прав, бесконечно прав, что христианство для
таких сильных людей, которых никто никогда и не рожал (сотворить бы исключение,
родить такого), но стремиться к этой силе надо, и пути пусть будут свои у каждого.
Мне повезло, потому что у меня есть ты. Кто знает, как бы лежал мой путь без тебя,
насколько больше пришлось бы мучиться, на сколько больше сделать шагов к Нему.
Мне повезло, потому что в тебе я сильнее всего чувствую Его, и в этой комнате
нас сейчас трое (как в любом другом месте, где мы наедине). Потерять тебя уже
немыслимо и невозможно, потому что это значит потерять себя, Его, а ведь это немыслимо
тем боле. Мой родной, никогда не бойся за меня, но будь рядом, будь.
Ирина
14.XII.75.151
Ирик,
Собравшись с духом, отвечаю тебе еще раз. Начну, прости, с себя. Ты видишь,
в каком я последнее время состоянии, и больном, и слабом, и капризном, а может
быть и понимаешь, что я действительно точно заснул — от усталости ли, от поста
ли, от лени, но небрежен по отношению ко всем нам троим (из которых один — ОН).
Прости и за это, грех лености и уныния. Наверно, я был не совсем прав, когда сказал,
что мы «вместе во всем» — это как два солнца над горизонтом. Сейчас не так, кажется,
а только ты меня греешь, я дышу тобой и вижу тебя. По-настоящему то не я тебя,
а ты должна меня учить, но, как видно, надо наоборот. Несколько раз у меня мелькала
мысль, не знаю, насколько верная, что я точно поджидаю тебя на какой-то остановке,
жду, когда будешь рядом.
Последнее время, как ты видела, я больше, чем обычно, заботился нами расставаниями,
и вот сегодня понял, почему; понял, как от этого избавиться, точнее — переосмыслить.
А секрет и был небольшой — стоило лишь немного, из всех небольших сил, обратиться
к Нему, открыться времени и судьбе, которые оживотворяют мир, и я увидел настоящий
смысл наших встреч и расставаний, нашего разъединения (пускай и не могу высказать
его языком). Стало ли от этого легче? Не уверен. Но тяжесть потеряла свой отчаянный,
тяжелый, мучительный привкус, а это верный знак правды.
Да, наверно я где-то в мыслях чересчур обрадовался, и поспешил сделать из тебя
меня, решить, что твоя встреча с Богом должна быть подобна моей. Наверно, нет,
да так оно уже и есть, хотя бы в силу того, что ты наша женская половина. Многое,
что было необходимо мне, тебе не понадобится — вот причина, кстати, по которой
я все еще советую тебе всегда иметь в виду о. Александра, и как собеседника, и
как наставника, и как отвечающего на письма. Я не берусь, несмотря ан мое слепенькое
хождение, навредить тебе. Почему? Потому что единственное, за что я всегда с уверенностью
буду благодарен Ему — и в этом уверенность, во всем остальном — это в вере, как
в памяти о прошедшем видении, как «врезанное в сердце» (слова о. А.) памятование
о прошлом и надежда на будущее. В силу хотя бы одного этого от меня требуется
большая, чем от кого другого, наверно, и верность — в некоторых «обрядовых» сторонах,
в молитве, в чтении, в размышлениях, и каждое сокращенное чернее правило — это
точно еще одно пробоинка в моем здоровье, как духовном, так и физическом. Не знаю,
зачем это надо, и все сомнения обращаю к Нему, а Он ведь преображает их, решает,
и как-то может показать и нам эти решения. Ты, наверно, сама понимаешь, что значит
чудо? Не исцеление язвы. А, например, наша встреча. Не только исцеление язвы.
Как чудесно то, что я и сейчас, слепой, а получаю то. что неимоверно для самого
здорового и святого человека: каждый день я участвую в таинстве Соединения земного
с Божественным, как ни слабо я могу принести свою часть от земного. Помнишь, мы
говорили о соотношении церковной обстановки и, если начистоту, молитвы? Так вот,
молитва и в еще меньшей степени зависит от обстановки чем я говорил; когда есть
силы, храм помогает, когда их нет, не поможет ничто. Хочется видеть неловкие манеры
старушек в костеле, резкий свет от боковых ламп, слишком узкую доску, на которой
не держится текст мессы, вспоминаешь (так не видно) морщинистое лицо священника,
а его самого так и хочется сравнить с жуком. Так разве не чудо, что все это преодолевается
как-то, и я все же улавливаю Смысл, Истину, того, что происходит, как нечто невыразимое
(действительно — Святые Тайны) разливается, расходится по земле. И весь день живу,
наверно, лишь за счет этого. Сказать, что в этом Таинстве — все Евангелие, весь
Христос? Но чувствую не только это. Где ни открой Евангелие (а как редко я его
раскрываю) и любое слово — это весь Христос. Как бы ни было смутно, это чувствуется
всегда, как и Его правда. Поэтому когда-то я решил, что Евангелие — это запечатленная
благодать. А то, что у тебя — это ведь тоже благо-дать. Она активна по отношению
к тебе — ты понимаешь это?
Кончаю. После каждого письма — до утренней встречи с тобой — остается боязнь,
что написал все не так. Я больше надеюсь никогда об этой боязни не упоминать,
ни для тебя, ни для самого себя, но боязнь остается.
16.XII.75.151
P. S. И кажется, понял, что так затрудняет шаг письма: это то, что я говорю
не просто о Нем, а что говорю о Нем — о Христе, о нем — о Духе, о Нем — об Отце,
_______________
Г.
Милый!
Странная вещь! Когда я думаю о тебе, когда я мысленно разговариваю с тобой
— все получается так легко, просто, само собой, но стоит взять в руку ручку (или
вот карандаш), как между ней и чистым листом бумаги появляется невидимая, но такая
внутренне ощутимая преграда. Совершенно разучилась писать. А ведь при всем при
этом так много надо сказать! Ну, да ладно, помолясь, попробую. Худо ли хорошо
ли.
Твое состояние несколько беспокоит меня, но только физическое, т.е. твой глаз,
насморк и т.д. — все то, что делает тебя чуть усталым (а не ленивым, небрежным
и т.п.). И если небрежность твою по отношению к тебе же я куда ни шло могу объяснить
твоим хотя бы совершенно наплевательским отношением к собственному здоровью, то
о какой небрежности по отношению ко мне и тем более к Нему ты говоришь? Мне не
понятно. Возможно, я не права, но в этих двух словах («по отношению») что-то разделяющее,
ставящее на разные стороны и соединяющее эти стороны через какие-то долженствования.
Ты говоришь. Что небрежен по отношению ко мне, а для меня каждая минута с тобой
— радость, ты говоришь, что небрежен по отношению к Нему (будто Он Бог знает где),
а он в тебе и я как никогда остро это чувствую.
Значимость чисто обрядовой стороны остается для меня до сих пор во многом неясной
(хотя я охотно верю, что это столь важно для тебя). Нужно отдать Ему все имеющееся,
но можно ли отдать больше того? И разве от количества проведенных перед образом
Его минут, зависит сила Веры? Это ли мерило? Иметь 1000 рублей и отдать 500 из
них -–не так важно, но иметь 1 рубль и отдать 99 копеек... Наверное, нужно, имея
рубль, стремиться иметь 1000 р., чтобы потом отдать их все, но вот тут –то как
раз я за тебя спокойна, мой милый. И относись к этому, как хочешь.
Яшенька! Что же касается различия твоего и моего (возможного, скажем пока так)
обращений, то меня это не пугает, и я хочу, чтобы не пугало тебя. То, что я не
бросилась очертя голову креститься сразу же, как только ощутила и даже осознала
Его (второе в меньшей степени, ну да не все сразу), так это не от того, что сомнение
в Нем оказалось сильнее стремления к Нему. Сейчас, несмотря на некоторые трудности,
мне так легко и радостно (благодатно), что я боюсь с потерей этого состояния потерять
Его (хотя памятуя твои слова и З. А. Готовлю себя к этому). Не знаю, какого испытания
я жду, но какого-то жду. И это не перестраховка, ты ведь понимаешь, правда, родной.
Иногда я думаю, что эти два года ты дал мне именно на путь к Нему, на время осознания
Его, на одоление пути до той остановки, где стоишь ты. И эти 2 года не кажутся
долгими, тяжкими. И я благодарю тебя. Это необходимо, что «вместе во всем — как
2 солнца над горизонтом», чтобы «2 ветки, но одно пламя в костре». И так будет,
потому что у меня есть ты, и есть Он. Считай меня анонимной верующей... Пока.
Тем более, что я, оказывается, всю свою жизнь ею была.
Ирина.
P. S. Не думай, милый Яшик, что я полностью игнорирую помощь отца Александра.
О, я оставила за собой право воспользоваться ею, но в последний момнет, когда
мне понадобится ответ на вопрос. На последний вопрос. Твои письма сейчас во 100
раз нужнее и радостней. И потом с тобой разговор вольней, с о. А. Он непременно
примет форму вопрос—ответ (как было с З. А., но ведь с ней это шло только в самом
начале, теперь я чаще спрошу Его или себя). В твоих же письмах я ловлю то, что
подсознательно является даже не ответом на вопрос, а какой-то внутренней ведомой
силой. Мне легче чувствовать тебя, в тебе. Ты понимаешь.
Ну все. Уже пол второго. _______________, мой родной.
17.XII.75
Ирик,
На первое свое «недоумение» — по поводу разделения и «отношения» ты сама же
дала ответ еще раньше, когда говорила о моем отношении к своему здоровью и к себе.
Тут нет никакого разделения, или есть формальное, а не внутреннее, и то же самое
можно сказать о тебе и о Нем.
Когда-то в Новой деревне, в березовой роще, я долго говорил тебе о значении
церкви, «обрядов» для верующего, о том, что они имеют право на существование.
Это был, наверное, разговор о чисто «утилитарной» стороне церкви, об одной из
ее сторон, которую неверующему еще можно как-то понять, сопоставляя с йогой, буддизмом
и пр. Но суть-то Церкви не в этом. Церковь — это таинство, тайна.
Ты просишь считать тебя анонимной верующей — да я давно считаю тебя не анонимной.
Скорее, можно бы считать тебя анонимной христианкой (верующая и христианка — это
в первоисточнике и сейчас не одно и то же), но я думаю, что тебе уже можно не
делать и этого «послабления», что ты достаточно сильна, чтобы действительно почувствовать
себя «оглашенной».
Когда я крестился, осознавал ли я этот момнет как-то логически, разумом, по
большому счету? Нет. Я переживал, но так, что и сейчас не могу это выразить; тогда
я совсем немного заботился о том, что не могу понять, до конца вдуматься в то,
что происходит, а теперь понимаю, что каждый раз, вспоминая о крещении, открываю
какую-то новую сторону его, его значимость, еще не чуть-чуть больше понимаю, какую
роль оно играло и играет ежеминутно в моей жизни, вне зависимости от минутности,
и тайна его столь глубока, что мне хватит ее для осознания на всю жизнь, — хотя
до конца, уверен, пойму, что происходит здесь, лишь Там.
Да, у меня сейчас состояние, схожее с тем, какое было во время паломничества.
Конечно же, Бог есть для меня, может быть, более чем обычно, и, наверное, есть
во мне, иначе я вообще бы не жил. Но как большинству из нас для веры совершенно
не нужны видения, пусть даже самые возвышенные, так бывает, что для веры не нужна
и благодать. При этом я чувствую — понимаю, что работа Бога надо мной совершается
ежеминутно. Но при относительной слепоте к благодати, передышке от нее (а такая
передышка, как ни тяжела, но необходима, и для слабого тела, и для колеблющейся
души), я сейчас лучше, чем раньше, может быть, понимаю Христа самого, независящего
от людей, творящего их, и за них страдающего, лучше понимаю бесчисленные поколения
христиан, о личной благодати которых я не знаю почти ничего, но знаю многое о
их Церкви, о том, что у них был тот же Христос. Это вера и верность.
Несколько последних месяцев я подчас мучался от того, что до того сглаживалось
благодатью — от непонимания и полного, до дна, таких таинств, как Причащение,
от недостаточной молитвенной связи, или опять же знания о Святой Марии. Это все
таинства и тайны, как удивительно, что я хоть отчасти понимаю, хоть что-то знаю
о их сокровеннейшем смысле, их вселенском смысле. Что же я могу тебе о них сказать?!
Евангелие говорит, что как и сказал Иисус, после Его вознесения апостолам и
всем верующим был оставлен и послан Дух Святой, для того, чтобы они верили. И
этот же Дух — животворящий. Для меня это единственная правда, и подтверждения
этому я вижу каждый день, этой правдой держусь. Как еще мне назвать То, что соединяет
нас, и связывает на небе («что свяжете на земле, то свяжется и на небе»). То,
что дает мне посреди пустоты мыслей, головы, чувств, радость, знание, умение жить,
говорить и думать, — а ведь я вижу, что куда более понятно (логически, исторически)
была бы смерть или деградация. Это и называется — свет во тьме светит, и тьма
его не обнимает его.
Это же дает мне и другое знание, но ту же жизнь, которая раньше была, как и
земная — плотна, возвышенна, насыщенна, а теперь — временно, наверно, — как и
моя земная не столь ярка, плавна, прозрачна. Это жизнь Церкви. Тут тоже есть «мое
здоровье», как и в земной жизни, и тоже есть пренебрежение им. И сокращение правила,
и не-чтение Евангелие (представь, что я не отвечал бы на твои письма!), все это
ослабляет духовно и физически (Храм — это небо на земле). Какие-то стороны Церкви,
зато, мне сейчас виднее — сама литургия, а вот праздники — меньше (да их и нет
почти). А ведь Рождество — это не просто юбилей, как у Окт. Революции. Это значит,
что действительно повторяется Рождество Христа. Как и до 3 г. до н.э. уже с самого
сотворения был Христос, так и теперь это повторяется — Христос был, Христос рождается.
Это, как сказал как-то о. Александр, прорыв в какую-то сверхъестественную реальность,
небесную. Но мне сейчас (да и вообще) трудно это объяснить.
Бога потерять нельзя — от него можно отречься, но это смерть при жизни. Видно
Его или нет, слышно или нет, понятен ли Его промысел или нет, — Он есть, он наш
Царь, и больше — мы рождены, чтобы соцарствовать Ему. «Будьте совершенны, как
Отец ваш Небесный!». В чем же возможность этого соответствия Его воле, Его замыслу,
Его любви? Среди невообразимого, неисчислимого нагромождения всех событий, причин,
людей, потоков, как найти дорогу, единственную верную линию Его? Разве это в силах
человека, казалось, ведь задача так огромна, что мы слепы, и чтобы мы ни делали,
противодействие других так огромно, что и пользы, кажется, не будет. Я всегда
видел выход из этого клубка лишь в молитве, лишь в обращении к Нему, лишь в мольбе
избежать ошибки, и тут ежеминутно начинаются чудеса. Ты когда-то спрашивала: так
за все хорошее благодарить, а за плохое? Так вот плохого-то в конечном счете нет.
Есть злое, страшное, дьявольское, нов се сжато с Богом, Им исправляется и направляется,
и как часто мы вместо Него пытаемся судить, и ошибаемся. Не знаю, понимаешь ли
ты, как я хочу тебе это объяснить, это не обыденщина, то есть в этом должен быть
Он, Его надо видеть.
Пока кончаю.
18.12.76
Яшик!
Кажется, постепенно мои письма к тебе перестают носить свой несколько описательный
характер. С этого письма я постараюсь перестать мучить тебя разборами моих ощущений,
потому что пока оставлю это в покое. Наверное, я все-таки не ошиблась, выбрав
для себя тот путь в самом начале, но теперь мне нужно другое. Я вот уже несколько
дней не хожу и спрашиваю себя; убедили ли меня мои ощущения Его. (Прости неудачную
фразу). Подсознательно ответ на эти вопросы дан положительный. Это уже как бы
само собой разумеется. И в моей теперешней жизни, (пусть как-то по-особому), но
Он есть. Это главное. Но это не все. Выяснилось, что моя связь с Ним меня не удовлетворяет
(прости еще раз неудачное выражение). В понедельник твой звонок застал меня за
попыткой обратиться к Нему с молитвой. И тут –то выяснилась мучительная, тяжелая
вещь, я ничего не могу сказать. Я стоя на коленях, меня из распирает от желания
сказать так много, а я не могу выдавить из себя ни слова, и даже молча сформулировать
то, что хочу сказать в словах. Ничего не могу! Какая тут молитвенная связь, когда
только и шепчешь: «Боже, дай мне сил говорить, умения сказать, научи, я забыла
слова». Научи меня какой-нибудь молитве, обязательно и поскорей, потому что, кажется,
уже время.
В тот день, когда я шла на экзамен, я тоже пыталась разговаривать с Ним, (уж
как получалось). Я в прямом смысле не хотела ничего, кроме того, чтобы во всем
довериться Его силе, и уже тем более не пыталась никоим образом разбираться в
том, как я это ощущаю (дурацкая, наверное, привычка пытаться любым образом ощутить.
А?). Перед тем, как войти в аудиторию, я тихонько перекрестилась. А когда шла
вечером от тебя, молила Его только том, чтобы в каждом была Его любовь и радость,
созданная Ею. Меня надо учить, учить и учить (и еще раз учить!), но учить не Чему-то,
а Тому как (не слишком абстрактно?).
Я постараюсь не пере оценить свои силы, кажется, что-то я могу. Я чувствую,
что могу, хотя и не умею. Я очень рассчитываю на твою помощь, мой единственный
пока учитель. И что бы я делала без тебя?
Ирина
25.XII.75
Ирик,
Милая, я пишу тебе наобум, то есть не зная, как ты отнеслась, точнее — как
восприняла — сегодняшний разговор, помогли ли мои Объяснения, не зная, что же
у тебя делается. Пожалуйста, не кончай свои «описательные» части писем, если только
ты чувствуешь, что они не нужны или тяжело пишутся, потому что мне они очень дороги,
до изумления близки.
К тому, что я тебе говорил, прибавлю еще и то, что, может быть, тебе надо пытаться
не ощутить Дух Святой, (кто-то сказал: просите и просите Духа, ну а что делать,
когда Он приходит?), а уже больше — каждый раз, когда ты про это вспомнишь, советоваться
с Ним обо всем, что ты делаешь, соразмерять это с Ним. Это Воннегут описывает
одно свое упражнение: он представил, что стал глазом Божьим, и все, что видел,
говорил Богу. А ты еще и Божьи руки, Божье сердце, Божьи уста. Слишком часто,
а уж тем более постоянно, нельзя вспоминать (я говорю о настоящем времени) и призывать,
советоваться, говорить. Но вырвать несколько минут, наверное, можно. Если ты не
знаешь, о чем спросить, чего попросить, просто постой и реши: вот у меня это есть,
вот я здесь, я сделаю так, а почему — не знаю. Прости, Господи, если я ошибаюсь.
Я думаю, что ты и по разуму не сможешь долго жить в подобном неведении, да
ты и уже, наверное, неизбежно как-то соотносишь свое поведение с этим Духом (прости,
но я буду все же говорить так, называть вещи их именами, а не косвенно). Ты же
и сама писала, что уже подчас поступаешь совершенно по-христиански. Задержи это
чувство и осмысли его; да и посмотри наконец в Евангелие, откуда еще знать, действительно
это так или нет.
А вообще вряд ли нужно напрягаться в молитве, вредя ли нужно бояться того,
что получиться — не получиться. Да же сказать: Господи, не знаю, — молитва. Сказать
— верую, Господи, помоги моему неверию — молитва.
Мне еще немного трудно подыскать тебе молитвы (из готовых), потому что они
все обращены к очень точно определенной реальности — как ее не определяй по отношению
к этому миру — к Христу, к Отцу, к Духу Святому, к Марии. Поэтому и советую тебе
Псалмы, и еще три молитовки (удивительно — они оказались самыми главными и в церковном
значении).
Да, Ирик, а еще и то. что мне тоже как никак, а надо свыкнутся с твоим мне
равенством, потому что я грешен — не столь зорок на то, чтобы замечать при каждодневной
встрече в тебе перемены.
У тебя есть радость — и пока есть этот «свет тихий», любое слово, любое движение
— это молитва, это к Нему и о Нем.
Яков
25.XII.75.151
Любимый! Радость моя! Вот лежу сейчас в своей кровати сильная и спокойная и
думаю о тебе (иногда и о себе тоже), а о Нем нет. То есть я не думаю о Нем так
как раньше, пытливо, с мучительным напряжением мысли. В комнате моей очень ощутимо
скапливается радость (я почти физически ощущаю, как она концентрируется во мне
и вне меня), писать на редкость легко и я готова поцеловать каждую строчку твоего
письма! Помогли ли мне твои вчерашние объяснения? Но ведь ты же видишь. Что да,
да, да, 100 раз да! Когда-нибудь ты, мой милый прагматик, разглядишь наконец реальный
результат каждого своего письма, каждого подобного разговора со мной, но только
это будет еще не все. Знай, что ты даешь мне во 100 раз больше, потому что я стараюсь
получить от тебя в этом смысле во 100 раз больше и получаю, потому, что ты для
меня — Божье сердце, Божьи уста, Божьи руки. Я буду хотеть еще больше теперь,
мой милый, потому что то, что сейчас со мною происходит, ведет к тому, А происходит
со мной самые обычные невероятные вещи. Каждый день кажется, что очень, очень
скоро окружающая меня бытность разродился чудом. Ума не приложу, каким. Никогда
не пугайся, если не заметишь этого внешне. Мне самой странно, что через дерготню,
волнения. Досаду (уйму неприятных эмоций и тяжелых мыслей) как через решето просачивается
и, концентрируется радость. Я не размышляю над этим, я уже знаю или почти знаю,
что это.
Сегодня, когда ехала в метро, вспоминала, какой божественный, изумительный
день был 23 декабря (все было такое прозрачное, и небо и снег, что освещалось
до самого дна – ведь ты помнишь?). Тогда этот день словно был олицетворением Его,
словно Его живого видела: «Господи, еще хоть одну минуту такую, с Тобой». Каково
же было мое изумление, когда выйдя из метро к университету, я увидела, что розовое
солнце выскользнуло из-за туч и некоторое время светилось на клочке дивно-голубого
неба (не сияло, и именно светилось), обливая снег и все вообще удивительным, не
поддающим описание светом. Это было как подарок, как ответ. Я уже знала, что все
будет хорошо. Ты был прав, молитва без слов, молитва взглядом, вздохом — едва
заметным движением удивившихся бровей — нисколько не менее полноценна и отдача
от нее та же. Мне удивительно легко читать твои письма, милый Яшенька, потому
что каждое слово впитывается само собой и кажется, будто я знала это и нет, или
знала, что все это будет, как знала, что не может не быть тебя, как не может не
быть нас. Дорастаю до тебя, выравниваюсь. О, я видела, как горят в костре две
ветки. Целую, целую, целую тебя, милый.
Ирина
P.S. Определенно мне нужно написать философский труд, чтобы не было такого
разгула эмоций. Опять ничего дельного... Но ты разрешил, ведь так?
26.XII.75.151
Ирик,
Не надо очень обращать внимание на мою вчерашнюю хандру, потому что она действительно
поверхностна, также, кстати, как и моя усталость, которую я все же преувеличиваю,
во всяком случае, ее ощущение. На деле у меня сейчас примерно такое впечатление,
что разные духовные проблемы, не всегда и четко формулируемые, возникают, разрешаются
сами собой, как пузыри в дождь лопаются, — мне же в основном стоит больших сил
балансировать во время этих покачиваний, делать свое дело, бороться с постоянной
возможностью дурного исхода. Что до неудовлетворенного честолюбия — это, конечно
же, не то, трудно работать в пустоту, да еще лезут всякие глупые мысли о своей
беспризорности, но все пропадает рядом с реальностью, с тем, что вот я, и вот
меня направляет Христос, руководит Дух, пускай не всегда ощутимо. Но вот сейчас
есть такое чувство, а бывает время, когда ты слеп как котенок и молишь о прозрении,
о руководстве, о свете.
Как важно соблюдать некую духовную гигиену; полное правило утром и вечером
(а я, дурак, сокращал его из-за тебя), духовное чтение, но это не всегда удается.
А в последнее время — особенно редко.
И еще раз, — да, по человеческому разумению весь мир должен был давно сгинуть,
развалиться, все люди должны были бы сойти с ума, перегрызть друг друга. И все-таки,
Христа, на тех кто несет Христа в мир, пусть даже не крича об этом, не вдалбливая
одно название в голову людям, а сокрушенно, то есть наплевав на свои человеческие
немощи, глупость, измышления, прислушиваясь к тишине, пронизывающей мир, говорящих
с ней, открывающих через нее вечную Троицу. Говорим без слов, (а слова — путь
обращения к безмолвию), и не думает только по этому, что молчим.
Болезнь сначала узнают по симптомам, — жар, боль; так может было показаться,
что вот, — ничего не делаю, да и какое такое зло, вдруг зло всплывает по узнанным
раз симптомам, грехам, — лени, обиде человеку, раздражению, злобе, зависти, болтовне.
В безразличие выносится сопротивление этому злу.
Да, пожалуй, я больше всего устаю именно от того, что часто трачусь на ненужное,
— нет ничего тяжелее греха! — в общении, в чтении, в мыслях, в беспорядке жизни.
Одеколон в конце концов, отвратительно все это. (Но буду очень рад, если его подаришь.)
Отвратительна ревность к прошлому.
Но об этом хватит. Ты поймешь меня.
Милая, я не хочу сейчас много говорить, хотя письма к тебе для меня — отдых;
хотел бы спрашивать — но ты ведь расскажешь и так, да? Я думаю, что до Великого
поста переписку (теоретически) надо сделать более редкой. Да так, наверно, и получится!
Всех благ!!!
Яша
6.I.76.
Милый!
Возвращалась с вокзала с чувством удивительной легкости во всем теле (такая
приятная морозна свежесть) и в пустом вагоне электрички прочитала твое письмо.
От вчерашнего и позавчерашнего беспокойства не осталось и следа, потому что (удивительная
вещь!) мои пузыри» только возникают вслед за твоими, а исчезают, как-то одновременно
с ними. Но сами по себе. Завтра мой экзамен и, по правде говоря, голова уже изрядно
тяжела от этой истории южных и западных славян. Ленюсь. Ничего не хочу учить.
Весь день тянет на евангелие. Вообще (порадуйся за меня) все это время голодаю
по чтению, которое ты называешь духовным. Голодаю, тоскую, и. Признаться, уже
не один раз откладывала учебник и брала в руки или Евангелие или молитвенник.
Часа в три дня отправилась на работу за книгами. Удивительный сегодня день! Серебристо-морозный
воздух, весь пронизанный розовыми лучами! Понимаешь, совершенно розовыми. И только
увидав как следует все это чудо, я вспомнила о том, что сегодня Рождество и почувствовала
себя удивительно спокойной, сильной и радостной. Сами по себе произносились в
душе нескладные молитвы, и голова, до этого раскалывавшаяся на части, вдруг перестала
болеть. Мне показалось, будто чья-то рука (совсем как твоя) бережно и ласково
коснулась волос.
Экзамен сдала на 5, но важно не это, важное совсем другое, только писать об
этом я сейчас не могу. Ты знаешь, Яш, благодарность — это одно из самых радостных
и сумасшедших чувств и люди в отношении друг друга испытывают это чувство редко,
только в исключительных случаях. Так благодарят только Бога и всегда только так.
Это мое маленькое открытие за сегодняшний день. «Да святится имя Твое».
Пробую писать по методу твоего папы, но письмо не получается, а что-то вроде
дневника, ну да уж как есть. Очень скучаю. По идее должна была бы уже сегодня
взяться за Азию и Африку, но обилие дней расхолаживает. Погрузилась целиком в
Евангелие. Ни о чем не думаю пока, просто читаю его в заглот. Сомнения. Наверное,
еще возникнут, пока просто читаю и дохожу до Его истин совершенно неведомыми мне
путями до сих пор, но одно вдруг открылось мне. Я вдруг поняла, что значит Его
Любовь, та любовь, которая — все! Раньше я отделяла любовь от множества других
чувств. Я поняла, что любовь — это все, то есть она может быть всем, потому что
на редкость многогранна, что не существует отдельно любви, отдельно прощения,
отдельно — жертвы, отдельно — дара, отдельно терпения. Отдельно смирения. Но терпение,
дар, жертва, прощение и смирение и еще множество чувств — есть любовь, и не просто
любовь, а — Любовь. Она — надо всем и сильнее Ее нет ничего на свете (ни на том,
ни на этом).
Не знаю, как я верю, не знаю, сколько еще будет на моем пути к Нему преград
(пусть будут). Только чувствую, что мое теперешнее положение несколько противоестественно,
что хожу верующим нехристем. Милый, я сама не пойму, что я сейчас такое, а может,
просто не думала никогда об этом как следует. Я не хочу ничего подгонять, я не
знаю. Но мы еще поговорим об этом. А что ты думаешь?
Ирина
7, 8, 9, 15 января 76.
Иришка,
Отвечая тебе я буду пользоваться правом неприукрашевания и слабости, чего уж
наверное, нет у духовников и педагогов. Точнее, нет ни слабости, ничего, но я
и сам сейчас нуждаюсь в определенной мере, дозе, духовной беседы, руководства,
с крестной или с крестным (о. Александром), а этого никак не выдается, в случае
с З. А. — скорее, по моей вине, ненастойчивости.
Конечно же, мне хотелось бы и больше наслушаться о твоих радостях и открытиях,
хотелось бы и знать, о чем вы говорили с батюшкой, но это не необходимость, а,
скорее, желание порадоваться за тебя, с тобой, получить от тебя твоей радости.
Потому что, догадываюсь, при моей вольно размеренной и упорядоченной жизни, не
хватает сейчас именно радости, самой обычной. Но, во-первых, зима, во-вторых,
для меня и самой обычной радости не существует, а постоянно есть опасность сбиться
не туда; не только со своего мнения, и даже не столько с него, думаю, что это
из-за слишком большого объема жизни, который я получаю. Да и не жизни, а информации
к размышлению.
Никогда не задумывался над тем, что ты написала о Любви, а прочел и вдумался,
присмотрелся в себя — да, наверное я так всегда и считал. Даже удивился, что ты
могла считать иначе, немного и испугался твоего бывшего мнения.
Вне зависимости от того, сколько мне лет, все равно для меня время какого-то
переиначивания себя, в разных отношениях — и поведения, и привычек, и манер, и
речи, и занятий, и — главное — взаимоотношений с людьми. Тут мне часто не хватает
тебя радом.
Радуюсь ли я за тебя? Забыл немного это слово, вот честное слово. Но я за тебя
зато — спокоен, и говорю это зная, что я говорю. Единственное, чего я мог бы бояться,
что я хоть йотно, незаметно и для тебя, и для себя, вклиню в письма что-то свое,
что будет для тебя неправильным, а еще больше —- что покалечу тебя, находясь рядом.
(Можно тут меня не одобрять, я вижу, где такая мысль становится неверной и абсурдной,
но где-то и правдоподобна). Посоветовалась бы ты с батюшкой обо мне. По временам,
грешен, кажусь себе очень маленьким.
Кстати, наперед, если уж я посвятил это письмо частным вопросам. Думаю, что
если ты наедине читаешь молитвенник, то вряд ли стоит тебе лежать, укрывшись с
головой, или выходить из комнаты, вовремя молитвы. Не бойся меня смутить, наоборот;
а вообще мне дороже всего фраза из Евангелия: «Где двое или трое из вас соберутся
во имя Мое, там и Я среди них».
Больше всего я ценю свое чувство иронии, когда оно обращается на меня же самого,
когда я понимаю, что, действительно, я — красивый, многозначащий и умный. А жить
и действовать я могу, лишь если посторонюсь и дам жить во мне Христу, такому,
казалось бы, скромному и невзрачному; такому могущественному. Я так и не знаю,
значит ли теперь для тебя что-либо это имя; для меня оно связывает многое в настоящем
и еще больше — в будущем, а самое удивительное чувство, которое я испытывал в
последние дни — ощущение того, что все, чем напоено окружающее пространство и
есть Христос, драгоценное и необыкновенное, райское, счастливое имя, необычайный
сгусток, которому и одно имя, Сын человеческий, Сын Божий. Его любовь — вся в
Нем. Но увидеть его можно лишь только, делая что-то во имя Его, как Он говорит.
В который раз за исповедью пропали собранные, разглаженные, рассмотренные грехи,
а сколько не было сказано и той части собственного существа, которую, действительно,
лучше было бы погубить, чтобы была жива вся душа. Какая гигантская даруется помощь
в молитве, на каком незримом таинстве мы держимся.
Желаю тебе всех благ!
И еще одно, Ирик, постскриптум. Мне показалось, взглянув на себя со стороны,
что я стал не то чтобы менее «пылким», а — слабее с тобой. Я и сам не могу огорчиться,
и не думаю, чтоб это имело смысл. Это — еще один переходик, а может, и перезимовка,
а может — ну в общем, к лучшему, к более жизненному и крепкому духом. Верю в это.
ДА и слабинка эта — да заметила ли ты ее, уж она слаба. А может и нет. Ну вот,
опять запутался.
20 января 76.
Ой, Яш, чуть было не отдала концы в твоей комнате (вот было бы весело, а? Прямо
под образам). Когда понималась одна на 6 этаж, думала, что не доберусь уже до
цели, и еще лежа на кровати долго не могла вздохнуть без того, чтобы не ощутить
сильной режущей боли. Но боль эта прошла сразу же, как только догадалась обратиться
за помощью к Нему. Теперь-то я знаю, что это было и за что это было дано мне.
Сейчас, когда все прошло, ужасно приятно ждать тебя (сколько можно покупать в
конце концов эту картошку?) и писать это письмо. Что же до письма, то не знаю,
насколько мне удастся воспроизвести то. недописанное, да я, пожалуй, и не буду
этим заниматься. Все это время я, пожалуй, меньше всего радовалась (радовалась
так, как на первых порах), но тяжелее от этого не стало. Накапливаю силы, думаю,
что очень скоро они мне понадобятся. Уверена, что все теперешние сомнения и муки
(и относительно тебя и себя, и мамы) — все это совершенно необходимо. Благодарю
за это, так же, как и просила о них. В разговоре с батюшкой освободилась от главного
мучающего меня вопроса, какова степень совместимости моего отношения к тебе и
к Нему. К кому из вас я стремлюсь больше. Точки целей сошлись в одну, теперь я
уже спокойна. Очевидно то, что крещение мое уже не за горами, хотя предстоит много
трудностей по подготовке к нему домашних (мамы). Из какой-то области привычной
для нее жизни мне придется себя выключить, и ее желание, чтобы у меня все было
«как у людей», вряд ли исполнится, я буду стремиться только к тому, чтобы весь
этот процесс прошел для нее безболезненно максимально. И его буду просить только
об этом. Все-таки как хорошо, что ты есть у меня! Немного жаль, что я никогда
не смогу сказать тебе, как важно было твое присутствие между мною и Им, но помни,
то в самое трудное для себя время, время, когда остатки сомнения и слабости одолевают
душу, я по тебе сужу о Нем, как бы кощунственно это не звучало. Проверка собственных
сил на «без тебя» еще будет мне дана (возможно, уже после августа этого года),
сегодня утром и посвятила своей особе больше внимания чем положено, испугавшись
этих нескольких лет. Но теперь все в порядке, я-то знаю, что это были за боле
в животе (только не смейся!). Часто, глядя на твое усталое лицо, я думала, чья
же молитва все-таки более угодна Богу, моя за тебя или же твое собственное обращение
к Нему о даровании ясности мысли, силы и спокойствия. Что такое вообще молитвы
близких и не близких, если Господу нужно стремление лишь той души, за которую
молят другие? А, может, я просто мало молюсь? Молитва возникает в душе совершенно
стихийно, и хотя чаще это бывает в очень радостное мгновение или в минуту сильного
напряжения, иногда ловлю себя в автобусе или в метро, или где-то еще на чтении
«Отче наш» (ее одну пока знаю наизусть). Но вот, ты, Яш, ты всегда читаешь молитвы
не по одному сознанию, что их надо прочесть (например перед едой, утром, вечером),
всегда ли они у тебя сами звучат внутри? Как это бывает? И что бывает чаще — чувство
радостного обращения к Нему или чувство ненарушенного правила? Может, это как
раз то, что атеисты называют несвободой христиан? Внутренней скованностью, тем,
что то или иное надо сделать, несмотря на то, что сделать это сейчас не хочется.
И можно ли все объяснять «дьявольскими штучками». Ведь Бог-то все равно всегда
в тебе. Ничего не знаю.
Что же касается до моих и твоих взаимоотношений, милый Яшик меньше думай об
этом и я постараюсь сделать то же, потому что это лишняя трата сил. Какой смысл
размышлять о твоей большей или меньшей страстности (силе, или называй как хочешь),
по отношению ко мне или о том, насколько в какой-то момент я оказалась эгоисткой
по отношению к тебе. Это все мелочь перед тем, что мы есть друг у друга, перед
днем 30 сентября. Хотя избавляться от всех этих неприятных мелочей придется еще.
И нам, ли с ними не справиться, когда есть главное! А выходить из твоей комнаты
и прятаться под одеяло во время твоих вечерних и утренних молитв, я буду до тех
пор, пока сама не встану рядом с тобой на колени. Только так.
Ирина
P. S. Как подумала, сколькому мне еще у тебя учиться, сколькому тебе еще меня
учить... Ты чувствуешь себя в состоянии сделать это, Яшка?
3 февраля 76
Мои записки прошлые порви. Ирик, порви все, где я писал тебе о слабости, о
недостойности, о заброшенности — все это не для нас с тобой. Так единственно верно
будет сказать, если я хочу, чтобы уцелели мы, уцелел весь мир и вся вселенная,
— и решительность здесь лекарство, путь (положив руку на плуг, не оглядываться).
Много, конечно, очень, очень много сделано неправильного, даже греховного, наверчено
в пласты неудовлетворенности и полу тоски, полу хандры, йото-разочарования. Главное,
сказал патер, чтобы я всегда также хорошо знал о моих грехах. Тогда — то есть
сейчас — я вновь живу.
Я попробую подвести итог тому, что говорилось о молитве, хотя, говоря откровенно,
мне показалось, что вопросы из разряда саморазрешающихся и быстро проходящих.
Употреблю любимое выражение — сказать, что молитва возникает в душе стихийно,
это значит ничего не сказать; это совершенно верно, но это ничего не определяет.
Казалось бы, когда молиться? Как запомнить, что каждый час, каждая минута достойна
своей, неповторимой уже никогда, молитвы? Очень просто, на самом деле. Тут не
нужно смотреть на часы и ждать трех часов дня (в этот час умер Христос), чтобы
прочесть молитву третьего часа, нет, а вот как только вспомнишь о молитве третьего
часа и о молитве вообще, тогда и молись. Да, я знаю, что обращение к Богу, каким
бы разноликими по ощущению, течению, сути и правилам оно ни было, можно назвать
и «молитвой» и «правилом», и каноном», но разве от этого обращение к Нему теряет
свою ценность и свое содержание? Чувство ненарушенного правила, как ты его назвала,
— это вообще не из области молитвы, а из области исповеди, оно существует не по
отношению к Богу, а по отношению к себе. А сама молитва — вряд ли может быть столь
разнообразное, вечное и ежесекундно-неповторимое состояние, как это. «Звучание
внутри» — это только лишь одно слово о молитве, а сколько еще не сказано? А ведь
Он сам может изменять стою молитву, даже сделать так, что тяжело будет молиться,
но — чудо! — молитва через трудности для какой-то части души благодатнее, чем
легкая и нетрудная. Вот разве что одно общее свойство всех молитв я назову — это
их светлость. Молиться с мрачной душой невозможно. «Радость», «ужас», «болезнь»,
«напряженность», — вот это все может быть в молитве, нельзя бояться того, что
молиться можно по-разному. Внутреннее напряжение — это напряжение вспомнить о
молитве, а не добиться ее правильного (да и кто может определить эту правильность!)
звучания. Если я — вот, я зажег свечу, и остался один на один с Ним — обращаюсь
к Нему с мольбой о чем-нибудь, о всем, то как или иначе Он меня слышит и я говорю
с Ним. Все, что вокруг этого в нашей душе и вокруг нас — это дело Духа, во власти
его. Против чего могут предостеречь на опыте своем же — иногда проверять (О, редко!
Когда станет необходимым) не появился ли в молитве автоматизм и слепота в поклонении.
Один христианин сказал, что он знал людей, чей бог помещался в верхнем углу над
распятием. Но тебе, думаю, это не грозит, это немного загодя.
Смотри сама (и посоветуйся с о. А.?) о том, как быть тебе с мамой в отношении
церковных вопросов. М.б., пока вообще ничего не говорить, даже после крещения
(Господи, да неужели я могу это выговорить!), а может попробовать объясниться
сразу начистоту. Тогда, хотел бы верить, пригожусь и я?
Молитвы за людей подобны призыванию: «Да святится имя Твое!». Имя и так свято,
люди и так призираются Господом. Но тут речь идет, с одной стороны, о нас же,
о еще одной стороне любви к людям, как к себе, чтобы за них, как за себя, молиться,
и о том, что — кто знает — помогать им молитвой, с помощью Божией, но помогать
самим, телепатией не телепатией, но зримо, как все, творящееся в мире миром же
по воле Его.
Сумею ли я тебе помочь? Что отвечают в храме на «Простите, люди...»? — «бог
простит». А люди и не могут не простить.
Смотрел олимпийские игры — «поклонились всему, что сжигали». Зачем было отвергать
обрядность и ритуальность (коль скоро не видели их глубочайшего внутреннего смысла
для верующих), чтобы наворотить, наложить груды и горы обрядности пустопорожней,
не основанной ни на любви, ни на вере, ни просто на уверенности в жизни! Точно
чья-то злая рука подсовывает людям суррогат, чтобы потом они отворачивались от
настоящей пищи! По-моему, большинство сомнений у меня, например, от того, что
внешне, во многом, христианство похоже на коммунизм, большевизм и внешне же, это
от него может оттолкнуть. Я имею в виду так называемую «насильственность», заимствование
коммунистами некоторых методов. Как если бы кто-нибудь нарисовал карикатуру на
Христа, чтобы потом при взгляде на икону всех охватывало такое же отвращение.
Нет, такого сходства (а от него сомнения) не надо бояться, его надо уничтожать,
восстанавливая разницу — по отношению к Богу.
Пока все.
4 марта 1976 года
Яшенька!
Ты знаешь, получилось как-то так, что со времени моего крещения потребность
в твоих письмах возросла. В свои девять «оглашенных» дней я мало думала о том
продлиться ли эта благодать или нет, я была готова к тому, что «нет», как была
готова к тому, что возникнет много вопросов, трудностей. Они возникли и я очень
рассчитываю на твою помощь. Главное со мной. Поэтому мне не страшно того, что
с первого дня начались трудности, боренье с собой. Мои первые шаги к Нему неуклюжи
и косолапы. Но ведь это только первые шаги. Сейчас такое ощущение, что внутри
души наворочено много тяжеленных пластов греха, и где-то глубоко под ними толчки
Любви, которые то сильнее, то слабее, но они не прекращающиеся, они тревожны и
радостны. Когда-нибудь они разворотят все вот, что давит на Любовь, спрятанную
так глубоко, нужны постоянные каждодневные усилия и уже сейчас каждая маленькая
победа над собой — радость, толчок, импульс. Любовь к Нему незыблема, слово Его
надо всем. Это — земля, по которой мы ходим, небо, которое над нами, воздух, которым
мы дышим. Любовь к Нему не зависит от того. что он владыка, спаситель, Господь.
Он — Любовь. Я поняла, почему мне так трудно читать молитвы (я имею в виду общепринятые,
те, которые печатаются в молитвословах и признаны церковью), Они рождены в душах
других людей, чья любовь к Нему, пусть и была сильна, но как-то непохожа на то.
что чувствую я. Я знаю, что Господь утешитель, Царствие непобедимое, Творец, но
я знаю также, что он все это знает, хотя и не думает об этом, так много как люди.
Он — радость, Он — то, чему нет названия, на языке человеческом. Он — не только
источник Любви, Он сам — объект любви человеческой и Любовь эта не зависит от
того, что Он — Творец, Утешитель, Спас, и т.д. Я не знаю, что есть — Страх Божий,
может ли он быть. Можно ли бояться Любви? Люди не должны искать зародыши гибели
своей — там, среди слабости, притаилась она. Люди должны быть сильными, потому
что есть Христос. Поэтому с христиан спрос больший. Меня очень подмывало все это
время спросить тебя, что это — Страх Божий, из твоей работы я кое-что поняла,
во всяком случае твои рассуждения о Страшном Суде пролили на это какой-то свет.
Не подумай, что у меня есть стремление задать тебе еще одну тему для работы (тем
более, что ты опередил мой вопрос), но это для меня все еще вопрос, слово, вызывающее
недоумение. Наверное, вопрос разрешиться, теперь настало время и для этого, но
я хочу знать, что ты думаешь на этот счет. Мне многому еще у тебя учиться, Яшик.
Очень трудно и очень хорошо сейчас, хорошо во многом потому, что есть ты, существо,
созданное по образу Божию, во многом и трудно по этой же причине, но это хорошие
трудности. Я уже не спрашиваю себя, к кому из Вас я стремлюсь, как спрашивала
раньше. Когда я роилась, и ты, и Он уже были в той жизни, в которую я вхожу. Поэтому
здравствуй!
Ирина
3 марта 1976
Ирик,
Сразу постараюсь тогда ответить на твой вопрос, что такое страх Божий. Для
меня самого это долгое время оставалось непонятным, и лишь не так давно где-то,
в какой-то книге, я нашел церковные слова, которые вполне соответствуют тому,
что я тебе скажу. Я сам был немного и удивлен тем, что моему мнению нашлось соответствие,
подтверждение. Итак, страх Божий, — это, скорее, страх самого себя, тут уже трудно,
как это часто бывает, различить. Это страх сделать что-то, что пойдет вразрез
с Богом, Его волей, исковеркать что-то из Его драгоценного мира, остаться одному
в нем, — а последнее, кажется, совершенно равнозначно смерти, тягчайшим мукам
и т.п. Как мало мы делаем для того, чтобы быть с Богом, и потому боимся: Господи,
не оставь нас и не покинь, помоги! Может ли оставить нас Господь? Не знаю, наверно
нет, но в жизни, если вдруг станет решаться вопрос, жить без Бога или с Ним, разум
не будет играть роли, это будет именно безотчетный страх: Господи, не оставь!
В остальном я буду говорить то, о чем сам хотел бы, потому что это, кажется,
один поставленный тобой вопрос.
Приближается Великий Пост, точнее — начинается. Не стесняйся (чтобы не сказать
хуже) церковной жизни. У меня до сих пор остаются остатки такого чувства, например,
когда проезжаю мимо храма, не перекрестившись, или сажусь за стол, не прочитав
молитвы, а общество позволяет (например, с тобой).
Попробуй делать записи, медитировать, то есть обдумывать какие-то евангельские
строки. Я лично посоветую тебе как-нибудь не вечером сесть, и обдумать — что значат
слова молитв, то, что их писали другие люди, не значит, что ты не испытываешь
ничего подобного. Будет борьба — молись и отбивайся всеми способами. Я вчера и
сегодня утром долго повторял: Боже, милостив буди мне грешному, пока хоть как-то
не утряслось все с этой конвейерной заварухой у меня в душе. Мне сейчас — думать
плохо, ненавидеть даже начальство — нельзя, гибель. Пока что, единственный выход,
или его наметка — это, как ни странно, юмор, смех, радостное отношение к жизни.
Удастся ли? Или нужно другое? Будет усталость — не давай ей концентрировать на
себе внимание, просто меняй темп и образ духовной жизни, не бойся опускаться все
ниже и ниже в неразумие и смирение перед Его волей. Вот тема: Да будет воля Твоя.
Для меня сейчас именно она видна лучше и всего важнее.
Запоминай все, что происходит с тобой высшего, ибо потом многое будет открываться
заново уже углубленно, более основательно, другими, более земными путям, больше
разумом, и сравнение, память, не дадут ошибиться.
Бережно и внимательно подходи ко всему церковному. Это тоже путь, как книга,
к Богу, и немаловажный. Кроме того, таинства, если только приглядеться, основа
нашей жизни, ее стержень. Помни, что многое ты должна будешь узнать не из опыта,
не от меня или других людей, а из книг и руководств, например, из сочинений Феофана
Говорова и Ельчанинова. Особенно Постом, — попробуй больше читать.
Избегай духовного самообмана — мне было достаточно пока один раз увидеть его
в себе, чтобы зашататься и покаяться. Кто-то сказал, что знал человека, чей бог
помещался в углу потолка над распятием. Чтобы избежать подобного нужно прежде
всего «трезвение», есть такое слово в православной аскетике, еще и еще раз ощущать
себя прочно стоящей на земле, не пытаться прыгнуть выше головы. При этом уметь
отличить и настоящую благодать, откровение — а знак у них, как и у всего правильного
в нашей жизни, один — радость. К этому я стремлюсь.
Пока все. Постом, наверное, буду писать часто. Постараюсь.
3 марта 1976
Яшик!
Обнаружила удивительное совпадение! Писать тебе так же трудно, как молиться.
Какое-то совершенно противоестественное чувство замкнутости срабатывает (не скрытности,
а именно замкнутости!), противоестественное, потому что и в том, и в другом случае
я так или иначе нахожусь перед лицом любимого существа. Наверное, с Лизой или
каким-нибудь моим бывшем одноклассником мне было бы говорить много легче, но одна
и та же преграда встает между мною и Ним во время вечерней молитвы и между ручкой
и листом бумаги, когда я пишу тебе. Какое-то ощутимое раздвоение личности. Одна
половина ее знает, что такое молитва, настоящая, всем существом, молитва как озарение,
другая мучается, пытаясь постичь хоть сотую долю этих чувств, научиться хоть крохам
такой молитвы. Я не один раз мысленно писала тебе удивительные письма, но я ни
разу не написала тебе такого письма (на одного!). Письма — ну Бог с ними. Здесь
я знаю, ты сможешь понять все, что не написалось, догадаться. Дочувствоваться,
но молитва... Бывает, что в середине дня ею вдруг на время озарится душа, но когда
настает час вечерней или утренней молитвы, хочется расшибиться головой об стенку
от отчаяния! Какое усилие здесь нужно? Нужно ли усилие чисто физическое? Наверное,
да. И вообще, видимо, стоит постом перечитать еще раз Блюма. Как ты считаешь,
Яшик? В своей первый Пост вошла удивительно легко и радостно. Воскресенье 7 числа
(повторится такое в моей жизни или нет) дало сильный внутренний заряд моей душе.
Тогда, казалось, жизнь моя вся зависит от радости и близости этих старушек. В
тот день воистину Господь наш был среди нас, и пусть дальше будет трудно — уже
не страшно себя, как раньше, а учиться надо так многому! Ограничения в пище, безболезненны,
жаль только все-таки, что не полные. Может, мне только кажется, но становлюсь
с каждым днем все легче, невесомее и чище (в самом прямом смысле, скоро на мне
можно будет рисовать любые узоры, какие только захочешь). И мое временное нытье
— скорее просто разболтанность, а не нытье, то есть если и грех, то только на
половину (не в утешение совести будь сказано). Скучать без тебя начала с самого
начал, с самого первого дня, но это не мучительно, а по-другому. В этом есть внутренняя
потребность (не лекарство от пресыщения, ничего подобного), в том есть удивительное
чувство легкости и свежести, то, что в одном из своих писем ты как-то назвал привкусом
правды. С тобой или без тебя, не знаю, этого, потому что «без тебя» не бывает
и не может быть. Но сегодня вечером все-таки согрешила немного, потому что преступила
через дарованное Им «с тобой», захотела большего. Будто бы тебя и так нет рядом.
Яшик, милый прости меня. И учи меня всему, что уже узнал. Ты можешь.
Ирка
10 марта 1976.
Ирик,
по-моему, именно сейчас и начнутся огласительные письма.
Странно, но даже молитва может иметь крайности. Ты пока как и всякий начинающий,
хорошо видишь и чувствуешь лишь одну: молитву-озарение, моление Духом Святым,
когда уже непонятно, кто же молится, ты или Дух в тебе. Но на самом деле, вера
— это не значит вера во что-то, что временами есть, а временами нет, молитва —
это поджидание: вот есть Дух, а вот нет. Из слов: «не можете молиться иначе, как
Духом святым» следует еще и то, что даже повторяя полубессознательно Господи помилуй,
мы имеем в себе Духа, а чувствовать это — это уже совсем другое дело, совсем особая
статья, это о том, даст ли тебе Бог, а не дашь ли ты Богу. Внешне подобное разделение
видно уже в словах: молитва и молитвословие, систематическая молитва, постоянная
спутница жизни, по словам о. Александра, столбовые версты ее, а вернее — дорога,
по которой жизнь идет.
Даже если ты повторяешь молитву механически — повторяй. Механически — глупое
слово, на самом деле, если соблюдать «трезвение» то есть еще и еще раз ощущать
себя живым, сотворенным, полнокровным человеком с нормальной душой и взглядом
на мир, то уже механики быть не может, найдется хоть какая зацепка, которая оторвет
тебя от мира. Блаженной Анджеле Христос повторял: «Не на шутку я возлюбил тебя».
Это Он повторяет всем. Вечером — подумай хоть, что завтра нас может раскидать
в разные концы Земли, и молись, что было хорошего за всю жизнь — и молив, что
непорядочно в душе — и молись, то есть не ищи какого-то неземного общения, это
не в твоей власти, и заботе, а проси. Умаливай. Подумай об отце. Подумай о Ирине
Федоровне. Подумай, что значит, что ты — перед Христом, как это — у себя в кровати
и перед Ним. Помолись своей святой, Сергию, преп. Кириллу...
Только сейчас я понял, какое же сокровище дает нам церковь в своих таинствах
и обрядах, в том же Великом Каноне, как все, если знать, взвешено и насыщено,
целенаправленно к Богу. Только сейчас я начинаю это видеть, так и ты — пока привыкай
к церкви, учить видеть ее суть и не иначе.
Давай уже сейчас начнем недели молчания, пускай с нами будут наши ангелы. Не
знаю, мне самому нужно к тебе привыкнуть, как к новопостроенному храму и о многом
я не знаю как подступиться, рассказать, а многого, кажется, и не знаю, откуда
бы?
На работе — как часто, все-таки, в истории с Ир. Фед. вел себя куда хуже ее,
зная, к чему приведут мои слова. Не мог удержаться от детской, и потому еще более
страшной, злости, обиды, от гнева и хулы, завел все в непроходимые дебри, и чувствуя
себя человеком, помогшим бесу войти еще в одну душу.
Ириша, что еда, что деньги, что книги, что все заботы, когда все делится между
двумя заботами, быть с Богом человеком, и с людьми почти Богом. И сам поражаешься,
видя, как совершенно дикие, животно-бесовские появляются манеры и нотки в первом,
сосать лапу, а не молиться, валяться и тужиться. Но не думать ничего. И с людьми
— хорош, если слеп и глух, а тои убьешь, и осквернишь их в душе, а должно быть
одно — любовь и молитва за них, только доброта.
13.III.1976.154.
Ирик,
попытаюсь продолжить.
Многие твои трудности в молитве, очевидно, происходят именно от недостатка
чисто физических усилий, то есть, от того, что ты не имеешь житейской возможности
во время молитвы уединиться и молиться всем существом, то есть, и духом, и душой
и телом — плотью. Я не знаю настолько конкретно, как у тебя дома все же в этом
отношении, но хочется что-то придумать. Настоящая молитва, безусловно, должна
сочетаться с определенным положением тела, и для тебя тут два пути. Первый, временный,
твое испытание, — попытаться и в невозможных условиях найти какие-то такие положения
тела, при котором оно не столько не мешает, но настраивает на молитву, на благоговение.
Если тебе недоступны дома коленопреклонения и вообще молитва стоя, то помни, что
самое необходимое, можно достигнуть и без этого, если очень поискать. Перегруппировать
мышцы, все тело. Чтобы не было обычного напряжения, и, наоборот, какое-то устремление
высь, намек на предстояние. Главное — покой, сосредоточенность, а им и мешают
прежде всего расслабленность и разболтанность. Второй путь — ловить любой момент
для обычной молитвы, любую возможность помолиться стоя перед иконой или распятием,
сосредоточиться полностью. Жалко, что у нас нет, как у католиков, постоянно открытых
храмов и часовен, но тебе, может быть, удастся то зайти в храм Пожарского, перед
тем, как идти домой, то в церковь рядом с Университетом, если есть время, — вечерами
они открыты всегда. Если такое будет удаваться, то даже не пытайся включиться
в общецерковную молитву, в ход богослужения. А используй эти немногие, но емкие
минуты, для своей молитвы, сосредоточения, — встань перед образом, в уголке, и
отстранись от всего окружающего, как если бы ты была одна, у себя дома. Наконец,
если говорить о доме, замечу, что вполне доступная тебе поза — сидя, без напряжения,
как при аутотренинге, — это и лучшая поза для молитвенного размышления и особо
глубокой молитвы.
Немного попозже надо будет спросить у о. Александра, нельзя ли тебе прочесть
его книгу о молитве, которую он предназначал для людей, постоянно включенных в
церковную жизнь, имеющих некоторый опыт. Наверно, многое, о чем я тебе говорю,
ты нашла именно там.
Вот, помянул мимоходом католиков, и вспомнил о том, что началось неделя торжества
православия. Раньше этот день отмечали роскошнейшими, наиторжественными крестными
ходами, молебнами и многолетствиями диаконов-профундо, теперь — крестный ход разрешен
милицией лишь на пасху, от молебнов осталось то немногое, что ты сегодня слышала.
Сколько разных неустроенний в церковной жизни, сколько отобрано и ограничено точно
рукой самого Господа Христа (вспомним храм Христа-Спасителя). И все же прав Леницкий,
— православие торжествует и цветет, и в нас с тобой, а больше, — во всех прихожанах,
незаметных порознь, но составляющих, каким-то чудом, всю ту же Церковь, Державу
Господню, весь мир. Чудом, потому что. Сложив усилия старушек, немногих активных
священников и многих бездействующих, никак нельзя было бы получить того колоссального
результата, к которому мы все причастны — живой Церкви, связующей весь мир, открывающей
на него глаза и дающего новую жизнь в нем, жизнь удивительно насыщенную и богатую,
так как она — вся в сравнении с Богом, и вместе с Ним, и каждое действие наше
становится Действом, деянием, мельчайшие поступки приобретают сокровенный смысл,
служат к дальнейшему раскрытию нашего духа, к расцвету. Да. весь секрет в том,
что мы живем с Богом, поэтому, например, старцы, жившие, казалось бы, вдали от
мира, соприкасавшиеся с ним лишь чуть-чуть, но везде искавшие и видевшие Бога,
сравнивая все с Ним, из немного получали больше знания о мире, чем обычные люди,
всю жизнь толокшиеся в мирской суете и не видевшие ничего и никого, ничего не
понявшие, а только потерпевшие поражение в своих попытках устроиться побезопасней,
богаче.
Какое чудо, торжество, что жизнь Церкви дает нам силы устроить свою жизнь по
Богу, зачастую — резко противоположно той, которая сложилась у нас в стране за
последние двести-триста лет в неверующих кругах. Теперь, когда неверующих все
еще большинство, даже дети с детства получают «программу» на жизнь полную поражений
и падений все дальше и дальше, измены всему человеческому, бездуховному существованию,
каким угодно разводам и странно извращенной любви, извращенной, потому что с оговорками.
Наконец, приведу слова из Лествичника, которые я сегодня прочел: «Некоторые
люди, нерадиво живущие в мире, спросили меня, говоря: «Как мы, живя с женами и
оплетаясь мирскими попечениями, моем подражать монашескому житию?». Я отвечал
им: «Все доброе, что только можете делать, делайте; никого не укоряйте, не окрадывайте,
никому не лгите, ни перед кем не возноситесь, ни к кому не имейте ненависти, не
оставляйте церковных собраний, к нуждающимся будьте милосерды, никого не соблазняйте,
не качайтесь чужого ложа. Если так будете поступать, то недалеко будете от царствия
небесного», И в другом месте: «Когда будешь обижен — терпеть мужественно; когда
на тебя клевещут — не негодовать; когда уничижают — не гневаться; когда осуждают
— смиряться..,» Это и на сегодняшний день, и, еще больше, вперед.
14 марта 1976 (154 месяц)
Яков
Милый! Вспомнила весь сегодняшний день и невольно подумалось, что вот уже вторая
неделя Великого поста пошла, а я так и не включилась целиком в должное настроение
духа и виной тому собственное разгильдяйство, которое батюшка совершенно справедливо
называет грехом. Труднее всего на работе. С того момента, как я попадаю в здание
на Стросадском пр., 9, во мне отключается какой-то важный духовный механизм и
подключается что-то механическое, задающее программу на весь день. Я уже заранее
знаю, о чем и с кем заговорю, как себя поведу (ты разумеется ни в счет). И это
тем ужасней, что все от собственной разболтанности, суетливости. С завтрашнего
дня начну молчать, сколько сил хватит. Жалко угробленного времени, все-таки 9
часов. Какая самонадеянность! Хотеть чего-то от Господа, минимально используя
свои силы, так или иначе умалять возможность общения с Ним, предпочитая обещание
со Светой на предмет хоккея! Ты прав. Трудностей житейского порядка много, но
сейчас главное не думать об этом и не расслабляться. Чтобы не терять тех мизерных
возможностей которые все-таки есть. Потому что я была несправедлива к Господу
моему, когда писала тебе, что совсем безрезультатны все молитвы. Нет. На одно
мгновение, на полмгновения я чувствовала его. В воскресенье в храме всю службу
простояла не без физических усилий (хождение, толкотня, духота, боль в правой
ноге — все расслабляло), молилась едва ли не через силу. А отойдя от Креста вдруг
почувствовала, что комок к горлу подступает и хочется плакать, и что вся жизнь
зависит от этих старушек... и это было как награда за усилия. Когда наконец, увидела
твое лицо, чуть не разревелась внутри, все слилось в одно, и это был Христос,
Дух святый. А я-то ничтожество еще позволяла себе огорчаться. Когда старушки,
прося прихожан помянуть кого-то, глядели на меня недоверчиво и молча обходили
стороной, словно не доверяя моей молитве. Как еще рано хотеть быть любимой и людьми
и Богом, как мало дано, но теперь уже не больно. Я знаю, что это надо для меня
же. Милый мой Яшик, моя большая удача, что у меня есть возможность наблюдать твою
духовную жизнь и учиться по ней многому (учти, что дети в моем возрасте очень
восприимчивы), и когда у меня появляется возможность участвовать в ней, я всегда
бываю едва ил не счастлива. (Это так важно, что я готова сама себе простить неуклюжесть
фразы.) Сколько же много было мне подарено. За всю жизнь не отблагодарить. И сейчас,
во время поста, потребность в благодарности особенно велика. Много молится! Чтобы,
как хлеб. Ну все, пока. Целую тебя Яшка-подтяжка.
P. S. Яшик, постарайся все-таки наладить дело со сном, так, чтобы не ложиться
позже 10.30 (вечера). Когда ты выспанный, у тебя и ресницы подлиннее.
Ирина.
15 марта 1976 (154 месяц)
Ирик,
чувствую себя неважнецки чисто физически и постараюсь быть кратким.
Еще и еще раз молитва. Чудные, поразительные моменты бывают в нашей жизни с
Богом, они перевертывают нас, поднимают, определяют нашу жизнь на какой-то срок,
знаменуют еще один шажок. Как праотец Иаков не раз за свою жизнь отмечал места
— колодцы, леса, горы, — где он видел лицом к лицу Бога, так и мы запоминаем самые
близкие наши молитвы. Но повторю еще раз: мы стремимся к молитве Духом Святым,
но само стремление тоже есть молитва, тоже откровение, и определяет оно нашу жизнь,
возвышает и делает Божьими в не меньшей степени. Как постепенно вырубают лес для
поля, так постепенно подходят к непрерывной молитве, к молитвенной жизни. И тут
твое осознание или неосознание роли и значения молитвы, именно этой конкретной,
ее результата, уже не так важны. Ответ в молитве — это не только явная благодать,
но и любая минута жизни. Постепенно молитва действительно заполнит жизнь, станет
ею, ее движением, все будет с молитвой. Потому что чем дальше, чем лучше видно,
как все зависит от Бога, как мало от нашего хотения и сил, тем больше надо молиться,
быть с Богом. Что наши силы, если уж на то пошло, их не может хватить и на маленькое
доброе дело, а уж тем более на борьбу с тьмой. Вот тут мы и живем молитвой — «Господи
сил, с нами буду». И происходят чудеса.
Прекрасно, говорил мне год назад отец Александр, что вы так мучаетесь от несоответствия
вашего нового состояния прежнему состоянию на работе. Прекрасно, но все придет
постепенно, главное понимать раскол, по мелочам собирать себя, освящать работу,
включать ее в Церковь, в жизнь. Тогда моно будет хоть что-то делать, причем в
основном — с собой, а не с другими. Речь именно о том, что мы остаемся прежними;
менять надо нас, и выбивать эту возможность, а о том, чтобы изменить что-то вокруг
— не в нашей власти, хотя нами совершается. Вот тут и нужна чистота.
Я и сейчас ведь многое подразделяю в буту на церковное и житейское, относя
к последнему, например, отношения на клиросе. На самом деле, конечно, такой разницы
не существует, но пока я не могу вместить всего, соединить вес, разве что в молитве.
Но все соединится.
Клюю носом. Хочется словесно похулиганить, но не могу, нет в голове, Да, могу
написать, что вычитал — случайно — в книге о половой жизни человечества. В средние
века, там, где христианство было крепко и освящало всю жизнь, существовал в Европе
благочестивый обычай, который потом заглох, исчез, пока не появилась его противоположность
— педдинг. Обычай этот — «пробные ночи», как они там называются, когда жених и
невеста проводили ночи вместе, доказывая, проверяя себя, и мн. др. подчеркну два
слова — с радостью замеченное у автора слово «благочестивый», праведный. Любящий,
и слово «пробные», которое вызывает ассоциацию с луноходом, — вот он едет, и время
от времени останавливается, изредка берет пробы. Все это и так понятно, без средневековья,
но интересно. Пойми правильно.
16 марта 1976 (154 месяц)
Ирик, вчерашний (в среду) разговор достоин внесения в письмо. Правота и неправота
в нем так перепутаны, что разбирать их бесполезно, но две вещи для меня важны.
С моей стороны, то, что мама сегодня утром назвала, в связи с Толстым и марксизмом,
нетерпимостью, — грешен, и готов вообще лучше отказаться от своего мнения, чем
грешить пустословием и любоначалием (а это оно и есть). С твоей — Иришка, пойми
же, что твои знания и мои знания это вещь несравнимая ни логически, ни эмоционально,
тут нет места неполноценности (греху), потому что нельзя сравнить ни ту, ни другую
цену, нельзя просто определить. С логической стороны — потому что области эрудиции
у нас почти не перекрываются, но если ты будешь углубляться в мою, то я в твою
— навряд ли, во всяком случае так глубоко. А вообще пойми, что у тебя, мне кажется,
(поправляй!) просто другой дар, другая направленность знаний и жизни, если угодно,
просто потому что ты — женщина. Ты сто тысяч раз можешь быть ученой, но сама наука
будет носить для тебя немного другой характер, вне зависимости от того, как сложится
все остальное. У тебя другое восприятие, другое отношение, и это прекрасно, потому
что мы тут и будем дополнять друг друга. Больше всего мне хочется избежать какой-то
«мужской» предвзятости, тем более, что я почти и не думал над этими вопросами,
и прежде чем говорить еще что-то, послушаю тебя.
А вообще мне трудно говорить, потому что бесполезная трата сил пытаться заранее
сформулировать то, чего не смогут установить ни детективы, ни биографы —с вое
место в мире и среди людей. Это когда-то я называл словом рецедация (рецедо —
отступаю), имея в виду самопрограммирование, а теперь это чудом оказывается вытесненным
молитвенным и смиренным, хотя бы их начатками.
18 марта 1976 (154 месяц)
Ирик,
Сегодня хочу написать о том, что еще раз задело в книге Шмемана, что несколько
раз соприкасалось и с нами, и что лучше всего выражено в словах Апостола: «Все
мы — уроды (юроды) Христа ради». «Мы исповедуем Христа Распятого, для иудеев —
соблазн, для эллинов же — безумие...».
Да, действительно, все, что становится христианским, то есть вся жизнь и вся
вселенная — это уже не тот мир, каким он был до пришествия Христа, или — для нас
— до того, как мы увидели Его. И христианских мир в каком-то смысле — есть отказ
от старого, его противоположность, и в то же время — начало еще и нового мира,
который в чем-то (словами) напоминает старый. То же самое в браке. Если брак мирской,
вернее — слепой, секуляризованный, это именно союз двух, которые вес готовы сделать
«для семьи», для своего счастья, то в христианстве — троих, со Христом, для Христа,
во Христа. Союз ради Христа. Поэтому многое уже сейчас для нас невозможно, что
очевидно справедливо для союза двух. Говорить о браке я, разумеется, не могу.
Но вот замечание относительно того, что не «все для семьи», не все для двух, оно
кажется точным уже сейчас. И прежде всего это внутренняя готовность жить во Христе,
то есть отказываться, отрицаться греха. Видеть его. Что же это значит, давай думать
над этим не только сейчас. Вместе, всегда. Отдать не только тебя или меня Христу,
но союз. Тут будет все тоже: вера, надежда, любовь, но необычно.
Когда-то и в чем-то изменить наше пристрастие или обоюдную ненависть к чему-то,
кому-то; вдвоем простить человека и вдвоем помочь. Вдвоем отказаться от какой-то
вещи или удобства, излишества.
Но остановлюсь и не буду писать дальше, потому что, оказывается, это все равно
что быть одним. Это — брак. О том, что мы сейчас, невозможно сказать и подумать,
и ты знаешь что.
Вот, кажется, ненаписавшееся письмо.
Я.
20 марта 1976 (154 месяц)
Яшик!
То письмо разорвала. Пишу все снова, потому что мозг работает в другом направлении,
не хочу смешивать. Вообще обещаю тебе не практиковать больше недописанных писем,
от этого только обоюдные неудобства. Ты не сердишься? Все встало на свои места,
ты можешь быть совершенно спокоен, с удовольствием пишу это письмо, внутри тихо
и светло, легко сосредоточиться, удивительно хорошо! По-божески. Подумалось вдруг,
что, даже грехи нам даются (ты понимаешь мою мысль, да?) иногда, как благодеяния
для познания какой-то радости, радости покаяния. В четверг вечером после нашего
второго разговора я лежала и с трудом сдерживала слезы, становилось легче с каждым
произнесенным про себя словом, несмотря на желание поплакать «вслух». Наверное
во мне все копилось как-то очень незаметно, что сегодня, войдя в храм, я почувствовала
желание исповедаться (я, право, не думала о причащении). Это было как ком в горле,
мне показалось вдруг, что если я не поговорю с батюшкой, не освобожусь от этого
как-то... в общем это будет совершенно противоестественно, и я встала в очередь
слева. Я ничего не ворошу заново, не подумай, мне просто легко и ясно от осознания,
что все это было нужно для меня же. И я благодарю его. Мне пока все еще трудно
быть частицей Его Любви, зарядом этой Любви. Это чувство все еще не вошло в меня
целиком (или не переварилось, на знаю), но когда на лицах прихожан я читаю недоверие
(всего один раз предложили помянуть кого-то, а так посмотрят исподлобья и обойдут),
мне кажется, что, наверное, все то. что я чувствую, никакая не любовь, а самообман,
и не вижу этого только я. а другие чувствуют (люди ведь чувствуют и добрых людей)
и потому избегают меня. пока это мучительно. А может, зря? Я же ничего еще для
них не сделала? Как ты думаешь? Может, вообще не надо об этом думать. Как нужно
любить людей, чтобы приблизить их и себя к Нему? Важно ли здесь только чувство
или нужно еще и действо? Тогда какое ведь даже готовность к действу — этого мало
я чувствую. Я представляю, что мог бы ты ответить: есть евангелие, которое может
помочь, есть молитва. Да. Я оставляю за собой эти пути, но все-таки спрашиваю
у тебя, потому что ты мог испытывать что-то подобное и твои объяснения мне бывают
ясны и необходимы порой сами по себе. Как ты ощущаешь и познаешь Замысел Божий?
Что здесь критерий? Люди говорят: что в мире не делается, все к лучшему. Так говорят
потому, что знают: на все воля Божия, ни один волос на голове не упадет без нее.
А лукавый? Ведь и он не всегда наотмашь бьет? Часто и не различишь что и кем посылается.
Как же тут быть? Сверхчувственное восприятие? Это редко бывает, на кого надеяться
(не вообще, абстрактно, метафизически — это мы знаем), как не ошибиться? По каким
признакам узнать. Принята твоя любовь Им или нет? Всегда ли по отношению людей
к тебе? Ведь им знакомо это чувство. Только ради Христа, Яшик, не подумай плохо,
не назови гордыней. Я спотыкаюсь сейчас едва ли не на каждом шагу, я хочу знать.
Хочется быть любимой людьми и Богом, то есть я хочу сказать быть достойной Его
Любви. И все, что я тут тебе написала, не яканье, не нытье, по поводу того, что
меня не любят (может, все и не так, может быть любят даже очень), а попытка найти
причину. Очень хочется быть любимой, доброй. А от меня «старой» столько осталось!
В ту неделю как следует помолчу обо всем этом. Может быть, все разрешится само
собой. Очень хорошие вечера без тебя. Так светло толкуется. Ты ведь правильно
поймешь, да, Яшка?
Ирина
21 марта 1976 (154 месяц)
Ирик,
Очень хорошее написалось у тебя письмо, хотя кое-что ты и напутала, чуть-чуть.
Что смогу — объясню, но вообще вопросы из тех, что я сам не знаю априори.
Где различить границу добра и зла? Ее, наверное, и нет. Есть то, что делается
по любви и остальное, — и сегодня, идя на работу, я еще раз почувствовал, как
искусственен город, как населен он, что каждый дом — как в видении Василия Блаженного:
по углам бесы в него вцепились и радуются. А без бесов — тут ничего не объяснить.
Есть любовь, и есть ненависть, и ненависть всегда — против Бога, грех — всегда
ненависть, всегда убийство кого-то или чего-то. И грех не может быть от Бога.
От Него может быть только то, что идет к нашему добру, даже если это тяжелый крест,
— и тут грех не в том, чтобы испытывать тяжесть, а в том, чтобы роптать. А чаще
всего — как говорил апостол Павел — «жало в плоть», человеку дано что-то чтобы
он не погиб от гордыни, от самовлюбленности, от ослепления — чтобы каким угодно
средством он испытал прозрение и восстал. Так и надо относиться ко многим и многим
нашим грехам, часто совершаемым одним телом или душой, без соединения духа. То,
что называется в одной молитве — «двери покаяния» — это именно двери, и в них
нужно войти, вернее — их отверзает тебе сам Господь.
Любим мы Господа или нет? Верны ли мы ему? Истинно ли то, что мы называем верой?
Господи, что за праздные и нелепые вопросы для Тебя. Ты есть, что больше этого.
Вся любовь — от Тебя, а мы — сколько бы мы ни думали о себе плохо, но всей своей
гадости мы никогда не увидим до конца, и это от Тебя — на наше счастье. Неужели
я когда-нибудь рискну сказать: я люблю Тебя, Иисусе? Люблю вас, люди? Нет и нет,
все равно, что палач скажет обезглавленному трупу: люблю тебя. Как я смею, нанеся
столько бед и боли людям собой, своими делами и чувствами, а вместе с ними и Христу,
пытаться построить какой-то розоватый мир счастья и любви? Нет, скорее — и так
я и стараюсь делать — скорее я ни о чем не буду думать, как только о том, как
бы не осквернить еще как-нибудь Божий мир, чтобы хоть чем-нибудь подтвердить свое
весьма проблематичное — потому что чувственное — раскаяние. Трезвение и трезвение,
а это значит —у видеть, где видим Бог и его любовь, а невидимы бесы, мы часто
— на стороне бесов, как это ни странно. Но закономерно. Вот мир — он весь Божий,
а мы — мы лишь частью его, частью к Нему стремимся, так быть не должно. Всем,
— а это значит делом и чувством, и духом. Но без дела — не будет понятно ничего.
Будет прелесть и гордыня, даже если в какой-то момент наши чувства будут искренними.
Люди — их отношение к тебе ты сможешь понять очень и осень редко, точнее — оно
всегда смешанное, и тут нельзя отделять черное от белого, а думать лишь о хорошем,
обо всем же остальном — как о случайном. А оно и есть случайное. Я и то уже много
раз проверил на деле — мимолетность зла еще и в том, что даже угнездившись в человеке,
оно меняется и меняется, и нет ему победы.
Исцели меня, Господи! Не исцели не ради моих дел, не ради людей, которые имеют
все основания отвернуться от меня и оплевать меня, не ради моих к тебе слабых
чувств. Нет, потому что это все пусто, а ради Твоей благости. Вот. То, на что
можно единственно опереться, на любовь Христа. Это иной раз ужасает, бросает в
страх и немоту, бессилие, когда сам себе не подал бы руки, убил бы себя, а Он
— прощает, и несмотря ни на что, прощает, хотя все знает.
Божий промысел? Не обманулась ли ты моим поминанием «метафизического» и мирского?
Земного? На самом-то деле нет «метафизического. Ответ здесь в молитве, не в том
смысле, что можно просить ответа — в чем тут воля Божия и, узнав от Высшего, исполнить.
Где тут смирение, то есть слабость, худость, готовность принять Его волю? Нет.
Надо сказать — «да будет воля Твоя», то есть — не узнавать, не рисковать заменить
собственным разумением, принять рассеянность во время молитвы за ответ Нет, надо
знать и быть уверенным и спокойным — Господь сам сделает все, как надо. Ему не
все равно, не безразлично — грех или добро, но как и что Он делает, к лучшему
ли или нет — мы не знаем и не можем знать, тем более, что сами мы свободны. Свобода
по отношению к грезу — лжесвобода, это мы знаем, но как понять, что мы можем стать
послушниками самого Христа? Он сказал нам — через Евангелие, Сам ли, — достаточно,
чтобы мы всегда видели, ближе мы к Нему или дальше, есть у нас Его радость (именно
радость, а не счастье) или нет. Промысел нас не касается, он через нас и в нас,
нами. Нас касается одно — исполняем ли мы «любите друг друга, якоже и Аз вас».
Добро и радость в человеческих отношениях — вот вернейший критерий. Как часто
я замечал за собой в последнее время, что мноиге, кто ездит в Новую деревню, кого
батюшка принимается с такой же радостью и любовью, как и меня, кем также интересуется
и волнуется — что многие мне вот не нравятся, и не из тех людей, кого я люблю.
Вот тут и взрезается самое ужасное —есть люди, которых мы не любим, даже, если
вдуматься, ненавидим, презираем. А значит — и нет у нас любви, ибо мы каждого
можем перевести в разряд противоположный, кого любим — в кого не любим. Тебе ведь
не нужно показывать этот последний разряд пальцем? А ведь это не идиотизм, — это
грех.
Относительно поздно и я кончаю. До следующего. Целую крепко-крепко, сильно-сильно,
а сейчас — укушу. Не бойся.
22 марта 1976 (154 месяц)
Яшка, милый!
Очень –хорошо писать тебе письмо: мама уже спит, а брата еще нет. В комнате
тихо, а из глаз — слезы, внутри все выворачивается наизнанку. Я не случайно говорила
тебе сегодня о том, что научилась плакать. Без этого не обходится сейчас ни одна
вечерняя молитва. Легче, но я боюсь этих слез, потому что в них есть сто-то мятежное
и неспокойное, и нужно трезвение. Впрочем, после них легче. Не помню, писала ли
я тебе или нет, что иногда кажется, что грехи посылаются Им как и благодеяния,
для того, чтобы познать радость — радость покаяния. Причем формулировать покаяние
бывает (как сейчас) очень трудно, а просто очень плачется и после этого так хорошо,
будто Он рукой коснулся. А здесь уже начинается радость и трудно провести грань
между нею и грехом и слезы льются еще. Только уже другие. Да и разбирать уже трудно.
Поняла, что моя слабость, мой грех — в желании быть помимо Его воли. Сознание
в глубине души, что я лучше, чем есть, могу быть лучше, оно срезает все под корень,
рождает хандру (пусть и получасовую), вроде сегодняшней. Нужно сломать себя пополам,
на сто частей, если надо, на тысячу и забыть о каждой из них, и возродиться сотворенной
заново. Его Любовью. Иногда, на самом донышке души ощущаешь освещенный уголок,
где все видится истинно, так как должно быть в тебе, хотя все время поступаешь
иначе, грешишь. И, наверное, в этом уголке — Он.
Часто спрашиваю себя кому легче — мирянам или монахам? Кто из них более служит
Богу? У кого больше возможностей быть верным Ему близким Ему? Что труднее — отказаться
от суетного мира, который окружает нас или проходить каждый день через те препятствия,
которые он нам ставит? Где здесь сила, а где слабость? Что такое самоубийство:
(не проведи аналогии в полном смысле) слабость (не выдержал) или сила (решился)?
Всегда ли любовь к людям и любовь к Богу совместны? Можно ли любовью к людям оскорбить
его любовь? Можно ли Любовью к Нему сделать больно близкому? Где грань и есть
ли она? Может, я все сочинила и запутала, Яшик? Его ли любовь во имя нас, или
наша во славу имени Его?
Чувствую, что мысль путается, поэтому пока кончаю. Завтра допишу, но это будет
другое письмо. Уже поздно. Спать. Целую тебя, Иа смотрит на меня изумленными глазами.
Ира. 28 марта 1976 (154 месяц)
Ирик,
то, что мы постом занимаемся немного суетным дураковалянием как бы не влетело
в копеечку, так как душе это ущерб, не в смысле порочности, а в смысле убавления
духовной энергии. Молчок!
Вот сейчас заглянул в то, что печатает мама и нашел — о св. Франциск — «он
внимал даже тем, кому Бог не внемлет». У Бога с людьми Свой счет — Он может и
наказать, хотя это, скорее, награда, может оставить без ответа или без поддержки,
может послать испытание одиночеством. Но мы не можем этого сделать. Мы должны
любить всех. Я повторял тебе не раз, и повторю еще раз: вырывайся из круга обычных
логических противоречий, как угодно, самое верное — молитвой, размышлением, отдачей
себя. не получается пока — я буду помогать. Так и сейчас. Не буду напоминать тебе
твои вопросы о том, не путается ли наша любовь у Него под ногами (они сводятся
к этому) и не может ли помешать нам Его любовь? Ты что?! «Нет больше той любви,
как если кто положит душу за друзей своих». Это сказано нам Христом, и затем сразу
сказано: Я возлюбил вас. Это было одним из предсказаний Распятия, Страданий, Искупления.
Вот — где тут и что различить? Мы уже не рабы, но друзья Богу, мы знаем все что
знает Христос; как тут сказать, где наша любовь, а где его, когда все, что мы
знаем — лишь через его смерть и любовь дано? Еще и еще раз — тут все так сплетено,
соединено, точнее, что разделить невозможно. Тут надо не размышлять, а посмотреть
вокруг, на дела свои — где и когда была неисполнимой заповедь «Люби Господа Бога
твоего и ближнего своего, как самого себя»? Нигде! Но вот сказать, где и как мы
отказались от этой любви (ибо любовь одна, обругали человека — и от Бога отреклись)
— это сколько угодно можно называть.
Самое тяжелое в покаянии — это реальность греха, такая же его жизненность,
как жизненность дыхания и речи, движений. Тем громаднее и непонятней, Божественней
прощение, отпущение греха, что мы сами — себя не всегда простили бы, ибо и себя
не любим, или любим чересчур. А Христос — простит, и это надо уметь принять. У
Ельчанинова — не знаю, прочла ли ты, замечено. Что у настоящего покаяния два верных
признака; из них второй —решимость никогда больше не совершать этих дел, а первый,
кажется, —в ера и радость, против отчаяния.
Монашество — не мне судить, то есть, — не мне выносить обвинительный или оправдательный
приговор. Знаю, что все намного сложнее, чем просто отречение от мира. Любое отречение
можно повернуть и так, и сяк, и как высшее рождение, и как бегство. Было, наверное,
и в монашестве и то, и то. Но мне главное и интересное не это. «Скопцы Христа
ради», — эти лова сказаны не о монашестве. «Могущий вместить, да вместит» — эти
слова сказаны не о монашестве. «Могущий вместить, да вместит» —- и эти слова сказаны
не о монашестве. Не просто, что в Евангелии нет слова «монашество», а там и о
безбрачии речи нет. Прочти внимательно 19 главу от Матфея. Эти лова — о истинном,
немыслимом для человеческих сил, браке. Когда ничто не может разлучить людей,
они — плоть едина. И это же — единственное возможное. Возможное —для Бога. Как
надо жить для такого брака, — один Бог знает. И Его надо о нем просить.
Пока все.
29 марта 1976 (154 месяц)
Ирик,
наверное, я мог бы волноваться, что ты не пишешь, не спрашиваешь, не беседуешь
с о. Александром. Но почему-то не волнуюсь. Может быть, можно было больше тебе
рассказать о праздниках — о Пасхе, в частности, но, кажется, что ты сейчас и Евангелия
поймешь, какой в ней смысл, символика, залог веры.
Вот встретил сегодня у аввы Евагрия слова: «начало любви есть бесстрастие».
Как это? Что такое страсть? Как во всем сумбуре нынешних, сиюминутных взаимоотношений
и переживаний выделить какую-то статью? А выделить можно — и нужно, сатана очень
боится именно отделения страстей от всего прочего, выделения из мира его следа,
действия.
Тот же авва Евагрий спрашивал: Страсть стяжание золота, что это? Как понять,
как бороться с этой страстью? Мы ли плохи? Никак, ведь мы чада Божии. Золото ли
плохо? Никак, оно сотворено Богом не ради зла. Использование ли его? Никак, можно
сделать из золота и потир для Св. Даров. Плоха страсть, то есть, когда мы часть
себя, и немалому. Часть, свои мысли, свое внимание, свои глаза и время намеренно,
а потом уже и не задумываясь, отдаем глупому и вредному занятию: накапливанию.
Страсть, в каком-то смысле, видна как по симптому — по излишеству. Можно любить
и ценить природу и мир как Божий знак, можно наслаждаться в любом месте и особенно
при хорошей погоде в природе невидимым источником, -- а вот если любую свободную
и несвободную минуту стремиться на природу, паразитировать на ней, скучать на
ней, но не уходить, спать, как собака на сене, докапываясь до удовольствий сомнительного
порядка — самолюбования отдыха от умственного напряжения, от напряжения духа,
от молитвы, от чтения, длительного дуракаваляния, — то тут уже не просто перебор,
а из одной точки принципиально неправильно взято направление.
От многих и многих страстей хранит нас благодать и милость, — как от страсти
к природе, к серебру, к лени, к неверию, но есть многие и многие страсти, незаметные
и невысказанные, но почти до мозга костей вьедшиеся в нас, ставшие как бы частью
нас самих. Милость в том, что, пускай мы в них закоснели, но вот кусочек их где-нибудь
да торчит, пускай сами они —уже как фильтры, весь взгляд на мир искажающие, не
дающие жить нормально. Ты спросишь: какое же мерило, эталон? Я отвечу — Евангелие,
и мы вместе рассмеемся. ДА, все то же Евангелие. Мне лично в этот великий Пост
то. что я подряд и в более — менее короткий срок прочел все четыре дало очень
многое, как многое дают и письма Никодима. Как камертон, Евангелие дает ноту,
каждый раз отличную от той, которая хранится у нас в душе как его символ. Оно
звучит не так, как мы его помним, а намного глубже и сильнее, своеобразнее, намного
более не от мира его. И вот это — более — и есть эталон. То, где мы остались на
позициях злого и нелюбящего страстного мира, где мы не видим резкости и силы слов
Христа, и есть наша страсть, пускай скрытая, страсть, в той или иной форме, к
самим себе к своему спокойствию, удобству, как палач привыкает к своей доходной
и нехлопотной профессии.
Покаяние! Опять, всюду оно! Покаяться так, чтобы отречься от всего себя, упасть
ниже собственной души, духа, тела, выпасть из всех оболочек и обнаженным всякого
добра предстать перед Добрым. Ох, многое тут увидится, многое поймется, — по благодати
Христа. Покаяние, исправление, — это величайшее счастье наше, когда оно есть,
и величайшее горе, оставленность, когда его нет. И — чудо! Покаяние оставлено
нам, нашим силам, оно — в нас, оно — безгранично, оно — всегда здесь, хотя его
нужно добиваться у себя же.
19 апреля 1976 (155 месяц)
Яков
Ирик,
Не знаю еще, как у тебя в Новой Деревне, а вот я сегодня не подошел к Св. Чаше,
меня, собственно, сам Христос отозвал, многому и многому научив, и, тем не менее,
тем более, я не ужасаюсь, не хандрю, —в се так, как Он захотел.
В эти дни так, точно перешагнул какую-то ступеньку: вот вчера ученики были
с Иисусом как обычно, а сегодня — все стало осуществлением вековых пророчеств
и надежд, и Он заявил: Отселе увидите Сына Божьего, грядущего во славе Отчей...
И весь мир объединился в Нем, смотришь на людей, и видишь, что вместе с ними ты
встречаешь Пасху, пускай они разумом ничего о ней не знают, что все происходящее
— не ради верующих, а ради всех.
Как полезно, как нужно иногда помолчать, не думать, не мешать смотреть и наблюдать
за жизнью, — в такие минуты ты принимаешь все, как Божие творение, и воля Божия
видна в мельчайшем событии. Одно время ч было совсем потерял это видение Божией
воли, даже в том, что касалось меня, и вдруг понял: чтобы ее видеть, видеть ее
благо, надо сначала попросить, — пускай при этом мы попросим даже чего-то более
или менее определенного, но данное будет нам уроком и назиданием неоценимым. Помнить
о Боге, а тогда Он всегда с нами. Какие бы усилия не приходилось делать для памятования
о Нем —брести медленно, отречься от имущества и разума, мыслей, превратиться в
один сплошной глаз, делать только добро —в се это нужно, бесценно, творит жизнь
из того суматошного абракадаборного безобразия, хаоса, которое нас окружает по
нашей же невнимательности. Целостность мира зависит лишь от нас, нашей любви,
молитвы, внимательности, надежды.
Надежда, всегда, в самой крошечной дозе включает собственное представление
о наилучшем для меня варианте, — это и хорош, только надо уметь надеяться, то
есть — и отказываться от этого варианта, принимать происходящее как лучшее.
А люди, эти взрослые дети, как мы подчас должны быть серьезны к ним, особенно
к ним, да и к себе. Пускай на месяц придется минута тишины — драгоценна будет
эта минута; капля (как лечебная капля яда) важности и сосредоточенности, она не
станет ложкой дегтя. Впрочем, не знаю, но просто сегодня меня поразила Танечкина
манера удивительнейшей ненавязчивой, легкой, изящной серьезности. Пойми правильно.
Помню как Света дина, когда мы ездили на лыжные соревнования и вдвоем поехали
попробовать лыжи, удивленно сказала: «А я думала, ты, как Ирка, и всюду не побоишься
залезть и тыкнуться». Вот то, о чем я сейчас хотел бы тебе сказать: о том, что
вряд ли так уж случайна та хандра, которая напала когда мы гуляли в воскресенье
по лесу; может из чувства гармонии и противоречия, может быть, просто по школьному
рефлексу грусти среди веселья (это детское, пройдет). Ты же ведь поймешь?
Поговорил с тобой. Мне действительно очень радостно, потому что сегодня я был
глазом, без всяких отсебятин, глазом, видевшим Божий мир. Я знаю теперь, для кого
была тайная вечеря — для всех нас. Всем нам умыли ноги.
22 апреля 1976 (155 месяц)
|
