Неопубликовано. К оглавлению работ 1970-х годов.
 
Предисловие

В этой книге будет рассказано о святом, который еще в XIX веке чтился среди всего русского народа наравне со святым Сергием Радонежским. При этом лишь очень немногие знали хотя бы основные события его биографии.

Имя и жизнь преподобного Кирилла были неотъемлемой частью русской истории до Петра I, на него ссылались в полемических сочинениях, мноиге люди мечтали стать продолжателями его традиции, а сто лет назад те, кто считал себя закваской русской жизни, смотрели на имя православного святого с холодным недоумением. В течение сотен лет тысячи и тысячи христиан просили заступничества святого Кирилла — и вдруг совершенно незаметно народ перенес свое почитание на св. Кирилла Новоозерского, ученика его учеников, перенес, скорее всего, по незнанию между ними разницы и по сходству донельзя утрированных пересказов житий.

О подробностях его жизни, к тому же и не всегда верных и полных, имели представление лишь два-три церковных писателя (еп, черниговский Филарет и А. Муравьев), и небольшой круг их читателей, причем не из тех, к чьим голосам прислушивались в культурных, «просвещенных» слоях.

Но, тем не менее, именно в это же время, точно по мановению свыше, происходят два события, благодаря которым может быть удовлетворен сегодняшний интерес к подробностям жизни православных святых, и в частности, св. Кирилла. В 1897 и 1910 гг. вышли две части работы видного историка Н. К. Никольского о Кирилло-Белозерском монастыре, где научно разбиралось древнее житие преподобного и сообщались некоторые дополнительные сведения о нем. В 1910 г. отец Василий (Яблонский) опубликовал это житие в приложении к своей монографии о Пахомии Логофете. Без этого и пой день житие св. Кирилла было бы закрыто для свободного доступа в государственных хранилищах.

В этой работе автор хотел бы не просто собрать воедино накопившиеся за десятилетия развития отечественной истории факты из жизни преподобного Кирилла, которые прежде не были известны его почитателям. Он хотел бы рассказать о том, что до сих пор никак почти не отражалось в агиографической литературе о св. Кирилле: о его «харизме», призвании, о его участии в деле объединения человечества с Богом, построения Божьего царства. В этом деле вольно или бессознательно, участвует каждый из нас, в свое время и на своем месте.
 

Новая повесть

Действительно ли таким был его путь? Выбирая вехами его жизни эти события, пускай действительно основанные внешние, не стараемся ил мы домыслить и все остальное, его духовную жизнь, его убеждения? Должны ли мы тотчас признать игумена Кирилла карьеристом, стяжателем, святошей, далеким от провозглашавшегося им идеала? Нет, у нас есть и факты, пускай менее импозантные, но говорящие именно о духовном пути Кирилла Белозерского.

До пострижения Козьма был хоть и незаметным, но обеспеченным человеком. За всю свою жизнь он пользовался какими-либо личными преимуществами лишь в бытность боярским казначеем, вернее — мог пользоваться, ибо биография говорит о чуть ли не монашеском образе жизни.

При постриге он, как и говорят монашеские обеты, отказался от всего и всю жизнь оставался лично совершенно нищим. Он закрывает для себя и путь духовной гордыни, честолюбия. Вся его жизнь после пострига точно составляется из двух линий — углубления личного смирения и все большего величия, прославления, в глазах людей. В Симоновом монастыре он выполнял самую низкую по монастырским понятиям работу — на кухне; когда его перевели на более почетную работу переписчика, то он был рад вернуться на кухню, поняв, что прежнее молитвенное «умиление» было отнято из-за одного помысла перейти в келью, чтобы там молиться лучше, хотя он даже не пробовал просить о таком переходе. Стоило братии заговорить о его тяжелой аскетической жизни и духовном совершенстве — он, даже не благословясь, принимает подвиг юродства и терпит оскорбления, пока его не понимают. Кириллу — архимандриту Симонова монастыря тоже дорога была вроде бы определена — подъем по всем ступеням церковной иерархии, вплоть до самой высшей. И опять — он отказался сначала от архимандрии, от обычной даже для настоятеля обители популярности и ушел в затвор, а потом и вообще далеко на север, практически — «в никуда».

Все его награды за это были чисто духовными — вернее, могли быть, ибо он и духом от них отказался.

(Это доказывается не столько его житием, которое об этом молчит, сколько последующей историей монастыря, его духовными традициями. — Развить.)
 

Новая повесть

Главка: Москва, быт, окружение

Совершенно непосредственно и неоспоримо это было вызвано, конечно, владычеством монголов, которые регулярно высасывали из всех слоев русского общества дани, а еще хуже того -–грабили и уничтожали созданное десятилетиями труда многих рук.

И, тем не менее, годы юности Козьмы, коренного москвича, совпадают с началом развития Москвы как столицы великого княжения, то есть основы русского государства. На глазах Козьмы (и, наверно, при какой-то степени его участия, так как к работам привлекались все жители города) был меньше чем за год выстроен белокаменный кремль, по размерам превосходивший все европейские замки того времени. Во время многочисленных осад в Кремле находило убежище население всего московского посада, а посад в Москве был не маленький, ..............., человек. Кремль господствовал над долиной Москвы-реки и был виден уже издалека, еще на подъездах к городу. (Но сам город еще вполне вмещался в пределы даже малого бульварного кольца). В XIV веке определилась и такая характерная черта Москвы, рассчитанная на поистине многовековое ее расширение, продолжающееся и ныне, как радиально-кольцевая система застройки Москвы. От Кремля расходились дороги к важнейшим русским городам: на Рязань, Дмитров, Владимир, Тверь, Смоленск.

Особенно же рост города был замечен на росте посада и слобод, когда стали быстро застраиваться территория будущего Китай-города, Занеглиньем (к западу от Кремля, до самого будущего Арбата), Замоскворечье (к югу от Кремля), а в самой древней части горда, в Зарядье, незастроенных земель вообще не оставалось. При этом размеры отдельных дворов продолжали оставаться большими, просторными, — и в том числе для того, чтобы препятствовать распространению пожаров.

Все жители города подчинялись, разумеется, власти великого князя. Все несли определенные повинности: и налоги, великому князю и татарам, пошлины, самые разнообразные — и судебные, и торговые, и проезжие. При преемниках Иоанна Калиты, правда, власть над Москвой разделилась между великим князем, то есть его наместником, и его братьями — удельными князьями, однако постепенно великие князья упорно расширяли свои права за счет младших. Тем большее значение приобретал тысяцкий, глава городского ополчения и торгового суда, которого назначал сам великий князь, и который был главой над всей Москвой, не завися от удельных князей. До 1375 года, когда эта должность была уничтожена (в конце концов, права тысяцкого стали ущемлять даже великого князя), она передавалась от отца к сыну в роде бояр Вельяминовых. Неписаное это правило соблюдалось так строго, что когда великий князь назначил в ........... году тысяцким ........ Хвоста, того вскоре нашли на улице убитым, очевидно, в результате заговора боярской верхушки.

У брата третьего московского тысяцкого Василия Васильевича, Тимофея Васильевича Вельяминова и прожил первые сорок лет своей жизни Козьма. Он приходился отдаленным родственником знатному боярину, и после того, как умерли родители Козьмы (а это случилось, по всей видимости, когда тот был еще ребенком), боярин взял его в свой дом.

Дом этот стоял почти у самых стен Кремля, у Елено-Константиновских ворот. Теперь они замурованы, а тогда они связывали Кремль с самой оживленной частью города — посадом. Более того, память о боярине Тимофее и его незаурядной жизни так долго хранилась в народе, что и ворота долгое время звались Тимофеевскими.

Двор боярской усадьбы занимал большое пространство, что часто препятствовало распространению пожаров по городу (хотя летописцы рассказывают, что при встречной погоде горящие доски и головешки перебрасывало даже через реку). Огороженный высоким частоколом из толстых бревен, двор был наглухо закрыт от внешнего мира. На дворе был свой колодец, хозяйственные помещения: двухэтажная клеть, житница, погреб, конюшня. Для холопов, живших при усадьбе, были отдельные дома. Стояла «мыльня», или баня, которой пользовались очень часто, в отличие от Западной Европы. При доме был свой сад и огород, причем грядки копались прямо между деревьями.

Дом, где одним из домочадцев был Козьма, состоял из двух этажей, с несколькими просторными комнатами, во многих из которых были, помимо маленьких, и большие, красные окна. Протапливался дом искусно сложенными печами. Все это резко отличало усадьбу от маленьких едко пропахших дымом, с блеклыми окошками-дырочками, изб горожан «средней руки». Например, лавки в боярском доме были покрыты всегда опрятными кусками холста, на большом боярском столе лежала скатерть, вечерами дом освещался не только лучинами (которые сотни лет бытовали везде — от земляники до дворца), а и свечами, светильниками на масле. Во всех русских домах, в каждой комнате был хоть один образ, но в боярском доме их было во много больше, чем в обычном. Была в доме и своя молельная комната — «крестовец» или «Образная». А могла даже быть своя церковка (хотя близость к Кремлю и дела это лишним).
 

Интермедия

От Москва — быт, к Москве — религия

Действительно, кем же был, кем чувствовал себя Козьма в доме Вельяминова? Бедным родственником, нахлебником, живущим горьким чужим хлебом, или одним из многочисленных слуг, или «персоной» — начальником многих людей и большого хозяйства, правой рукой хозяина, ад еще и его родственником, им любимым и приближенным?

Кто-нибудь из сплетников мог бы в один из этих вариантов поверить сразу и безоговорочно. Они удобны.

Да, Козьма бы слугой у Вельяминова, его казначеем, ключником, то есть одним из руководителей дома. Непосредственно он выслушивал распоряжения хозяина и исполнял их, хотя под строгим и беспрерывным, очень даже мелочным контролем. Да, Тимофей Васильевич любил молодого и умного юношу, сажал с собою за стол. Да, это внимание может оказаться и вниманием именно рассчитанным на показ, на то, что бы человек помнил про свое положение и понимал оказанную честь, а может быть — и на то, чтобы человек про свое подчиненное положение забыл, чувствовал себя членом семьи. Тимофей Васильевич был человеком крутым, привыкшим повиливать, и имел большую власть. Его гнева боялись даже, казалось бы, независимые от княжеского военачальника игумены крупных московских монастырей. Если же вспомнить о правах хозяина дома (которые довольно четко определены, например, в Домострое, хотя они и не так велики, как думают понаслышке, и уж совсем не жестоки), то мы поймем, что, даже будучи родственником боярина (а точнее, именно будучи родственником, младшим) Козьма мог чувствовать себя в подчинении. Это, конечно же, не было угнетение, скорее, все определялось еще патриархальностью уклада, которая долгое время сохранилась на Руси, и отголоски которой слышны в «Домострое», который считает хозяина целиком ответственным за жизнь, пропитание, благополучие слуг.

Но не можем ли что-нибудь еще уточнить в этой далекой картине, припомнить? Не забыли ли мы чего-нибудь, что может уточнить саму систему взаимоотношений в том доме, духовной атмосферы, в которой около тридцати лет прожил будущий Кирилл Белозерский? Да. Мы забыли еще об одном критерии, пользуясь которым можно как соединять, так и разъединять людей — о религии.
 

Москва. Религиозная картина

Несомненно, существование язычников по всей Руси, несомненно, прежде всего, по свидетельствам нравоучительной литературы того времени, что крещение! То, что делали многие крещеные, выходило далеко за пределы примет или пережитков, суеверий. «Покаянии бо Бога не знают, ни закона его, ни апостольского учения... свой обычай держат и его не преступают,» — это было сказано проповедником о людях, вроде бы находившихся в лоне Церкви. Во Христа крестились, да во Христа не облеклись! — сказал бы лесковский Кириак. «Вериют в Сварожитца, и Артемида, и Артемиду, имже человеци невегласи молются и кура им режут». Язычники хранили у себя некоторых уцелевших идолов, хотя точные обычаи поклонения им, розданные во время господства язычества, забывались; приносили жертвы языческим богам, особенно солнечному богу Сварогу, Перуну, «скотскому богу» Волосу, и бесчисленным духам природы: резали кур, и топили их в речке или в колодцах. Соблюдали языческие праздники, такие как Коляда (зимний солнцеворот), Масленица, Красная горка, особенно же — Купала, 23 июня. Праздновали по-язычески бурно, с песнями и плясками, но и со скотским развратом.

Однако для большинства русских Христос не был пустым звуком, обрядом, данью князю. Крещаемые получали христианское воспитание, то есть, и воспитание церковное (обязательным было причащаться раз в году, в Великий Четверг), более или менее регулярно по воскресеньям и на праздники ходили в церковь и, главное, по духу тоже большинство населения было христианским, именно оно, это большинство, и составляло нацию, определяло ее характер и направление развития. Праведная, святая жизнь, была не книжной ученостью, но повседневным идеалом, четко сформулированным и недвусмысленным. Любой русский верил и знал, что «болящего посети, несый ему, его же желает вкусити,.. посети сущих в темници... заплати своим избытком просящего нищету...», — и это, о чудо, заключалось довольно неожиданным для теперешнего праведного атеиста, выводом: «духовная помышляй, а не земная». Эти слова взяты из «Стословца» митрополита Геннадия, книги, ставшей древнерусским катехизисом.

При этом, конечно, искренно верующие во Христа люди соединяли с христианством остатки язычества. К числу таких остатков относятся и вера в приметы, и гадания, и «игрища» в дни христианских праздников. Бывало, что в воскресенье, люди шли не в храм, а на языческое гулянье повеселиться (в славянском язычестве «неделя», то есть воскресенье, тоже была днем праздничным, посвященный богине с тем же именем). Особенно бросался в глаза обычай в Великий Четверг ставить корм мертвым, и вообще из праздничной пасхальной еды часть посвящать Роду и Рожанице (остатки языческих культов мертвых и рода). В случае болезни первым делом звали старух, помнивших старые языческие наговоры от болезней, знавших тысячи способов «помочь» от любой беды в хозяйстве. «Начнет же дети наузы класти, смеркавати плююще на землю, рекше: беса проклинают, а она его более призывает». Разной степени надежности способы народной медицины смешивались с чистым обманом и языческими верованиями.

Постепенно языческие обряды, терявшие внутренний смысл, смешивались с христианскими: так, Рожаницу многие уже отождествляли с Пресв. Девой, в наговорах вставляли слова христианских молитв.

И подобные суеверия были буквально у вех русских людей, хотя и играли для их духовной жизни разное значение.

Тем не менее, сколько бы ни было у нас язычников или полуязычников, вернее, неполных христиан, — Русь была страной христианской. Большинство русских были христианами, такими же, как и все другие люди, исповедующие Христа, во все времена. Слабые, может сейчас показаться, — недостойные люди верили в истинность высочайших и удивительнейших христианских догматов: в Троичность Божества, воскрешение и рождество, в Страшный суд. И не только это. Как бы не разленились люди по степени веры, по цельности культуры, многие и многие правила и особенности христиански усваивались с детства и становились почти, что национальной чертой. Мы приведем несколько цитат из Стословника митрополита Геннадия, с XI века известно на Руси как катехизис.. В нем очень четко преподано то, что определяло нравственный облик русского человека.

«Не говори, что ты сын богатого человека, паче, что нищетя твориш, ничто не богаче Христа.

Кроток будь ко всякому человеку, и к старшим, и к младшим; кротко в тебе да будет, — кротость же — никому не досадит, ни словом, ни делом, ни поведением, но всякому человеку стараться угодить своим нравом.

Не доверяй своим глазам, если видишь кого грешащим.

С. 68. Протяни свою руку скитающимся по улице, введи их в свой дом, и пускай будет у тебя общий хлеб с ним, и общеая чаша, ... воды, что Господь дал тебе.

Все то благочестие, которое пронизывало жизнь большинства русских, нельзя назвать внешним: они не просто посещали храм, чтили монахов и монастыри, благотворили, но знали и смысл каждого своего действия, смысл веры, любви, бескорыстия:
 

Возвращение от «религиозной жизни Москвы» к быту Козьмы

Но если нас интересуют те люди, с которыми Козьма не только жил в одном доме, но и имел общие интересы. То мы имеем право добавить еще несколько слов. Из многочисленных обитателей боярской усадьбы, молодой человек, «в миру монах», должен был сблизиться с теми, кто, как и он, непрестанно стремился к живому общению с Христом и Его Церковью, которые жертвовали развлечениями для того, чтобы сходить в храм, разговорами и сплетнями для духовных бесед даже для чтения. Книги тогда, не только переводные, но и оригинальные были, при желании, вполне доступны, а грамотность была распространена не так уж узко.

Предметов для общего интереса могло быть немало, мы можем о некоторых догадаться и по современному, общехристианскому, опыту: и бытовые мелочи, связанные с богослужением, и книги (вспомним, что оригинальная литература Руси, даже церковная, носила остро-злободневный характер), и общение с опытными старцами. Общение на подобной почве о одновременно и вовлекало уже в круг относительно узких, специфически церковных вопросов, и оставляло большую духовную свободу, приоткрывало путь дальше, в, как кажется снаружи, элитарные, замкнутые христианские круги, какими тогда были монастыри.

Действительно ли у Козьмы были такие знакомые? Во-первых, судя по житию, он не был ни угрюмым, ни замкнутым человеком, радовался и охотно принимал всякого, приходившего к нему за духовной беседой или по делу. Во-вторых, хотя точно назвать по имени тех давно забытых людей мы не можем, но два намека на то, что он не был одинок в своем стремлении к Богу, что постриг не был вызовом всей его прежней жизни и обычаям. Одно — это упоминание о благочестии его родителей, которые и формировали его характер в детстве, и, во-вторых, рассказ о жене боярина Тимофея, взявшей под защиту игумена Стефана и, очевидно, более ревностной христианке, чем муж.