Нужно различать любовь, веру (счастливую) жизнь человека от того волнения и благодарения Богу, от чувства удивления и восторга, которые эта жизнь вызывает поначалу. Жизнь-то не проходит никогда, проходит удивление ею, хотя бы временно.

А сколько вообще искушений (не большинство ли, если всмотреться?) относятся именно к ощущениям, переживанию, а не к Жизни, происходящему? В этом слабость сатаны, который нас искушает, говоря, что кончена Жизнь, или что она стала плохой, если чувства, вызывавшиеся ею, исчезли или изменились. А человек на деле оказывается сильнее своих чувство. На деле — значит с Богом.

1.I.76

Я задаю себе вопрос: ты делаешь так-то и так-то, а ведь это так или иначе противоречит твоей же вере, твоему видению мира: как же это ты так делаешь! Я говорю себе перестань, и я прав, потому что это не значит, что моя вера искусственна, я тысячу раз знаю, что это не так, и убеждался в этом, но это сатана все еще рыщет, и он действительно не я, снаружи, искуситель.

2.152

Что говорить — я сейчас с благодатью, или: «Я сейчас оставлен Духом Святым»? Во-первых, мы никогда до конца или невидимо не оставлены, во-вторых, разве от этого становится два Бога, два Духа, два Христа? Почему же мы считаем себя вправе становиться в разные отношения по отношению к Богу, в зависимости от Его открытости, Его отношения к нам? Почему я считаю себя вправе взвешивать силу и трудность молитвы и жизни в зависимости от осененностью благодатью, от ее наличия? Это — всегда безвозмездная, неожиданная и незаслуженная помощь, в ней бесполезно выводить графики. Очень ценная черта, мне кажется, видимая в некоторых слоях средневекового общества — это именно вера, вера в ее высшем смысле, но не кичащаяся благодатью, не кричащая и не просящая о ней, а принимающая ее как нечто неисповедимое, высшее, драгоценно-незаслуженное. Одинаково служить Христу, одинаково верить в Него, одинаково думать о Нем, памятуя то, что нам открыто — а открывается может и без видимой благодати.

2.I.76

Раньше я жаловался на то, что я один, что никто мной не интересуется; теперь я жалуюсь на то, что я один, и никто мной не интересуется, кроме Иры, конечно, да еще — эпизодически — двух трех друзей. А еще когда-нибудь я буду жаловаться на то, что я один, и никто мной не интересуется, кроме эн плюс один, или что никто мной не интересуется в достаточной степени; это угрожающе прогрессирующая линия бессмысленна и безумна, ее надо обрывать в самом начале, вспоминая слова Фомы: «Человек есть то, что он есть перед Богом», кроме Бога ему ничего не нужно остро.

То же самое можно распространить на многие стороны жизни человека, на его отношение к знакомым, к чтению, к вещам, ко времени и пр. (существует ил и тут разумная мера распространения?..)

3.I.76

И бывает так, что тело томится от разлуки, а в мозгу стучатся скверные мыслишки: «Ах, уж эти встречи!», впрочем, еще немного безобиднее. Искушение в чистом виде. Потому что и головой против чего борюсь, и телом.

4.152.

Было тяжко на душе от «откровений» Бранденбургу, пускай с самими благим намерениями, о первой встрече с Ирой; вообще от раскрытия своих чувств, на людях, когда я ее ждал в Диспетчерской, было тяжко от несвидания. Но по дурному тяжко, так что когда я вспомнил слова о фарисействе и улыбнулся, то все это сразу стало, и я вышел из этого круга бравирования, вообще поверх намота бликзо-ритуальных отношений, и ощутил в себе внутри источник нашей жизни вместе, с Богом, когда совсем не нужно быть вместе, а достаточно (мне знать, что она живет.

Единственный недостаток всех исследований атеистов о верующих, их статистики, все порочно из-за того, что вера — область, им не доступная, их пониманию. Они подсчитывают слова и мнения, даже разноязычные версии, а не мысли и идеалы.

Все чудеса воплощения Христа, то, что Он стал человеком, чудно с точки зрения человеческих отношений, а с Божественных — это извечно. Более того, человек может стать на точку нечеловеческую.

5.I.76

Марксистская выдумка о возможности и реальности бесцветной, серой, мещанской жизни — это именно выдумка; такой может быть лишь жизнь без Бога, но тогда она не имеет социальных, временных, умственных барьеров, это беспросветная тьма всегда, а с Богом — это есть настоящее, черное зло, а добро — ослепительное благо. Не боюсь к старости заплесневеть, боюсь сгореть в дурной жизни.

6.152.

Говоря «Вседержитель», мы должны помнить, что Он держит не только «все»: всю вселенную, весь шар земной. Но и нас, эту комнатку с на две трети закрашенными стенами, нас троих, на этих кроватях.

Нет никакого противоречия между тем, что человек свободен, и тем, что он несет свой крест: в первом случае говориться о всех людях, во втором, о тех, кто свободно отдался Богу, принял свой крест на себя.

Говоря «Отец наш», мы тем самым вспоминаем, что мы созданы по Его образу и подобию, и несем в себе какие-то Его характернейшие черты, как несем черты родителей. Тем уважительнее надо относиться ко всем людям.

7.I.76

Евангельские истины, слова, столь велики, что не могут понравиться всем, как нравятся афоризмы, меткое словцо.

Да, каждый человек это проводник воли Божией, но — сопротивление проповедника можно менять. А человек воле Божией сопротивляется, это тоже проводник, у которого есть сопротивление, а то и просто искажение, трансформация. Но Бог Сам властен и над этой вторичностью, обращая ее на пользу, принимая ее на Свою ответственность.

10.I.76

Закон Моисея о разводе был дан по «жестокосердию»; отклонившиеся от Божией любви (не от земной даже!) люди способны были затравить, убить, морально или физически прикончить нелюбимую жену. Что такое настоящая любовь, они забыли. Христос, возвращая к Божественной любви, должен говорить до конца и говорит: «Отпускающий жену прелюбодействует», и указывает как избежать того, чтобы существовали нелюбимые жены — в заповеди  «не обругай», любви».

Это — не закон, а дорога. Он не повелевает, а рассказывает, что есть.

Ср.: Златоуст, т.7, 196.

Что же удивительного, если правило единобрачия нарушалось за 2000 лет столь часто, когда оно было дано даже не избранному еврейскому народу, а христианам, причем очень совершенным, исполняющим все другие заповеди.

12.I.76

Да, я хочу лишить душу удовольствия, если это значит лишить ее мрака и сумасшествия.

Верующий человек всегда и во все времена мог простить; даже если его обидели, он знал, что все причины (а обид без причин, пускай пустяшных, не бывает), ничто перед Богом и Его любовью. Но неверующий, как у нас после революции, не имеет ничего выше земных отношений и противоречий, а потому не прощает противника, так как не видит его родства и одинаковости (через Бога) с собой. Он может лишь сделать его своим, найдя «объективные» причины простить, но это уже не прощение. Прощение —бескорыстно, оно значит мир с противником, а не с другом. Неверующий же блуждает по лабиринту, упираясь в тупики и наслаждаясь этим, и не может подняться над перегородками или хотя бы нащупать нить Ариадны.

12.152

Метод Златоуста: кроме объяснений небесным, Христовым, объясняет, чтобы лучше дошло, сугубо земными, практическими доводами, даже если они ранят слух человека, привыкшему к небесному. Впрочем, это даже не его метод, а Евангелия, — наставление о суде, например, а он его увидел и сформулировал: «Наряду с побуждениями взятыми от высшего и будущего, Христос устрашает нас тем, что бывает в настоящей жизни», Т. 7, 186 стр.

12.152

Нерасторжимость брака не есть ощутимая, чувственная часть любви, ее нельзя поминать, как поминают биение сердца и теплоту в груди; но перед Богом двое людей существуют секундно и вечно, — едино временно, и в этом смысле их единство вечно, о чем и говорим перед алтарем на венчании, Этот смысл мистичен, в том смысле, что он существует лишь по отношению к Богу, и Его системе времени. А по земным понятиям, что брак — не больше лет шестидесяти! Бог же сумеет сохранить вечность.

12.152.

Просто понять слова: «Оставь дар и пойди, примирись», воображая себя обидчиком. А обидимым? Разве легко от всей души, полно, простить сделавшему тебе плохо? А ведь надо так сделать, покается тот или нет.

Уже потом обнаружил, что в Евангелии, и говорится об едином.

12.152.

Раньше третий брат мог вполне искренно стать священником и остальные его одобряли[1], а теперь, в советской ноосфере, это элементарное право вызывает недоумение и сопротивление.

12.152.

Открытие новых уровней слов вот, я раньше видел в супружеской измене лишь похоть и, соответственно, борьбу лишь с ней; после разговора с Витькой, увидел еще определенные (и высокие) духовные отношения и духовное родство людей, и вот, теперь надо что-то делать с этим.

12.152.

Если раньше стремление к Богу требовало стимула награды, воздаяния, то теперь оказывается, что все, о чем говорил Христос, есть данность вне круга земных понятий, что человек, покорившийся Христу, оказывается в области, где не существует воздаяния, а лишь святая жизнь. Это — не сделка, а брак.

13.152.

И вот открытие: где-то в чем-то при исповеди я ориентировался на понятие, ощущение греха, созданное чтением, и на какую-то йоту уклонившуюся от реальности; вот обнаружилось, что у меня у самого есть собственное зло, и более того (новое) — индивидуальное, зло именно моих слов, именно моих дел, в моей манере и жанре.

Во-вторых, я при исповеди подчас ориентировался на то понятие греха, которое сохранял с прошлого раза, тем самым немного омертвляя покаяние.

13.152.

Еще черта проповеди в Евангелии, замеченная Златоустом: отвлекает от привязанности к богатству тем, самым, о чем он преимущественно заботится. (т. 7, 238). Клин клином, а потом и второй долой.

14.152.

Чем шире круг людей, для которых проповедует и вообще пишет человек, тем точнее и выразительнее он должен передавать свои чувства, тем громче и недвусмысленнее. (Чем дальше от человека, тем слабее чувствуется мысль, тем важнее слово, которое уже не оглушает, как вблизи, когда чувствуешь человека, а выражает. Тут необходимо очень точное соотношение, и Евангелие его идеально выдерживает, ибо оно построено на сверхчеловеческом принципе — Духе Святом.

14.152.

Стяжание Духа Святого есть цель жизни христианина. Но это стяжание не всегда значит непосредственную духовную радость и мистическое единение с Богом; нет, это не поиск эйфории, а несение своего креста; мистик может потерпеть крушение, но самый простой человек. Несущий свой крест во имя Христа, не ошибется. Здесь разгадка многих сторон средневековой жизни, когда религия, слишком широко распространенная, чтобы основываться на высоких мистиках, стояла на людях, послушных Христу, хоть не видящих его. Да и сейчас ситуация аналогична. О таких людях, на самом деле наивысших мистиках, писал Кьеркегор в «Страхе и трепете».

Да и в самом деле, кому дело до того, испытываешь ты сейчас радость благодати или нет? Это твои личные счеты с Богом, но заповеди вечны и в них ничего о условиях, смягчающих их исполнение, не говорится. На людях ты должен быть одинаково высок, светил.

14.152.

Чистота речи в каком-то смысле, даже в очень значительной степени, влияет на чистоту мыслей и, главное, поведения.

14.152.

Говоря «хлеб наш насущный даждь нам днесь», мы не просто просим, мы вспоминаем разрешение, отмену через Первое Пришествия приговора «хлеб свой будете есть в  поте лица своего». Теперь Бог вновь взял на себя эту заботу.

15.152.

Это очень важно — цельность христианской жизни, по ней узнается христианин; нельзя сосредоточиться на одной заповеди; они все — следствия и ступеньки одна из другой, одна к одной. Все так взаимосвязано, что разорвать нельзя. А это часто делают, особенно когда пытаются оправдать зло Христом.

15.152.

До тех пор, пока мне приятно хоть случайно остановиться на картинке: меня представляют архиерею или профессору, говоря: «Автор книги о пре. Кирилле» — я недостоин писать эту книгу, а вся, что напишу — просто чудо.

Не говорю уж о том, что про действительно хорошего, умного писателя не говорят: автор того-то; как не скажут про Толстого. Он слишком много сделал.

15.152

Не оставлять себе лазейки: а вдруг, а может быть, это тоже будет любовь, даже от Бога... Этого не может быть, это грех и будет грехом, насколько мы это логически или эмоционально знаем, и даже если не знаем, и все, о чем мы можем просить: «Не введи нас во искушение, но... убивать в себе гордыню и самодовольство жизнью. Тогда «по вере вашей дастся вам».

15.152.

Итак, единственное, что смущает апостола в браке, это его беды и заботы, связанные «хощу же вас безпечальных быти». И здесь же то, по чему мы должны выправлять жизнь, проверять: по духовному миру и святыне, уверенности в том, что заповеди и тут  незыблемы. Как признак Духа Святаго — радость, так признак верного брака — безпечальность, мир.

15.152.

Грех не в видении, а в том, как я осмысливаю это видение.

15.152.

С детства у меня в крошечной форме, но оставалась мечта (и при открытии каждой новой книги в частности) именно в описании этой, на первый взгляд интересной, необычной, романтичной обстановки, найти, наконец, описание внеземного идеала на земле, жизни высокой и странно-загадочной, с раскрытием загадки. Не нашел, например, в романе Печерского «В лесах», как не нашел и нигде. Везде одни проблемы. Одни грехи и заботы, заблуждения. Плохо ли это? Нет, это еще раз закрывает область ложной мистики, самоуслаждающегося дешевого романтизма.

17.152

Запасные варианты в размышлениях (типа агностицизма или «а вдруг будет еще настоящая любовь?) даже если автор не видит в них смысла, не верит в их возможность, и отвергает их, все же влияют на поведение, и, что более заметно, не в лучшую сторону!

18.152

Быть с Ирой вместе, в самые раскованные моменты в том числе — прекрасно, божественно; думать об этом — нет, скорее наоборот (но это не всегда, и зависит от меня, точнее — от мыслей).

18.152

Если человек пытается объяснить дела своего круга знакомств чужому, или во всяком случае, другу, у которого остальной круг — иной, то 90 % за то, что иной не поймет, не увидит тех тонкостей которые определяют индивидуально-моральную сторону дела для каждого из участников, степень соотношения справедливости и добра и греха в ситуации, и осудит не того, кого надо. Отсюда сказано: не осуди; отсюда понятие «писателя» — причем гения (Достоевский), который не осуждает, а смотрит и разбирается хоть как.

18.I.76.

Временами у меня бывает чувство (и сегодня) что у меня есть какой-то очень земной и ценный дар, что он как-то связан с «прозрачностью» тела и бытия, с отдачей себя наружу через глаза, с вывороченностью, ос свободой к некоторым (а в идеале —- ко всем) людям. Но чтобы это ни было, я должен помнить, что светильник не может просветиться света». Дар этот должен проявляться не обязательно на церковном поприще. И, в-третьих, он прост.

19.152.

На самом деле, самая высокая и действенная вера та, которая была у апостолов, и которая равно была неизменной, был ли Христос с ними или нет; это вера земного человека, не ищущая дополнительных пикантных вдохновений и откровений (в дешевом смысле), неизменная и сразу охватывающая весь мир человека.

20.152.

Господь просвещение мое и спаситель мой, кого убоюся, — эта фраза не только щит, которым можно обороняться от искушений, но если вдуматься в нее, то она — меч, который разрушает все преграды, если мы действительно отдаем Господу все свои заботы, запасы энергии, предоставляем в Его распоряжение, просим Его заменить, точнее — освятить нас.

21.152.

Ирины ко мне отношения вызывают в ней интерес понять непонятные ей мои мысли, уловить их соотношение со мной. Так и всегда: должна быть открытость человеку, желание не разбомбить, а признать его идеи существующими, ибо всякая критика не только хочет уничтожить правоту идеи, сколько саму идею. Любовь этого не хочет, и не хочет и первого.

21.152

Бесполезно перечислять все опасности, подстерегающие любящих, среди этих рифов нельзя завидовать, равнодушие, и ненависть, и отвращение, и измена. А ведь выход существует и многими найден: это — любовь в напряжении, в ориентации на Бога, на радость, тут уже намного труднее определить. В общем надо не бороться с трудностями, а идти вперед.

Голос сатаны звучит всегда, по мере открытия новых сторон Царства, но голоса этого надо просто не слушать, как вообще нельзя слушать любых, самых мелких искушений.

23.152.

Для того, чтобы простить врага, совершенно не надо понимать его, и уж, тем более, соглашаться с ним — иначе это уже враг, Прощать именно врага, то есть любить того, кто творит зло.

23.152

А я что? Я лишь раскрашиваю нарисованные другими гравюры. Я жнец, но и вся практика церкви, оказывается, не противоречит моему подчинению Господину жатвы, а говорит за него. Это — для верных.

25.152.

Есть вещи, размышления о которых, нужно помнить лишь о Бога, а не о людях и их предрассудках (а то, хуже — зле). Среди таких вещей две назову точно — еда и деньги. Да и не все ли вообще...

25.152.

Господь часто (или даже всегда) нее дает людям увидеть всю глубину, смысл, огромность совершенного ими греха, чтобы люди, вместо покаяния, не впали бы в губительное отчаяние. Увидеть свой грех целиком и покаяться — родна из черт святых.

26.152.

Когда я делаю вдох, я точно впитываю благодать Богоданного воздуха, когда я делаю выдох, то удаляю нечистоту, гной грехов.

26.152.

Понял: то, что для меня было раньше радостным исключением, а именно успешная, емкая работа, должно стать не исключением, а постоянным правилом. Я не могу уже насытиться и удовлетвориться записью нескольких мыслей: мне нужно их более или менее непрерывное и связанное в чем-то, большее течение.

26.152

Только если у человека покой во внутреннем мире он может ценить красоту внешнего, одухотворять его.

26. 152.

Отдых — это не расслабление, не ощущение слабости, смакование ее и растерянное переживание, а расслабление — точнее, собирание, перегруппировка мышечного напряжения.

217.152.

Вот что значит то смешанное, горестно-непонимающее чувство неполноты, которое появляется в кремлевских соборах: они перестали быть небом на земле, их двери — более не вход в Царство, Небесность церкви — это напоённость ее Христом и верующими.

28.152

слово «святой» не должно иметь обратной силы. То есть, мы знаем о делах этого человека то-то и то-то, следовательно, он святой, а не: он святой, следовательно, он делал то-то и то-то.

29.152

Именно «осветить», просветить душу, а не усилить ее, не дергать себя за волосы, причиняя бесполезные страдания, а полностью раскрыть в себе Божье, то есть всесильное.

Нигде в молитвах не найти просьб о усилении, нет; там встретишь все остальное — мольбы о защите, а вразумлении, о помощи, но все — то, что от Бога, а не от себя. Получая «силу», то есть власть в свои руки, неконтролируемую, мы распорядимся ею плохо.

29.152

Многие трудности в общении возникают от того, что мы даем собеседнику слишком обильную информацию, — словом, делом, жестами, взглядами. Этим мы не только глушим собеседника, но и заставляем его искать оборонительные средства: например, отгораживаться от нас тоже излишними, суетными жестами.

4.II.76

Читая Златоуста, его объяснения причин радости и горести в человеке в зависимости от его грехов, может показаться, что теперь есть в психологии человека и что-то новое, как, например, у тебя, чистого и все же мятущегося, не грустного и не радостного. Нет! Твое смятение — все от тех же грехов, твоя цель — пристально поглядев, найти и истребить их, обрести настоящий полноценный мир.

4.153.

Любой христианин — я имею в виду истинно верующих — это богослов, на основе двух заповедей могущий объяснить все свои дела, и грехи, и все мироздание. В этом — ограниченность всей христианской литературы, кроме Евангелия, в том, что каждый может написать ее заново.

4.153.

Каждое крестное знамение еще на йоту разгоняет зло в мире.

4.153.

Я должен быть «Иудеем», быть, как все; весь грех в том, если я в эту форму не волью раскаленного металла христианства, добрых дел. Форма — временна, «по жестокосердию», тех, к кому говорят.

5.153

Всякую медитацию можно назвать плодом сомнения в более или менее когда-то узнанном, плодом проверки.

5.153.

«Вникни в свойство Его (Христа) поношений, — ты увидишь в них не ругательства, а обнаружение злонравия иудеев». (Златоуст, 7.451). То есть, не желание погубить, приняв во внимание одну лишь вину, а желание излечить, указывая только признак болезни добиться воли к излечению.

7.153.

Так называемые «аллегорические» толкования обрядов вообще и литургии в частности, — это обезличенные, обобщенные, проверенные и полу-канонизированные медитативные откровения многих и многих священников совершавших ее в течение 2000 лет.

7.153.

Открылся, по меньшей мере, один смысл моего глазного переключателя: вверху, над яблоком, и сзади за ним же. Вверху — я вижу все, но концентрируюсь при этом на своем пространстве. Сзади — я разглядываю прилежащее.

И второе: по отношению к более далеким горизонтам. Сзади — я рассматриваю их как красивую картинку, панораму. Вверху — то самое удивительное чувство, что земной шар весь подо мной, и ты на нем один перед Богом.

7.153.

Вспоминая о прошедшей благодати, укрепляя и закаляя, обладают свойством, которого нет у сокровищ земных: они не растрачиваются, а множатся. Множатся памятью о помощи.

10.II.76

Пояснить это можно таким образом: воспоминания о благодати — точно жемчужина, которую море с каждым годом все увеличивает и делает все красивей, а воспоминания о житейских удачах и мелком счастье — точно леденец, брошенный на пляже и с каждой волной все тающий и тающий...

8.160

Можно из гениального, просто талантливого произведения взять отдельно сцену или эпизод, который будет казаться довольно заурядным, по необрисованности характеров, схематичности. Но хороший роман тем и отличается от плохого, что в последнем подобное — от корки до корки, а в первом с начала нагнетается. Раскрывается, наливается соком и смыслом и в конце концов уже не требует пояснений. Так как читателей почти все знает о людях. Разумеется, здесь не трогается вопрос диалектики характеров.

12.153.

Господь Иисус иначе не примет меня, как вместе с другими людьми, через них.

12.153.

Что бы ни случалось теперь с Ирой — не придет, опоздает, уедет — я за нее спокоен: ни один волос... Она доверила себя надежным рукам.

12.153.

Как в учении тибетских жрецов — вульгаризация и неимоверная искажение буддизма (и развитие в другую сторону, но не о нем речь) так в знании светских писателей о том, что есть христианство, его догматы и истины, — отзвук отзвук того, что невежественный и неверующий, невнимательный прихожанин уловил из проповеди, отрывками и неверно. Слышал звон...

15.III.

Странный и специфический вид гордыни: считать, что если тебя много, ты — партия, то ты можешь всем руководить и навязывать свою волю, воспитывать и убивать, точно Бог. А партия и есть — ты во множественном числе, ее подбирают, чистят по этому принципу. Но Бог путает все карты.

15.III

Ложное смирение во время молитвы: если мы точно отступаем, даем место Богу перед нами, а себя сводим на нет (моя хата с краю). Бог везде; а нам необходимо чувствовать себя прямо под потоком Его повелений, не уклоняясь от них.

19.III

Может быть, чувство логики, то есть непротиворечия создано в человеке для того, чтобы он глубже и выше проникал в тайны Его. Противоречия снаружи, в сиянии Божества их нет, и люди могли бы жить и без логики, — это дар земной, к вящей жизни с Богом.

20.153

Я должен буду отказываться от всего, что меня окружает и даже от самого себя, до тех пор, пока я не увижу это в свете «самости, т.е. через призму своего характера, личности. Мир не мой, его должно видеть лишь через Христа.

23.153.

Многие слова молитв и песнопений, по сути, очень эмоциональны, это лепет человека, который даже сам не ведает, что говорит, в порыве к Богу: например, «Грешен пасе всех человек». Логически это бессмысленно, но зачем тут логика — в чувстве?

11.154

Трудно даже представить, насколько богаче был бы наш жизненный опыт, если б мы все воспринимали и делали, соразмеряя с Богом. Отсюда — колоссальное знание жизни у старцев.

13.154.

Слова «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго» для нас с Ирой имеют сейчас удивительно четкий смысл. Пусть судьба наша будет единой и христианской, не разрушенной. Все что надо, Господи, возьми для этого от нас. Мы же что можем, что сказано будет Духом, все будем делать.

13.154.

В одном я должен уже сейчас стать взрослым — осознать свой предел в жизненном терпении.

16.154.

Речь человека напоминает оркестр, в том смысле, что, говоря о каком-нибудь предмете, он может доходить до самых противоположных мыслей, казалось бы — взаимоисключающих, но на самом деле — они не противоположные, а разно звучные, как скрипка и барабан. А в целом они делают, что истинно.

18.154.

В каждой по-настоящему высокой, молитвенной мысли, откровение, о чем бы оно ни было, как в зародыше сосредоточены все сразу христианские истины, точно сформулированные, связанные.

И каждый раз, когда человек становится истинным христианином, то это чудо, и происходит оно не иначе, как через такую плоть и жизнь, что тут появляются все высочайшие догматы и истины сразу, все глубины и свет.

19.154.

Монашество — монашеские притчи и предания — сокровищница знания о людях, перед которой вся психология современности — лепет, ибо в ней нет любви.

20.154. 20.III.76

Что же в монашестве есть специфически монашеского? Не отречение, не аскетизм, не дисциплина, не дела, не учение, а именно — «на земле ангелы», то есть — молитва и стремление непрестанное.

21.154

У христианства может быть одна точка зрения, с которой оно познается, один стержень восприятия, угол зрения: как это осуществить.

21.154.

Выдох, постоянное даже дыхание одним выдохом (возможно и такое) — превосходное средство трезвения и приведения себя в чувство.

21.154.

Где-то в отношениях с Ирой я не должен переступать грани, претендовать на духовничество; нет, лишь слуга, лишь советчик, лишь частица ее, не знающий и не просящего всего, не повелевающего и не самоуверенного. «В дела господ не посвящают слуг».

21.154

В том, как спрашивают, слишком часто скрыт желаемый ответ на вопрос.

21.154.

Область звука, шума, грома, — это точно пласт, даже дыра в области тишины и покоя. Мы должны жить не в звуке, а в тишине, поднимаясь время от времени вверх, как подлодка.

22.154.

Что может быть удивительнее военного, читающего военный детектив?

25.154.

Фанатизм — это именно ненависть к другим, а не углубление в свое, как вера. Это — ответ на многие искушения остановиться в развитии.

28.154.

Искусство Крэнстона — пример такой высоты овладения искусством, того шедевра, когда забывается вся подоснова, даже если она неверна, и остается лишь всеобщее совместное восхищение совершенством.

29.154.

Господи, как же столько времени неверно повторяли Твои слова: есть скопцы для Царства Небесного. «Кто может вместить, да вместит». Она же не о монахах, не о безбрачии, а — в заключение разговора о браке. Они — не о том, чтобы не жениться, а о том, чтобы не разводиться, и в этом есть столь великий труд, что он — как скопчество, ибо говорили Христу: если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться. Вот настолько брак выше монашества. Не все вмещают слово сие, но кому дано. «Мф. 19.»

29.154.

С обращением все раз и навсегда, целиком, дано мне, ибо мне был дан Бог. Сколько бы я теперь ни читал, ни размышлял, ни писал, —в се лишь раскрытие моего обращения, раскрытие реальности, проникновение в нее, а не необыкновенное новое откровение.

30.154.

В XIX веке к древнерусскому человеку существовало довольно двойственное отношение: с оной стороны цивилизированное — «Да он же почти ничего не знал, не понимал, не видел», и с другой — романтическое, идеализированное, как к людям необыкновенно сильных и цельных характеров.

30.154.

В каждой книге, письме, стихах, заложены авторские интонации, — даже более, заложено стремление автора рассказать что-то читателю именно от себя, свое, выстраданное и назревшее, но чтение, особенно при спешном. Мы либо игнорируем авторские интонации (а они определяют жанр и порядок книги), и берем из книги лишь сотую часть — идеи, да и те принимаем неверно, искаженно, либо, если мы отягчены предвзятостью, приписываем автору не его интонацию, а какую-то фантастико-выдуманную, нечеловеческую, книжную. Так, Честертон пишет, как говорил патер Браун, а мы читаем, как будто написанное ученым. Это сводит на нет все ценное. И, наоборот, принимая автора, как он есть, мы не можем не понять и не полюбить его. Разумеется, сюда не входит случай авторского лицемерия.

3.IV.

Запомнился из акафиста образ — ангелы, со страхом предстоящие Господу, не имеющие дерзновения взглянуть на Него, исполняющие волю Его, и человек, бесшабашно ломящийся на небо, ничего от страха и боли, от жажды не помнящий, умоляющий о прощении.

4.155.

Горе тому, говорит авва Исаия, кто учит людей. он разрушает то, что строит. Как же это Так. Все великие учителя не учили, но говорили о том Боге, какого видели. Грех мне, если я буду учить, то есть наставлять на путь, объяснять догматы, все, что я могу сделать и сказать, что я уже видел, что я испытал не требуя повторения или повиновения, а остальное сделает Бог. Если бы мы всегда вовремя уберегались от назидательности, то он ханжески-учительного предвидения, то насколько меньше и легче пришлось бы говорить. Смирение и тут!

4.155.

Есть даже язык, терминология, ненависти и язык люби. Их употребление не зависит от литературного жанра или схожести собеседников. Но язык ненависти из выражений «мысль» и «идейка», «любовь» и «сантименты» выберет второе, хотя и менее понятное, менее точное.

5.155

Подспудно, само, появляется как чувство, умение видеть мир и как символ неба — писать, представляя скрижали, души, подниматься, представляя духовную лестницу. Но это упражнение, способ мышления. Рекомендованный св. Тихоном Задонским. Возможен лишь при наличии некоего духовного противовеса: молитвы и души непосредственно к богу, чтобы это была не ступенька вверх — не ней трудно удержаться, не вульгаризируя, а ступенька вниз, от восхищения к земле.

5.155.

После чтения остроумца Честертона понятнее стало первоначальное звучание Отцов Церкви. Может быть, по-другому величественнее, не застывши, не столь же остроумное, не боящееся парадоксов, насыщенное метафорами и параллелями с повседневностью, близкое к разговорной речи.

5.155. 5.IV.76

Какое же нужно великое трезвение, освобождение от обмана, насильное опущение из ментальных эмпиреев, чтобы воочию увидеть этот мир, как он есть, и выдержать: «свет во тьме светит, и тьма его не объят».

5.155.

Самое субъективное и агностицистическое в мире понятие — красота. Она — из нас, из нашей любви.

6.155.

Если приглядеться, то детское ощущение вторичности, непонятности, несамоценности мира на не подведет, неверие в значимость мира и наших действий самих по себе — право. Чтение — для расчистки пути к Богу и для ангельского знания о вещах, речь и дела — для Его любви, — все и все — лишь средства к достижению Его. Но отсюда равное ценностное значение всего происходящего, где каждый миг — средство к Богу. Отсюда — приятие всего, непорицание, необсуждение, любовь ко всем, а уж места вознесению своих дел и забот нет вовсе, пренебрежению другими.

7.155. Оч. важно.

Можно ли смотреть на красивую девушку без похоти? Можно. Нужно лишь уважение, так как похоть унижает.

9.155.

всем правит Бог; перед тем, как гневаться на что-то неудачное или сделанное людьми не по-настоящему, вспомни об этом, и попробуй обратить свою ненависть не к людям, а к Богу. Не удается? Ненависть должна исчезнуть!

14.155.

Если этот день жизни последний, — а все, что я знаю, рассчитано не за день сделать и не на день влиять, — то все, что делаю, тем более в руке Божией.

17.155.

Величайшее чудо и величайший символ: закат. День казался вечным, ничто не предвещало конца, и могло бы повериться в то, что день нескончаем, что нескончаема жизнь, — но вот темно а, сонность, конец. Опомнись, человек!

17.155

Почему из всех искушений таким соблазнительным и на удивление точным, совпадающим, оказывается образ, представляющий Иисуса как некоего, волне реального пришельца с другой планеты? Ибо в образ пришельца неверующие фантасты вложили как раз те чувства, которые вызывает божественность Христа, — тут обратная, а не прямая связь, как старается представить искуситель. Логически всесилие и все знание пришельцев более понятны, но тем яснее, что люди намного ближе к Христу, чем, казалось бы, вполне современным пришельцам. Искушение действует, лишь если мы ненавидим людей и преувеличиваем их поклонение неизвестному. В Христе мы поклоняемся знаемому и желаемому.

21.155.

Все наши усилия, оказывается. Для постижения великой тайны веры: притчи о радивых и нерадивых девах, чтобы осознать, что и у нас может потух светильник, что мы — не сторонние наблюдатели, а приглашенные на пир, и не уйдем восвояси, а будем, как случайный прохожий, брошены в темницу, и будет «плач и скрежет зубовный».

Это значит, что большинство усилий у человека, лишь вступившего в христианство, направлены на то, чтобы осознать реальность и серьезность, подлинность всего происходящего, низвести перемену в метафизической жизни до реальности в быту, жизни повседневной.

21.155.

Спать днем — непозволительно. Лучше лечь в 7 часов и спать до 5 утра, чем встать в 7 вечера и до полночи шататься. Не находя сил ни заниматься. Ни лечь, — это пропащее время! Это оторванное у себя и у Бога, нарушающее порядок недели. Лучше продержаться!

21.155.

Нельзя слушать музыку чинно и недвижимо: она создана, чтобы будить радость, и потому вполне естественно — рассмеяться в середине 3 Героической, пошутить. Конечно, все в меру, не натянуто, но если есть — отчего же.

28.155.

Невыносимо читать объяснения музыки. Но вот пример. З-я Героическая. Бетховен сам, очевидно объяснял ее по канону жизненной реальности (Бонапарт и т.п.), не имеющей ничего общего с музыкой, и даже руководствовался таким объяснением при сочинении. Что ж! Стало быть, сами композиторы не до конца понимают собственную музыку, разум подчас требует с них свою пеню — ее истолкование, символическое объяснение и призрачное понимание. Композитор, как и писатель, как любой человек — это передатчик от Бога к людям, тем более важный и прекрасный, что вода меняется, проходя через него, становится еще более изумительной и благодатной.

28.155.IV

Надо помнить о делах и встречах, которые еще предстоят, чтобы сильнее оценить тихую и свободную минуту, отдавая ее молитве и миру.

1.156.

Объективное отношение к христианству у христиан по большей части ведет не к объективности, а к преуменьшению размеров, принижению богословия и его необычности, до такой степени, на которую не у каждого атеиста хватит наглости. Ибо атеист-то видит, насколько достойно христианство восхищения и необычного подхода к нему.

1. 156.V

Дворянское общество Запада XVI-XVIII вв., вело всю науку, литературу, мораль, — последнее только на опыте своем. Это автоматически усваивается и нами, но напрасно, и, как показывает опыт, пагубно: вместо верхушки общества теперь есть ровный круг, но мы еще не присмотрелись друг к другу, как когда-то аристократы, не чувствуем себя «своими людьми», не изучали своих маленьких недостатков и характерных привычек, мы еще только осваиваемся с дарованным нам равноправием.

3.156. V.76

Христиане говорят с Богом, мещане —о Боге. (Кьеркегор).

Именно поэтому сочинения христиан насыщены упоминаниями о Боге, и даже обращениями к Нему, молитвами, и молитвы великих Отцов Церкви местами напоминают конспекты богословских трактатов или стихов в Его честь.

4.156.

Кто знает, может быть издавать писателей имеет смысл в хронологическом порядке, располагая, по мере возможности, их сочинения — до каждого отрывка и строчки в том порядке, в каком они писались, а не по жанрам.

5.156.

Нельзя все время думать о Боге, но можно все время говорить с Ним. Можно все время вести себя по Божьи.

6.156.

Своеобразный вид ханжества: в мыслях, в записях медитаций, употреблять слова и термины, богословские понятия, смысл которых понятен лишь внешне, но не сердцем. Для меня сейчас —

Это и «искушение», и наука, и многое другое. Об этом ханжестве и трактует беспрестанно Ренэ Декарт, добиваясь честности, которая, однако, не означает ни отрицания, ни утверждения, а лишь готовность рассмотреть.

6.156.

Ни в коем случае не является заменой медитации даже, казалось бы, самые удачные обычные мысли «на ходу», В них нет не только стройности и развития, но и глубокого сердечного проникновения, сознания, прочувствования.

7.156.

У медитации есть как бы своя вступительная часть, не сосредоточение, а осмысление имеющихся на данную тему мыслей, — это большая часть, но наименее важная. Подобно ей первые две недели великого Поста проходят в собирании себя.

7.156.

Бывает, что в груди зарождается непонятные чувства, вернее — предчувствия, когда жизнь становится резче и душа отзывается на это смутным и смешанным волнением. Человек, воспитанный на классической литературе, станет разбираться в этих чувствах отделять их друг от друга, заставляя их разрастаться сверх всякой меры, культивируя, возводя смутные предчувствия (радости или печали) в живое и черро-мистическую реальность переживания. Другой же поставит над ними потолок веры и не даст им смущать его, — молитва же поможет обратить эти предчувствия к Богу. Верующий не должен поддаваться сомнения, — не в том смысле, что он не размышляет не видит вариантов, а в том, что он решает все не один, а с Богом.

8.156.V.76

Хандра, регресс, упадок, — верные признаки неблагополучия во внешней жизни, — взялся не за свое дело, занесся, и это все портит.

Точнее, конечно, неблагополучие во внешней жизни есть, уже последствия. Но в действительности часто все так сжато. Что легче увидеть мистический, чем жизненный непорядок.

11.156.

«Врежьте в свое сердце, — говорил мне отец Александр год назад, — память о полученной вами громадной благодати, о непосредственном видении... Это пригодится вам на всю жизнь, чрезвычайно». Да, если следовать этим словам, то сердце наше все должно быть в шрамах, как тело солдата, — тут должны быть и шрамы Покаяния, и шрамы Страшного Суда, и следы от многих и многих откровений, даруемых нам Господом.

14.156.

Против искушения — Христос пришелец, или Бог — инженер с Гау Кита, очень хороша «бритва Оккама» отсекающие ненужные гипотезы.

15156

Пагубная в духовной жизни невнимательность: думать, что если ты поешь—читаешь—пишешь что-либо христианское, то твоя молитва вполне искренна и твой духовный настрой благополучен. Смотри в духовное безмолвие!

29.156.

Поразительно, как часто мы принимаем за духовную жизнь — ее методологию. Условия работы, самовоспитание, тренинг, разум, — все это та лопата, которой взрыхляют землю вокруг прекрасного дерева. Мы все внимание и, хуже, усилия, направляем на первое, и удивляемся, когда все кончается неудачами, хандрой, духовным кризисом в худшем смысле.

29.156.

Мысль Белинского о национальности «Онегина» — удивительная, дающая философское обоснование национальности, кажется, пропала и осталась непонятой, неразвитой в естественном авторском направлении. Мысль же — национальность не в чем-либо внешнем, а в характере и системе взаимоотношений между людьми, — делает то, что «Горе от ума» и т.п. до сих пор нам близки и понятны. Не по народности, а по национальности.

29.156.

И, тем не менее, именно поэтому и сейчас христиане лишены отечества, как и прежде — и весь мир их отечество, ибо слишком многое приходится им перекраивать по-новому с каждым годом, слишком много в национальном — суеверие.

8.160.

Сколько поражений из-за того, что человек думает: все конечно, я могу лишь отступить, а на самом деле — только начался его путь, только начался он с необходимости изменить привычки, даже душу, углубиться в себя.

1.157.6.76.

Что нежелательно в медитации, — оставлять места, требующие объяснения, могущие вызвать вопрос почему, — иначе это уже другой жанр, чуть ли не поэтика или мистика. Все обдумывать, на то и направляются и время, и силы.

3.157.

У Печорина ум, видящий действительность — и воля очень сильная. Это пример того, о чем Декарт говорил: стоит лишь увидеть, что плохо, а что хорошо, и воля будет легко сделать выбор. Искушения сатаны, направлены на то, чтобы затмить добро и зло, а не на то, чтобы сломить волю, на то, чтобы обмануть ее, а не победить. Помнить об этом и — радоваться Божией благодати.

4.157.

Даже и в Церкви слава святых может приобрести человеческий оттенок: если мы будем восхищаться апостолами за то, что с них началась всемирная Церковь, а не за то, что они основали общество истинных христиан.

4.157. VI.76

Главное качество, которое мне надо развить — воля. Во-первых, она нужна для того, чтобы уклоняться от зла, во-вторых, чтобы исполнять все благо. Это возможно для меня, безусловно, лишь с молитвой, без расчета на свои силы, и при всемерном развитии разума, — собственно, при очень высокой степени его развития он и становится, смыкается с волей.

3.159. VIII.76

Я боюсь делать отдельные, маленькие записи мыслей, так как все время кажется: это должно стать органической частью той, главной медитации (на днях я запишу часть ее — в ней я первый раз понял, что значит жить по Христу /см. запись «Средний путь» от 8.160/). Но думаю, и эта медитация не является главной. А с другой стороны все записи, которые я раньше заносил в тетрадь «об отношении с людьми». Становятся единственным направлением творчества, Это не оскудение, а ориентация; ранее цель — искать себя, теперь — цель, мерка, — любовь Христова.

7.159.

Взрослость, понятая как умение работать, означает понимание того, что ценность дела — не в замысле, а в упорной. Продолжительной, ежеминутной включенности в цепь Божественных случайностей.

7.159.

Время есть странная вещь. Церковь и Дух подсказывают нам подлинность ежегодной Пасхи, всех событий истории, как повторяющихся в каком-то ином измерении. Я доверял этому, не понимая. Но недавно — кажется, мне мелькнул намек на открытие и понимание. Я проезжал мимо церкви Пожарского, где мы с Ирой объяснились, и вдруг почувствовал: та ночь и до сих пор присутствует здесь, и каждый миг она тут. Еще ярче почувствовал я и доказательство этому: все вокруг осталось по-прежнему, не изменилось: ни церковь.

Не тек ли и в храмах: вечность происходившего в Иудее на всей Земле, вечность этого запечатлена перед глазами в иконах, словах, обрядах, — очень своеобразно, точно время — пятое измерение — вот так отображается в нашем трехмерном мире?

7.159

Первый раз я заметил это наедине с Ирой, а теперь то же вижу во всех людях: не столько важно то, что человек говорит, столько какая-то обобщенная совокупность его слов, движений. Говоря с человеком я вижу не слова, а его самого — для этого важно не только настоящее, но и прошедшее его. Все, что я о нем помню, и, главное, — все, что я в нем угадываю и во что верю. И тем, что делает человека индивидуальностью, ценность оказывается как бы некое его духовное продолжение, дух его слов и движений. Это проявляется, если знать о Христе и его присутствии, в котором можно оценить человека, объяснить его особенности; это-то видение глубин и своеобразия человеческого духа и есть, наверное, прежде непонятное и смущавшее меня положение о Христе в каждом человеке. Этот дар имеет право получить лишь тот, кто молиться, не смешивая разнообразие проявлений Духа с языческими понятиями о разноликом, но скучном и цинично-бессмысленном мире.

7.159.

Так звучит по-христиански одна восточная притча: мы — «сосуды Духа святого». И — должны быть полными. Его сосудами, Что это значит? Сначала сосуд можно наполнить камнями — это наша основная работа, служение. Затем можно и должно наполнить сосуд песком — это наши человеческие взаимоотношения, быт, семья, мир, — верхняя корка человеческой жизни. И, наконец, необходимо налить воду — Крещенскую воду! — вез которой ничто неполно, не действенно, — это любовь, это руководство Духа и сотрудничество со Христом.

7.159.

Временами, когда я особенно удачно вспоминаю детство, я чувствую себя мальчиком, который проник в секреты взрослых, понял их недомолвки, шушуканье, переплетение хитрых и невнятных симпатий и антипатий, семейные истории и предрассудки. И тогда я особенно ясно вижу, что все это вертится вокруг совершенно библейских основ и проблем: смертей, еще более — любви, зла и добра, ненависти и от любви, от ее исполнений и нарушений, множества происшествий людских судеб, связанных именно с ней и тянутся все побочные линии интересов человека, которые и делают его судьбу. Когда видишь это, Евангелие кажется сияющим лучом, разгоняющим тьму недомолвок, Солнцем, которое единственно победно освещает подобное ему творение — человеческий род.

7.159

О. Александр умеет разговаривать с каждым человеком на языке его воспитания, возраста, профессии, но это не благодаря некоему инстинктивному переключателю (это был бы не дар Божий, а непонятно что с оттенком несправедливости), а глубоко осознанное и пережитое знание мистической цели языка как Божественного средства творения. В данном случае — миротворения и проповеди.

8.159.

Есть один вопрос без которого, по-моему, непонятно, нелогично, безумно, всехристианское учение, вся история. Если думать о людях как прежде до крещения, то разве понятно изгнание Адама? Каждый человек сам по себе и сам делает свою судьбу, точно бизнес; освобождение людей — да от чего их было освобождать? Человек может и сам найти любовь; вся Церковь, объединяющая в одном слове всех верующих и называющая их «телом Христовым» — что это такое? Крещение подвиг или искупление каждого человека в отдельности!

Все это объясняет сердечное чувствование того, что все люди действительно составляют и сейчас оно целое — не человечество, не механическое слагаемое, а живой организм, Адама, что и сейчас в диалоге и общении людей с Троицей они выступают как одно, что все люди соединены не физиологическим родством и географической общностью, а душевным единством и подобностью, как подобен сам себе человек в разные периоды своей жизни. Лишь тогда становится понятной божественность Христа — ибо Он говорил не с одним, а со всеми.

8.160

Восприятие творчества производится путем обобщений, выводов, разыскания закономерностей. так подвергаются анализу проза и поэзия в литературоведческих работах. Но если кто и пробует писать, опираясь на сделанные заключения об особенностях и способах выражения экспрессии, эмоций, логики произведения, то он потерпит неудачу, — в лучшем случае это будет шагающая кукла, но не человек.

О каком бы заимствовании не шал речь, об этом надо помнить: подражать надо не внешним приемам, а внутренней истине. Это уже не плагиат, а преемственность, ибо при этом необходимо ответная внутренняя работа.

8.159.

Не знаю, по вере ли я пишу, — не когда я гляжу на человеческие лица, окружающие меня, то просто поражаюсь, как некрасивы, уродливы бывают они, — как на гротескных рисунках Доре. Как редко дух оживляет эти лица! Это, безусловно, следствие некоего постигшего нас всех духовного недуга и греха.

11.159.

Будущим родителям ребенка, особенно матери, поверье советует смотреть на красивое: картины, статуи, пейзажи. Но я знаю, что красота окружающего мира всеобъемлюща, необходима благодать и молитва, чтобы ее увидеть в самых обыденных обстоятельствах. Вот почему брак — таинство, в нем эта благодать дается удивительно облагораживая, одухотворяя весь мир, объединяя его с Христом, делая красивым. Эту благодать надо иметь всегда, — а иным бездуховным людям, «да запретит Господь», да возьмет Он их под свою руку.

11.159.

Мы все, русские люди всех поколений и в особенности последних, — духовные уроды. Калеки. Наша духовная жизнь, как бы интенсивна она не была, всегда уродуется отсутствием каких-то важных, прежде общечеловеческих качеств, у верующих и атеистов одинаково — душевная слепота, гордыня, злоба, тщеславие, неразумие. Верующего, верующего, прибегающего к Тому, для кого исцеление — это естественный ход вещей, да и неверующие по-своему ищут выхода. Наше убожество особенно ярко рядом с гармонией — как в о. Александре. Господи, да будут наши дети здоровыми и красивыми!

11.159

Средний путь

Это — запись открытия в медитации, которое на удивительно большой срок двух или трех недель овладело мной и проникало в порядок существования. В Отношениях с Ирой — а вообще-то в отношениях со всем миром — есть как бы три пути. Первый: видеть везде неудачи, считать время от одной к другой. Заботиться только о них. Это не так уж нереально, на практике любое состояние упадка есть именно такой путь, когда даже в хороших вещах усталый организм замечает и болезненно переживает мельчайшие моменты временных неполадок. Третий путь — замечать только мгновения счастья, понятого как идеальное забвение всего мира. Это также вполне возможно и тоже закономерно ведет к срыву и угнетению, хотя может оставить в памяти медовый — и губительно липкий — след, когда все другое будет уже впредь считаться соблазнительно неблагодатным. Нет, это развилки пути в погибель, а средний путь — с максимальной обращенностью к Богу — жить реальной жизнью, строго отделяя как суету удачи и неудачи, и заботясь о духовном мире всех, с кем ты живешь, обращая внимание на любовь, заботу, соблюдение доброты. Это как раз и есть самый фантастический путь — он же самый благодатный, богатый, реальный. Моя, удивившая всех, после крещенская благодать, была именно таким состоянием — внешне все шло как прежде, с упадками, неудачами, восхищениями, а отсчет времени шел по божественной шкале близости ко Христу — Любви.

8.160.IX.76

Пост

Монашеская дисциплина говорит: «Не держи у себя в кельи и чаши с водой, а пей и ешь только в трапезной, в установленные часы». Это тоже одна из сторон поста как ограничения в пище. У современного человека еда занимает очень значительное место в пище, особенно здесь, в Москве , где время и считается от еды до еды. И, напротив, люди, которых я уважаю за умение работать и исполнять волю Божию, как о. Александр, да и мой старший брат, обращают на еду минимальное внимание. А в Литве, стране с католической культурой и одновременно с культурой труда — еда стоит на последнем месте, и не только у Францисканца, но у всех литовцев, они очень небрежно относятся к еде, и цель их трудовой жизни — не в ней. Так должно быть и у меня.

8.160.

На сделанных особым способом фотографиях запечатлевается не только бегущий человек, но и одновременно — за ним — точно стена, составленная из отображений его в предыдущие различные моменты бега. Почему-то открывшееся мне понятие Христос в каждом человеке ассоциируется у меня именно с этим образом. Христос не над нами, не в храме не в бестелесном облике, а если где-то Он и существует в какой-то ипостаси, то нам этого не дано понимать. Но что для меня теперь очень видно, так это то, что Христос именно является частью человека, одной из многочисленных составляющих бытия во времени и пространстве, он слит с окружающими меня людьми неразрывно. И это тот же самый Христос, к которому мы обращаемся в молитве. — В этом единстве с людьми становится живым и понятным словом «искупление людей», а не холодным представлением отречения от сделки.

8.160. 8.IX.1976.

Бог не иначе примет меня,

как только с другими людьми.

20.IV.1974. еще одна из опасностей, подстерегающих на любви к людям. Христос обращался ко всему человечеству, но исцелял больных и увечных; я же должен избежать чрезмерности, преувеличения каких-то несчастий тех людей, с которыми вижусь, если знаю, что есть и увечные, и слепые. Но есть другой путь: от внешних неблагополучий пытаться проникнуть внутрь человека, где он также часто бывает болен и тяжело, слеп, хром, увечен. Иначе — своеобразное любовное ханжество.

Лишь я оторвался от Лествичника, чтобы помолиться, мама попросила сходить в магазин. Чувство слабого недовольства. Господи, урок от тебя: основа основ — это выполнять просьбы, всякую лень и недовольство уже считая грехом, отступлением. И, наверное, с молитвой, чего я сейчас не сделал. Это — также от тебя, это очень важно.

Отказываться от суждения о людях, потому что оно может оказаться осуждением.

(Я мог бы многое записывать в эту тетрадь, почти все, что думаю, потому что вся жизнь делиться на две части: к Богу и к людям, более того, все что к людям, — часто, всегда, — к Богу,)

21.IV.1976. И здесь, и дальше под священником я буду подразумевать настоящего христианина это цель, которая достигается не рукоположением, а совершенствованием, точнее, наверное, слово духовник.

Так вот, диапазон, размах, пределы вариантов человеческих чувств и судеб, счастья и горя, радости и уныния, должны быть и не очень большими, великими, — так, чтобы их мог хотя бы увидеть, если не пережить, один человек, и, с другой стороны, достаточно широкими, чтобы ему это стоило многих молитв и усилий.

Если меня сейчас еще не хватает на то, чтобы просить прощения у начальницы за то, что я посеял недоброжелательство между нами, то уж что я должен, несмотря ни на какие умственные заскоки — это делать все для примирения со стороны дел, услуживать ей, помогать, даже если ей этого не видно.

С чем до сих пор было очень плохо — и это верный симптом неблагополучия — с молитвами за людей. Здесь есть и леность, а ее можно изгнать лишь делами. Молиться за других, сколько есть сил, может быть — совмещать это с размышлениями о людях.

Не попробовать ли в порядке самодисциплины все, что пишу, посвящать кому-либо из знакомых? Если удастся, отметить.

22.IV.76. Наше отношение к людям и отношения людей к нам — это близко лишь словесно, а по сути — это из совсем разных областей богословия. Одно от другого, поэтому, не зависит. Можно быть святым — и тебя будут бить и ненавидеть; подлецом, — то есть ненавидеть всех — и тебя будут любить, восхищаться, совершенно искренно, и не за подлость любить. Стало быть, не надо задумываться о том, как к тебе относятся. Всегда и в любом случае стремись к людям. Так только можно освободиться от многих и многих пут, которыми бесы сковали любовь — пут стеснения, ненавязчивости, неполноценности, обиды, ненависти (хотя о ней и речи нет, но она — как пропасть у горной тропы — всегда тут ).

23.IV.76. «За то, что ты выпустил из рук твоих человека, заклятого Мною, душа твоя будет вместо его души». (III Царств, 20, 42).

24.IV.76. За внешностью каждого человека скрывается одна суть, выражаемая в разных чертах лица, манерах и т.п. Точнее, не один и тот же характер, мысли, чувства, а диапазон чувств и мыслей, но в самых разных комбинациях. С одной стороны, практически, не следует поддаваться мимолетному впечатлению от лица, если, особенно, впечатление отрицательное, а с дугой — уже углубляясь в человека можно по его характерным черточкам заключить о душе.

25.IV.76. лицемерие и ханжество — самое страшное — вот во что я вошел, красивый наружно, а внутри — увидел! — нет ни любви, ни всего что с ней связано, — внимания, уважения; зато презрения, выискивания недостатков, осуждения. Отворачивания — значит, я хороший — это сколько угодно. Как неестественно это и как незаметно! Как я мог жить с этим ядом внутри, разъедающим меня же и все и вся! Господи, ни слова уже не рискну я сказать, прости, избави, не дай просмотреть исцели от слепоты!

26.IV.76. Из разговора с о. Александром на исповеди: «Надо помнить, что естественное в человеке — зло. Доброму в нем надо развиваться, считая его чудом. Поглядите на нашу молодежь: бездуховная, распущенная. Но дело-то не в этих ледяных глыбах, покрывающих всю душу, а в том подснежнике, который под ними появляется. В том крошечном, незаметном духовном интересе, который неизвестно откуда в них берется». И еще — обо мне: «вам нужно расколоть скорлупу собственной души; у нее сейчас точно сложены крылья, сжаты, и их нужно расправить».

27.IV.76. И только на днях стали понятны слова: «даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего» — не просто, что вот, я, нарушил то-то и то-то, осуждаю сделавшего то же брата. Нет, тем-то я и согрешил, что судил брата, излил на него яд, обругал и возненавидел. И я не могу этого повторять. Но как много надо выгнать!

Из того же разговора с о. Александром: «Вспомните притчу о доме, вымытом и убраном. Куда возвращается в семь раз больше демонов, если он не занят. Так и у вас: надо не просто освободить душу от ненависти, но отдать ее добру и любви». Так я и принял Причастие.

29.IV.76. Господи, как это громадно, весомо и зримо, когда Ты охватываешь всю жизнь и все, все приходит к Тебе!

Потому что главное, что мне надо понять, — это что у меня-то нет сил преодолеть зло, что только от Того, Кто необъяснимо, невидимо, неосязаемо влился в мою жизнь, я могу получить исцеление и освящение. Как мне понять, что у меня нет сил для жизни, для Бога, для людей, для Иры; что везде и всюду без Него я — черный кусок вара, самоубийца, помешанный. Любовь —нет, это может быть и зримо, осветить всю жизнь и что тогда скажешь! Если не отчаяние, то какое покаяние и какая молитва должны быть к Богу! Вот, сегодня в мыслях — как признаться, себе же, не затушевывая — обматерил начальницу, без всяких раздумий, лишь по ненависти, хитро сложил, обдумал, в уме записал, — да что, в общем — сказал. Вот это я, всех любящий, все приемлющий и понимающий, все прощающий! Миленький убийца! Сколько на мне человеческих душ!

Как это опознать, увидеть, так, чтобы содрогнуться, вывернуться наружу, не повторить никогда! Без любви к людям не будет ничего, и Бога не будет и нет. Ни шагу вперед!

Верую, Господи, помоги моему неверию, слабости, немощи, слепоте и неуверенности!

Ничего я еще не понял! Не могу и молится еще с верой о Твоем заступлении, не вижу как я перед Тобою, но не отойди от меня. Возьми бремя мое тяжкое греховное!

А труднее и тяжелее всего то. что вопрос иначе не стоит, как: либо все, либо никто. Иначе — весь мир перейдет один за другим в разряд нелюбимого. Иначе — ненависть убьет все, что есть в душе Божьего!

Как мне увидеть самого себя! Нет, я еще слеп, и мои слова —слова немого. Это не выразить.

Витькина мысль, очень когда-то поразившая, и которой потом нашелся евангельский аналог: если человеку холодно, то твоя помощь согреть его, если больно от невнимания — подойти, если от страха — успокоить. «Никто не даст просящему хлеба камень». А как часто мы путаемся, пытаясь развеселить замерзшего, накормить грустного, развеселить уставшего.

В разговоре с кем бы то ни было, надо следить за какими-то весами в душе, (во всяком случае — после разговора непременно) — чтобы не подавлять собеседника чтобы большая часть речи шла от него. Конечно, если он того хочет — но таких большинство.

От письма Иры остался намек душе, буквально намек, но первый и, кажется, очень важный. При всех счастливых отношениях с людьми, при всех радостных открытиях и пониманиях, единении... Не должен ли я быть готов к тому, что непонимание, пленка или стена, все равно хоть каплей, но останется? Как это тяжело! Но — это должно преодолеть, возможно, — не считая полнее понимание необходимым, а то и ненужным. Ведь столько будет других единств!

30.IV.76. Медленно ступаю по улице, точно старик, или монах, все-все(!) меня обгоняют. Но результат этого удивительного и невольного замедления необычаен — мир приобретает какую-то романтически первичную тяжесть. Ты не торопишься, и все рассматриваешь, как оно есть. На работе спокойно, неторопливо, ставишь на место книгу, точно в монастырской библиотеке, садишься или останавливаешься почитать. Книга становится драгоценностью, книгой, а не смутным пятном, как на смазанной фотографии, не непонятным чем-то, что нужно перебросить куда-то (побыстрей, отделаться!) ли пробежать. Такой же взгляд на мир был в Литве, но здесь не хватает того, что там было в избытке — молитвенного, труднически-постепенного, освящения. Но уже, стоит приглядеться к толь возвышенному миру, точно громадному дворцу, и начинает проявляться, выпирать, просить сосредоточенного внимания то, ради чего этот мир создан — человек. Как же неизмеримо более ценен и драгоценен он!!!

Когда идешь медленно и все тебя обгоняют, то невольно начинаешь внимательнее приглядываться к людям: кто это? Откуда они взялись, раньше их не было? Почему обгоняют, чем они заняты?

Из разговора с З.А. — узнал о том, что не очень давно причинил ей боль своим невниманием, отгороженностью, переключением на другие дела. И вновь пошел я к ней, потому что чувствовал нужду для себя. И не замечал ее боли совершенно! А в августе—октябре не замечал совершенно Ириных страданий. А когда что-либо необычное происходило у знакомых, чтобы я заметил глазами?

Господи, откуда же это совершенно дикая слепота даже к самым близким людям, это скольжение по поверхности лица. Это и неумение, и неопытность, и невнимание, а в общем — нет любви.

Счастье мое, радость моя, слава Богу, что вот, мне увиделись люди. Кажется, было мимолетное это ощущение, и раньше, но теперь это — ступень. Слава за то, как с братом Лисом, имею право хоть жить, рядом с ними, только приглядываясь к ним, наблюдая их, осваиваясь.

Старая мысль, теперь еще раз открытая. То, что человек — от Бога и часть Бога, его путь и лицо, не говорит ничего моему сердцу (да и разуму). Нет, начинать надо с различения людей, с внимательности. Важно не только то общее, что их роднит, но — и важнее для любви живой — то, что в каждом своего, особенного. Свои манеры, внешние черты лица, симпатичность, а не может не быть красоты в человеке, она может быть лишь не там, где мы думаем». Даже, может быть, надо любить и характерные недостатки людей. во всяком случае — видеть их.

31.IV.1976. Любовь — это неверно понимать как доброту, пристальное внимание, услужливость и уступчивость по отношению ко всем людям. Это, скорее, было бы ханжеством. Но в моих отношениях с Н. Есть место и иронии, и предоставлению многого на ее усмотрение и ненавязчивости, и внешней неманерности. Главное же показывать только то, что есть. Тогда многое придет.

В первом томе Добротолюбия слова аввы Исаи, удивительный памятник любви, столь великой, что написанное относится не к одним Монахам, но ко всем христианам. Какое точное знание человека, без предубеждений, без страха лицемерия и суровости. Что запомнилось?

Никогда не указывай на дурно сделанную работу товарищу. Но если он попросит сказать мнение или научить, — сделай это с радостью

В делах совместной жизни с кем-либо всегда ориентироваться на соседа, выполнять его просьбы; если он слабее — ослаблять свой подвиг, если это необходимо для сохранения любви.

Не таить ни на кого зла и обиды, — он не догадался сделать мне то-то и то-то, а подойти и попросить, не играть в «Карлсона» (след. «и никто, никто не даст...»). Любишь — значит ты не стесняешься, первым чувствуешь свою вину, не копишь зла, а сразу одергиваешь себя.

Помнить, что в любовных отношениях к людям вещи могут быть и помехой, рифом, и знаком, символом, проявлением. Тут главное — отсекать собственное желание, понять друга, если их несколько —ч то хочешь, но не задень никого несправедливостью.

Лица многих людей, особенно взрослых, напоминают карикатуры, неприятные образы, или, по меньшей мере, смешные (троцкист, пижон) а то рисунки Дорэ, его уродцев. Приглядись к человеку, увидь и запомни его симпатичные человеческие качества (они всегда есть, в глазах, в улыбке, в невольном жесте, в общечеловечности) и пересмотри свое отношение к карикатуре.

Если не можешь полюбить — а прими, как должное, но не худое.

Еще у аввы Исайи «увидишь вообще что худое — промолчи, не расскажи никому, не осуди. Замыкать на себе цепочку зла не только делом — недеянием, но и неосуждением, незамечанием.

Вообще же главное в видении мира — не быстрота ходьбы, а внимание к видимому. Если это внимание только при медленной ходьбе, — иди медленно, но воспринимай и осмысливай мир. Если и при быстрой — прекрасно, но вряд ли, редко. Вообще же в соотношении вещей и людей в восприятии должна быть какая-то золотая середина — и освящение мира, и любовь к человеку, и наслаждение красотой мира, и мир как ризница человечества.

1.IV.1976. Когда, глядя на человека, я не могу войти в общение с ним дальше какого-то барьера, надо молиться, но эта молитва еще не самая высокая, так как она о наших с человеком взаимоотношениях, а не об этом человеке.

И еще, к вопросу о том, что внешне любовь может доходить и до невнимательности. Очень хорошо у Честертона о Франциске: его единственной роскошью была придворная вежливость ко всем вещам и животным, а уж к людям он относился как один придворный к сотням королей. Предельная вежливость, осторожность, непричинение зла и неудобства, смущения.

Франциск за деревьями не видел леса: за людьми не видел толпы. Каждый, кто с ним встречался, знал. Что именно интересен Ф. Мы имеем право пренебречь массой ради человека.

Медленно идя в толпе, вглядываешься в людей, и кажется удивительным, поражает разнообразие лиц (типов, индивидуальностей). Люди сами не часто осознают это бесконечное разнообразие: им было бы интереснее жить и ценнее и легче, понятие авторитета (в смысле подавления личности указанием на общий опыт) изменилось бы и не давило.

2.V.76. Аналогично тому, как неверно воображать, что вся толпа глядит на тебя, неверно и думать, что люди, когда-то сделавшие тебе плохо, теперь только и думают о том, чтобы тебе напакостить.

Господи, на чем же моя вера, моя душа и жизнь, дела, держатся, если я не имею любви, всех обливаю потоком ненависти — знаемых и незнаемых; и нет во мне смирения, а одна лишь гордость, увлеченность собой, интерес лишь к себе и к своему мнению, мыслям, отходам! Услужение себе, даже под видом благотворительности. Господи, что мне делать? Какой крест взять на себя? Любовь к людям не может быть крестом; ни любовь к Тебе, тем более. Лаже смирение, но вот равнодушие к себе «себе добро снаружи, в себе (гниль), приятие с благословением, благоговением всего происходящего, не меря его своими нуждами и интересами, — это мой крест; не думать ни плохого, ни хорошего ( (эгоистически хорошего) про всех людей — это мой крест; делать добро всем людям, не заботясь о выгоде и принимая как должное неблагодарность, зло — это мой крест. И во всем, сколько нужно (а нужно много) пересиливать себя, если нужный поступок вне моих сил и разумений. Господи, что это все без Тебя и Твоей силы! Вот есть о чем просить Тебя, но как буду прочить, если сам никому не даю!

Удивительное качество, которое я пока встретил лишь у двух людей, у о. Александра и С-ва. Умение уйти к Богу, не стесняясь людей. не боясь внешней и внутренней сосредоточенности, умение и отойти от людей. Быть с людьми подчас торопливыми — если к Богу спешишь — не растекаться приятненькой водицей, ладе суровыми в отношении времени и общения. Но — тем дороже каждая минута с людьми, тем больше в нее вкладывается. И сколько удаляется зла, вредного гноя — от болтовни, которая не вежлива, но лишь воздвигает прочную стену, замаскированную (тем горше) невнимания между людьми.

Господи, как я могу? Теперь, после сказанного аввой Исайей, я буду говорить «и оставь нам долги наши, якоже и мы оставляем должником нашим» как лицемер, лжец, преступник, мытарь!

4.V.76. Из «Войны и мира», 4 тома, запомнилось место: Пьер хотел что-то сказать о своем пребывании в плену, но остановился, решив, «Что это слишком эгоистический предмет для разговора», В этом, отчасти, оправдание литературоведческой дотошности и словоедства: жизнь схожа с романом в том смысле, что человек выражается лишь тем, что он говорит и показывает, не своими мыслями. «От слов своих оправдишися и осудишься». У этого есть и вторая сторона: мы не только должны следить за собой, помня, что больше никто о нас не потрудится ничего узнать, но следить за людьми, ибо их слова, даже самые, казалось бы, обыденные, которые обычно пропускаются мимо ушей, несут в себе ценнейшие сообщения о внутреннем мире и лице этого человека. Сызмальства мы привыкаем не обращать внимания на слова, пропуская через решето равнодушия лишь то, что относится к нам. Как же разгадать эту тарабарскую речь, это сообщение, написанное непонятным для нас языком? Лишь одним — с помощью любви.

6.V.76. Чем наградил Господь человека — так это глазами. Два сокровища, куда более чудесных, чем драгоценные камни, украшают самое некрасивое и невыразительное лицо, намекая на крытое внутри, выражая его.

Вчера в буфете за столом сел старенький старичок, с тарелкой не то супа, не то каши, и яичком. Первым на него указал и засмеялся я, увидев его дрожащие руки, близорукость, немощь. Чем еще, как не подлецом, назвать себя.

Из наставлений аввы Исайи: «Не смеяться над человеком, чей облик даже дает такую возможность».

Помню по экспедиции: сначала младшие кружковцы, уважавшие меня за доклады, я казался до удивления простым, схожим с ними. Общительным, а потом, через 2-3 недели натыкались в Максиме на стену замкнутости и самолюбия, гордыни, самопогруженности.

В библиотеке уже второй год держусь на первом уровне, не открывая второго. Но нужно и больше того: чтобы после первого уровня (или даже сразу) открывался уровень любви и открытости, самоотверженности.

8.V.76. Давай, давай, — говорю самому себе. Святоотеческий образ списка, свитка грехов и долгов, с нынешней техникой лишь еще выразительнее: каждое сказанное слово (при внимании к себе они очень выделяются) каждое сказанное слово зла, оскорбления, ненависти, точно записывается на магнитофонную ленту. Я сам пишу, ангел лишь нажимает клавишу. И чего только нет на этой ленте!

Вчера был у Маши Романушко и ее Антона. Очень и очень много в голове появилось после этого вечера и часть попытаюсь здесь записать.

Да, вот где я точно вижу, что все, что у меня есть и может быть — от Бога; когда я обнаруживаю, что в отношениях с людьми совершенный невежда и грешник, ничего не знаю и не помню, и лишь молю о том, чтобы что=то было сделано, чтобы все не пошло прахом.

Добираясь до ее дома между затопленных улиц, поднимаясь на лифте, путаясь в квартирах и этажах, невольно молился «Царю небесный», долго, трудно, полуавтоматически; и это было очень необходимо, чтобы потом принять ее без памяти о бывшей неувязке, ощутить и ее настроение, и атмосферу этого дома — монастыря с младенцем.

Очень, очень многое вылетело из головы, а всплыло то, что она говорила о знакомом же человеке, каким еще могу стать я — законченном до конца в самолюбии, не видящего других до степени сатанинской.

Сначала говорил я, наскребая новости, звуча. Она не откликалась мне, а просто стала говорить о своем; и я рад, что сумел вовремя замолчать. А ведь раньше, я столько раз все беседы видел только как способ вставить слово. Быть может, я сказал не все, что надо было, даже вообще ничего не сказал, но тут — Господи, помоги!

И все же в ее словах (хотя — общие для некоторых верующих, и меня, слова о том, что не в осуждение, а ради истины) даже не в их сути, а именно в их факте, в том, что они звучат, был и гнев на Б. И даже обида и раздражение, Господи, насколько же это человеческие и понятные чувства. Ее — осудить? Вот доведение до абсурда. Заботиться о покое надо далеко не всегда. Ее голод по успокоению, она нашла его и найдет еще в Антоне, а в общении, внимании, помощи, чисто технической.

Есть где-то грань. И раньше мне нравилось Машино лицо и глаза, и сейчас, когда я попытался подойти к ней внутренне поближе, стали еще прекрасней. Любовь и любовь — и как ни схожи, как ни (в делает схожи обе необладаниее). Но есть и тонкая, непонятная разница. И тут надо, прежде всего, — помочь, но помочь можно и как внешне посторонний, а внутренне — надо знать, что ты и этот человек — должны быть порознь. Что-то рознит эти положения — к Ире и к людям. Даже все по разному, тут  — изнутри, а тут — с наружи.

Главное. Что за день исчезло из головы — это встревоженность, занятость ее жизнью, проникание ею, видение ее оттенков и незаметных постороннему особенностей.

И я должен быть одинаково открыт всем: и не только Маше, но и Борису, если бы он оказался тут.

И еще раз — убегать сюсюкания и напыщенности, лицемерия, говорить — лишь бы сказать. Такая речь — суррогат благодати.

9.V.76. З.А.: «Бог любит нас не вообще, а каждого своей особой любовью, только исходящей от общего источника; так и мы творить милостыню должны не вообще любя ближнего, а каждого своей особой любовью — должны стараться понять и оценить каждого, обрести личное основание в любви».

Правда и непонятная правда, неизведанная, но правда? Любовь — к людям, к Боги — возможна лишь при смирении, но очень большом, полном смирении. У меня его нет.

Из аввы Исайи, пример любви, не знающий границ и условностей. Богу можно согрешить — Он сможет простить, но нельзя согрешить перед своим наставником, ибо он не столь велик как Боги может остаться искалеченным на всю жизнь.

З.А.: «Часто ли мы любим ближних такой любовью, от которой им хорошо, а не нам». То есть, нам может быть неудобно и плохо, и недоуменно-неловко.

Любя, не ждать ___________(10 стр.) Тут — особенно — разница: Ира и люди. От нее я жду, знаю; от людей — никогда не должен. Слава Тебе, Господи!

З.А.: «Мы вечно тянемся к достойным, совершенным, а нужны мы не им, а отверженным, бедным»,

Как ни странно, а прощение везде, и не только во встречах с плохими, но и с хорошими людьми — ибо все люди двуцветные. И не только плохо относящихся ко мне надо прощать (да что я: их превозносить надо!), но и, казалось бы, с кем я в лоб не сталкиваюсь. Иначе — остается осадок, через который не пробьется ни одна теплота. Простить Машу за ее гнев на мужа; простить З.А., маму, деда, о. А., — за их мелкие грехи, увидеть их недочеты и принять их как свои. А иначе — не любовь, сжигающая терния и шипы, а водица, их взращивая и холодная по сути.

12.V.76. Вчера — день удивительный; первый шаг в покаянии, смирении, и — в любви. Благодатное привертывание души.

Из наставлений св. Терезы Авильской: Никогда не сравнивать людей между собой. А ведь, действительно, многие слова ненависти (да не все ли?) — это осуждение за непохожесть на себя или что-то красивое, нежелание увидеть этого человека, его красоту.

Ехал к Викт. и пытался подготовится к встрече, переварить его философскую обособленность — и не мог, натыкался на свое непонимание, неприятие, видел, что иду не туда.  Вдруг — осенило! Чем он отличается от других, что я отношусь к нему лишь как к философу?! Причина наших неладов не есть ли личностная. И по этой линии — пошло. Хорошо прошла и встреча. Как же часто размолвка спрятана в чисто жизненных обстоятельствах, дыхании, взглядах, — не в идеях. Подходить к человеку прежде всего как к любимому, вне зависимости от его взглядов, но в соответствии с его нравом.

Итак, главное, что необходимо в любви — это смирение, непрестанное как дыхание; молитва, фиксирование злых мыслей и признаний, покаяний в них; каждый человек — выше тебя по чистоте перед Богом.

Все люди — хороши. Это сравнение многое помогает увидеть и осознать. Про царственную особу не скажут и не подумают: она некрасива, но — ее лицо красиво по особому. К некрасивому жесту, манере, глупому поступку, огреху, преступлению даже, отнесутся как к чему-то естественному, хотя излишнему и неприсущему короне, если даже желание короля непонятно — вызывает затруднения, внутреннее неудобство лени — оно должно быть исполнено. Оскорбить же величество словом, делом, мыслью — это позор себе, бесчестие, невероятно ужасное.

З.А.: «В любви нужно только давать, не требуя обратно и не принимая, если дают, а переадресовывая Богу — иначе все к сатане. Знать, что важны не дары любви, а любовь — как важно не то, что Бог с нами делает, а то, что он это делает любя. Вот такую любовь надо будить в людях. Только давать в любви — и в этом все заповеди: нищета, духом, правдолюбие, перенесение невзгод, непонимания, покаяние, молитва, — ибо у нас нет ничего, а все просили от Бога.

Правило: не рассказывать тем, кто менее опытен, свои искушения — чтобы не соблазнить.

Духовника не спрашивают два раза об одном деле, и ты обдумай каждый совет, слово, зная, что изменить те решенное не имеешь права.

Я теперь как нанявшийся отрабатывать долги, человек, мой долг — ко всем людям. Выше этого — любовь; но где уж мне говорить о ней.

К людям надо относиться с почтением.

14.V.76. Вчера появилось внутри меня при встрече с Ирой смутное чувство тяжести, неверности, оно беспокоило. И вот, вчера же оно прошло — а стоило лишь и здесь все вернуть на свои места; она — божеданная драгоценность, а я — богоданный ей слуга; все, что она говорит и делает — не мое, не ответ мне, а ее неотъемлемая совершенная часть.

Как легко говорят люди, и я в том числе: не люблю пижонов; не люблю грубых; не люблю хромых; а то и похуже... Отучиться это говорить легко, но надои в душе любить всех, не грубить, а видеть величество и ценность человека.

Нужно смотреть свои грехи к людям, вину перед ними, не только по малому, но и по большому, даже очень большому — евангельскому — счету. В какой-то момент я могу быть чист, удержан от ненависти, но всегда ли я сам, не дожидаясь просьб, смотрю, в чем нуждаются люди? И не только это больше, значит — всегда ли я смотрел на то, что нужно для общих их нужд, даже в метафизическом смысле? Фарисеи не вредили людям, но они не приняли Христа — стало быть, в них была гордыня и нелюбовь.

17.V.76. Все человеческие качества — это качества отрицания, в той или иной степени, есть только одно самодовлеющее, положительное — любовь.

Смирение — считать, что если человек обращается к тебе с рассказом о чем-то наболевшем, скрытом, то не потому, что считает тебя достойным, а потому что — не к кому больше, или очень уж больно.

«Я всеми ими побежден, и только в том — моя победа». Это чувство может быть глубоко до откровения, но должно постоянно возвращаться к нему, как к норме мироощущения — я слуга, всех людей, данный им Богом.

Сейчас, когда меня хвалят, у меня не хватает ни духовных сил, ни, следовательно, остроумия, ликвидировать и похвалу, и ее вред. Выход один — молча молиться о неприятии.

Внимательней! Всего несколько фраз — лицо я плохо различаю, и видна озабоченность, издерганность мамы ссорой Л. и Г. Молчать, не советовать, но мир духовный — пытаться устанавливать, разряжать обстановку, даже безразличием.

Пижонство, невинная для тебя или другого эксцентирста забава, может очень сильно ударить по другим людям, вызвать ссору, скандал, слезы. Сразу пойти на попятный, а лучше — не пижонить, не шутить с огнем. Пример: Витькино не голосование, стоившее сердца маме, ссоры с А. Ф. И Е.В., грубость их, обиды Тани, волнения многим людям.

На остановке встретил А. И ехал до дома, разговаривая с ней — довольно пусто и бесцельно. О, если бы достичь того, чтобы каждый разговор, как Евангелие, как слова Христа, все обращал к Царству Небесному, пускай по разном, в зависимости от меня и, главное, собеседника.

18.V.76. Оказывается, на мне не просто скорлупа неприятия и ненависти к людям, а многослойный панцирь, обладающий, к тому же, способностью нарастать вновь.

Можно, конечно, спросить о. А., вправе ли я смотреть на себя, как на раба. Но зачем? Сказано в Евангелии: рабы неключимые, и советь говорит, что иначе нельзя. О милосердии не мне вспоминать.

Но быть рабом у Христа и любить людей — не значит быть рабом людей. Часто будет «не мир, но меч». Часто меня будут знать, часто я буду отрясать прах. Но — раб, и ниже всех, пускай Хозяин не отдает меня им в наем.

20.V.76. За одной беседой — вторая, вернее, спор. И сразу все стало на свои места, и опыт, полученный в первый, стал вдвое большим уроком.

Как определить в споре, не чепуха ли то, что я говорю? Если я могу остановиться, унять горячку — да. Да — если мое мнение настолько всеобъемлет мнение другого, что я уже могу и спуститься с завоеванной ступеньки, остановить спор, сказать «и ты прав».

Не бывает абсолютной правоты в общении. Это, наверное, основа духовничества, которое имеет дело не с идеями, а со вторым планом — чувствами, жизнью. Если я понимаю, что хочет сказать человек, то я должен не долбить высшую истину, а остановиться и посмотреть. Есть ли силы у второго сразу, резко принять эту истину? (Как правило, нет.) Есть ли необходимость очень жизненная ему ее понять? (Как правило, нет.) Есть ли возможность потому другим путем, мной или не мной, так или иначе, ему это открыть? (Всегда: да, есть.) И вообще, нужно ли ему это? (Это не наше дело, и мы должны принять это со смирением, не ропща и не соблазняясь.) Т.к. я всего в споре с Ирой не выполнил, то даже сомневаюсь, был ли я прав, то есть выше. Наверное нет, завтра увидим.

В любом случае страсть, горячка, — вредны и есть признак зла.

Духовники, проповедники — это особый, резкий, Божий род людей. Большинству верующих в отличие от них для полноценного общения нужны вопросы и слова собеседника. Нельзя просто проповедовать, надо все время перекладывать штурвал на постоянно уточняющийся чужой курс. Иначе — фанатизм, ослепленность, вред, и себе не меньше чем другим.

То, что некоторые люди с усилием должны осваивать, иные имеют в подоснове сознания с давних пор, точно с рождения. У Л. Ф. — детскость, искренность, самоотдача, непосредственность, полнота веры. Таким людям, наверное, не нужна часть обычной аскетической практики, ибо они получили просимое не путем аскезы, а другим.

Уметь во время замолчать! Если я чего-нибудь не скажу, от этого меньше вред, чем если я скажу лишнее или не дам сказать!!!

Скоро Пасха, после этого пойдут выходы на люди. Анчутка отталкивает от них, а я вижу, что будет большая нужда и польза, что сейчас нельзя замыкаться без вреда для себя.

Молитва помогает не забыть ни об одной стороне общения, соблюсти их пропорции.

Не судите. Чтобы не сделала З. А. На мой взгляд неправильно, при случае надо все ей представить, но уже не само дело, а — когда у самого утрясется — мое к нему отношение, реакцию.

В какой-то момент духовного разговора отказываться от пресвитерских прав, не имея их. Не идти дальше определенного уровня вглубь, можно и в обход этого, поверху, сказать не менее результативно не меньше важного.

Слава Тебе, Господи, и за этот день и эти встречи! Удержи меня от зла.

22.V.76. Есть люди, у которых повторение одной и той же фразы — болезнь, рефлекс; эта фраза или слова могут быть тщеславными, глупыми, пошлыми, но — не надо особенно доверять им, потому что это очень маленькая часть человеческой души, ее язвочка, подчас врожденная и не грешная.

5.VI.76. Как в браке — развод появляется не просто так, а постепенно, так в разговоре раздражение, злоба, обида, ненависть могут появиться только, если шло к этому. И хотя бы один из собеседников должен быть русло разговора с тем, чтобы он тек лишь по территории миролюбия, не имея возможности свернуть на враждебную. Конечно, это не означает всеобщего согласия, но и в Евангелии речь идет не о согласии, а о мире.

Крестился недавно А., с которым я был знаком, знал что-то о его духовном пути, пользовался с его стороны вниманием и уважением, авторитетом в каком-то смысле. Раньше я считал для себя возможным давать ему советы, хотя бы мысленно, и даже по очень важным духовным вопросам. Казалось бы теперь, когда он стал христианином, я тем более имею право указывать ему. Но, нет! Именно теперь я вижу, что и раньше, и сейчас, я недостаточно знаю о нем, что я хуже и слабее его, и не имею равноценного опыта. Именно сейчас уважение к нему должно быть максимальным.

Есть два пути: раскрывать людям положения христианства, доводя их до современного сознания современным языком, открывая их глубину и смысл, второй: просто, в более или менее догматической форме, давать им эти положения, предоставляя самим размышлять и усваивать их. И второй путь сейчас не так редок, как кажется.

Вчера, разговаривая с З.А. в ее словах об Н. Через все оговорки, искреннее желание быть справедливой, не осуждать, услышалось ее личная неприязнь к этому человеку, м.б., — оправданная, но недостойная и скрытная. Такая неприязнь вызвана мелкими, частнейшими неудачами, ошибками и грехами в общении с этим человеком. Их надо избегать или, если не удается видеть и исправить, помнить, каяться.

6.VI.76. Иной раз мутится в голове, начинает казаться, что все люди — это действительно один мозг в разных головах, что нет никакой между ними существенной разницы. А между тем — по пословице «Чужая душа — потемки», трезвение, понимание, логики, смысла, творения ценности людей в том — что каждый особен и не похож на тебя, перед Богом интереснее тебя и столь же насыщен и исключительно своеобразен.

8.VI.76. Когда тебе делают за что-то справедливый выговор, обвиняют, то хочется сказать: «ладно, ладно», чтобы потом самому все исправить, сделать хорошо. Это гордыня, и при ней мы можем даже сердиться на обвинителя. Лишь бы мы, я нашел истину и никто бы не знал, что нам ее преподали! Но поддаться искушению промедлить -–значит, наверняка, ничего не сделать потом, да и ненадолго. Надо, прежде всего, благодарить за выговор — не ханжески уничижительно, а с охотой выполнения указанного. Это во многих отношениях с людьми предотвратит бессмысленный разрыв.

9.VI.76. Был сейчас в гостях у Б. Мы хорошо поговорили, не выходя почти за рамки околоцерковных вопросов — при этом я, благодаря Витькиному предупреждению, на всякий случай избегал резко политических тем. Но, кажется, понимание не менее полное чем с другими, хотя с другими-то требуется больший контакт.

12.VI.76. У людей разного воспитания и положения одни и те же чувства проявляются подчас очень разными словами. Нельзя не видеть этого, и примеривать все по своей среде. Тихий и незаметный намек интеллигента на глупость или конформизм собеседника намного хуже, чем прямое и очень грубое ругательство в устах простого человека, которое может означать ничего, никаких враждебных чувств, а только привычку. Надо выживать эти привычки, а интеллигентов — учить любить и прощать людей.

27.VI.76. Ценность беседы — особенно если вы разговариваете с человеком, склонным к эгоизму, — лишь повысится для этого человека, если после своевременного окончания беседы не возобновлять разговора на ту же тему, без его настойчивых вопросов, конечно.

2.VII.76. Первое время после крещения, казалось мне, я знал смысл и причину, интерес того, о чем говорили люди — это смысл в соотношении с Богом. Потом это постепенно прошло, многое стало опять непонятным. Теперь же происходит нечто обратное. Стало ясно, что суть происходящего — не во внешних действиях и поступках, что главное в человеке — не лицо и те мысли, которое оно у нас вызывает, что смысл общения между людьми — не в каких-то «делах», которые лишь отражения, следствия чего-то внутреннего.

Когда-то я задумывался: и о чем говорить герою этого фильма, посланный для переговоров по высшей степени расплывчатой и неконкретной проблеме. Я был прав, ища зерна, а не шелухи, ища, как различать пустышку от полного сосуда. Н., с характером твердым, спокойным, по христиански устремленным и отметающим все ненужное, треп, видимость языка, натолкнула на разгадку. Никогда не забывать о том, что речь — это драгоценность, ведь мир создан благим словом Бога — должна быть недвусмысленной, не ленивой, не замученной, что ценность речи и мыслей человека в его близости к Богу, в ориентации в общечеловеческих областях веры, надежды, любви (и — из этого, борьбы со злом).

Человеку должно быть что сказать, — и мне, и встречному. Так трудно выразить, что отличает полную речь от пустой. Пустая — это повторение чужого, отговорка, лепет, ни тепло, ни холодно, ни Богу свечка, ни черту кочерга, медленное самоубийство духа, оглупление, трусость, «мещанство», Нет, надо уж ненавидеть и лгать или любить. И тогда речь, каждое твое слово будет согрето огнем, может быть, иногда жестко-жгущим, но приводящим в сознание, не дающих уверток от самостоятельной веры и любви к псевдодогматизму. Лучше уж признать у себя слабую веру, как когда-то у Апостолов, чтобы искать веры настоящей, чем прятаться от себя за «внешнее соответствие» образу христианина (как правило, неверному).

Говорить меньше, но не толочь воду в ступе, сурово, обособляясь, признавая себя мыслящим по-другому, но остерегаясь и противопоставляя себя пустомелям и несерьезным людям — глупцов, стремясь к мудрости. Наше «доброжелательство», «желание поддержать беседу» — развращает и уничтожает христианское сердце.

Господи, Ты один знаешь, как мало во мне того, о чем я говорил, как редко и случайно. Я — как мальчик, который раз плывет, а боится что потеряет, забудет это умение, но буду каяться во всех грехах своих, лишь бы не допустить ослепления. Господи, скольким святым даровавший свет разума, понимания мира, дай это и мне, научи жить по-Твоему. Избавь от упоения, мечтания. Слава Тебе, Боже, у которого каждая минута — вперед и у Которого все возможно, столь большое и глубочайшее, таинственное, насыщенное, как жизнь, а не прозябание.

Неизреченный Твой Дух Правды!

3.VII.76. «Истинное величие души... в сознании того, что нет ничего другого, что принадлежит человеку по большому праву, чем распоряжение своими собственными желаниями». (Декарт, 672).

Очень христианское замечание, ибо не сказано рационалистически: просто уважать за умение владеть собой (я сам себе голова и владыка, мой разум, более никого нет), а по-Богу: ибо это право дано им. Может быть, в людях надо смотреть прежде всего на умение распорядиться этим правом? Оно — не просто методология духа, а жизнь духа человека в Боге.

4.VII.76. К чему я стремлюсь, так это к тому, чтобы со всеми людьми говорить примерно одним голосом, не играя никаких ролей, — так делают О. А., З. А., М. Ж. При этом, разумеется. вариации формы и содержания бесконечны.

3.VIII.76. Витька заметил, и я с тех пор не раз проверял: настоящие и дружественные связи, долгие и глубокие, завязываются с человеком, с которым ты связан работой, делом. Духовное обещание — тоже может быть делом. Два вывода: крепить и одухотворять работу обычную, ища с людьми родства через нее, не только через приязни, и во-вторых, много и много работать, стараясь в этой работе связаться си связать как можно больше людей.

Отличать тех, кто ищет суеты или не-анти-духовного общения.

6.VII.76. Игра, любимая с детства и впитанная до степени непосредственной реальности: «напускать на себя важный вид». Очень согласно действуют мозг, представляющий свое лицо то сдержанно-лукавым, то холодным, то ироничным, — а какие-то мышцы лица, как-то меняющие свое напряжение, под это представление. Внешне, кажется, лицо остается одинаковым, о выражении глаз не могу судить. Эта игра — точнее, тоньше, а потому опаснее актерской. Особенно если искренно верить, что ты имеешь сейчас суровый вид — а на самом деле просто надутый ребенок.

Хуже всего то, что, кажется, постепенно эта игра может вести уже к совершенно взрослой уверенности в том, что благодаря тому-то и тому-то (деньги, мысли, дела, заслуги) человек становится ценнее, более самостоятельным, уверенным в себе и своем назначении, пускай даже христианском.

На самом деле, максимум того, что может позволить себе человек — это воля отделить от себя дурное — человека, но больше не говорить и не гордиться этим. А так — ну какое еще может быть выражение человеческих глаз, как открытое (не ласковое, не дружелюбное, а именно искреннее). А уж о том, что открыто, заботиться молитвой.

Черта, не только интеллигентская. Но и еще больше крестьянская, рабочая, — индивидуальная. Если ты симпатизируешь человеку, любишь его, заинтересован им, то непременно должен перетаскивать его на свою идеологическую или, проще, профессиональную сторону. Наоборот, надо уважать дар, особенность человека, Интересно не то, где он много работает, и то, что не у тебя, а то, что работает много, по-Божьи, царствуя над миром, совершая то, что нет возможности совершить тебе. А люди должны чувствовать тела, не враждуя с ней, разве что она гнетет. А верный признак гниения у любой плоти — запах, у любого человека — преступление заповеди.

9.VII.76. А из того, что у каждого человека свой дар, прежде всего следует вывод: не проси от козла молока. Незачем презирать рабочего за необразованность, но судить о нем по труду, не прав был я, когда презирал за «темноту» и пошлость товарищей на работе, и права Ира, когда характеризовала их по отношению к библиотеке.

При этом, конечно же остается обязательным для всех людей «параметр» душевной святости, в том числе — морали.

Обдумать, почему З. А. говорила о вреде замыкания среди интеллигентов, узкого кружка мозга, о нужде в жизни между большинства людей — рабочих.

Размышления на великий пост 1976 года

День первый. Неделя

Даруй ми зрети моя прегрешения. 8.III

Как часто я глядел не туда, думая о своем грехе. Часто я даже и находил его неправильно, каялся, а лишь угождал тому же самолюбию. Господи, не в том я должен каяться, что не таким умным, таким благородным и святым, каким мог бы быть, я есть. Не совсем таким! Я, видите ли, недостаточно хорошо пишу или не всегда отделываю написанное до ложного блеска. Мой грех в том, что я не всегда святой? Нет. Благодать нельзя оскорбить. Все, что я сделал, в руках Бога, хочу я того или нет.

Но я грешен, и это не просто легко вызываемое ощущение. Грешен в самых, казалось бы, незначительных житейских мелочах, а не в том, что не всегда пощусь — это и невозможно. Грешен в самых обычных отношениях с людьми.

И поэтому мне кажется. Что все, что было до сих пор, — скольжение по поверхности. Не только один день великого поста, я только начал, — а уже столько заметил. Не знаю, хуже ли я безбожника, но я хуже себя самого. Я не тот, кем меня создал Бог, я попрал его образ. Я искуплен и грешен, не сделав более ни шага к Богу.

Сегодня я хоть немного посмотрел на себя и, вот, я не такой, каким мог бы быть по Божьи. Опять неудовлетворенность, но разве я сейчас изменюсь по воле Его? Я и не выдержу, я не готов, вот — грех.

День второй. Владыко живота моего. 9.III

И все, что я вижу, делаю, имеет смысл, оправдание силу, лишь если я помню о Нем, ищу Его воли и Его Духа. А вот этого у меня нет. Владыко — значит не только уделять ему каплю душевного внимания, или даже поступки чисто внешне. Господи, все это тебе не угодно! Каждое слово, каждый жест соразмерять с Христом, стремиться действительно войти в Него.

Владыко, какое либо действие может иметь завершение лишь Твоим чудом! Как много нужно для соответствия этому чуду, и этого у меня нет. Невозможно  все время думать о тебе, но можно всегда поступать по Твоей воле, приведи меня к этому.

Во всем иметь Твою любовь, и все будет чудом, все будет возможно.

Но зачем стремиться к Богу, если я в глубине не желаю Его. Нет, Господи, вот, я знаю, что многое мне тяжело, и не вижу Твоего предопределения, но Ты — захочешь, сделай, что надо, с моими чувствами, телом, руками, я могу лишь молить Тебя об этом.

Какая необыкновенная молитва — за всех и все — была на вечерне Великого Канона! Господи, если только нужно, чтобы вся жизнь была в Тебе, а не влачилась призраком, — дай силы в вере и любви, на все готов, лишь бы жить, а жить — значит жить с Тобой. Очисти, Боже, возьми мою руку и тело, все, как хочешь! Я ничего не могу делать правильно!

День третий. Не собирайте себе сокровищ на земле. 10. III

Слава Тебе, Господи!

Как удивительно было почувствовать, что уже потому бесполезно и бессмысленно всякая молитва, что все вокруг, вся земля. Все сокровище, уже принадлежат нам. Каким чудом, через Тебя, не знаю, но так, что отказ от наживы — то же самое, что величайшая нажива, но без страсти и зла.

День четвертый. Господи, помилуй! 11.III

Вот, кажется, совсем угасла похоть, и я вижу, что отчаяние, угрызение, бред, —в се это ложь. Правда то, что самый тяжкий грех — мой, что я действительно, ни на минутку, грешник, «паче всех человек», и отчаяние лишь стремится не увидеть этого. Да разве один грех может так тяготить? Разве он не рожден другими, — и я знаю какими, и не равен им? Господи, помилуй, я убийца, ненавидя хоть одного человека, не любя его, я развратник и не смею думать о Твоем таинстве в Кане, пока я похотствую и не монах всему миру, я еретик, пока стесняюсь хоть чего-то в Твоей вере.

Господи, помилуй, ибо нужно столько, сотворить в мире и это творится, это Твое чудо, и с Ирой, и со мной, и со всеми. Господи, помилуй, я знаю, что скоро нужно будет брать на себя много больше, а без Тебя это невозможно. Господи, помилуй, я грешен, когда пытаюсь сам желать своей участи, выбирать явное или тайное исповедание. Господи, помилуй, я не могу выбрать, что мне нужно.

Господи, помилуй...

День пятый. 12. III

Вот необычная, нужна и сильная молитва: «На Тя, Господи, уповах».

Только сегодня я понял многое. Я не взрослый, и сам еще не знаю предела своему дару, но знаю уже, что в любом случае он — от Бога, и после него — Бог, Его сила, на Него упование, чтобы жить, не самоубиваясь.

Сам я лишь с его помощью и Духом могу хоть что-то сделать, иначе я, один, действительно, как засохшая ветвь.

Многое, даже самое большое, есть у меня для людей — любовь, но все же упование — не на них, а на Бога, и в этом тоже любовь к ним, знание их, надежды.

На Тя, Господи, уповах! — Это как центр жизни, сведение все к Одному, слияние всех трудностей во Всемогущество, сомнений -–в Знание, крайностей — в Единство.

На Тя, Господи, уповах, да не постыжуся вовек.

День седьмой. Из письма. 14.III

...вспомнил о том, что началась неделя Торжества православия. Раньше этот день отмечали роскошнейшими, наиторжественными крестными ходами, молебнами и многолетствиями диаконов-профундо, теперь — крестный ход разрешен милицией лишь на Пасху, от молебнов осталось то немногое, что ты сегодня слышала. Сколько разных неустроений в церковной жизни, сколько отобрано и ограничено точно рукой самого Господа Христа (вспомним храм Христа-Спасителя). И все же — православие торжествует и цветет, и в нас с тобой, а больше, — во всех приходах, незаметных порознь, но составляющих, каким-то чудом, все ту же Церковь, Державу Господню, весь мир. Чудом, потому что, сложив усилия старушек, немногих активных священников, и многих бездействующих, никак нельзя было бы получить того колоссального результата, к которому мы все причастны — живой Церкви, связующей весь мир, открывающей на него глаза и дающего новую жизнь в нем, жизнь удивительно богатую и насыщенную, так как она — вся в сравнении с Богом, и вместе с Ним, и каждое действие наше становится Действом, деянием, мельчайшие поступки приобретают сокровенный смысл, служат к дальнейшему раскрытию нашего духа, к расцвету, Да, весь секрет в том, что мы живем с Богом...

День восьмой. Держава Твоя. 15.III

Лишь подумать о Церкви, как о государстве Твоем, и многое станет видным, что незаметно в буднях — ее сила и сверхъестественное единство. Но не только это, однако надо понять и еще большее. Церковь как и Ты, объединяет и проницает весь мир, он — весь в ее руках, связывающих и развязывающих, и зло тоже имеет свое место в Церкви, — как ересь и грех, как то, что покрывается покаянием и любовью.

Господи. Дай мне видеть и понять смысл церковный таинства нашей жизни, жить в Церкви всегда, все мерить ею. Дай мне еще и еще раз связывать нити доброты и любви, еще и еще раз трезвением и любовью, добротой, ставить все на свои места: зло на вторичное, бессильное и самоубийственное, добро — тут уже просто всюду должен быть Ты. Госпожи, Слава тебе!

День десятый. Да будет воля Твоя. 17. III

Вот еще одно, из начальных значений этих слов.

В мире множество воль, у каждого с кем я знаком, своя воля. И первое, что замечается, что бросается в глаза и вызывает искушение — это злые воли. Точнее, воля, в которой есть злое, а такие, вдруг оказывается — почти все. Что же — отчаяться, все проклясть, убиться, замкнуться? Нет, простить зло и любить людей, склоняя их к добру, любя за добро. Ведь Бог не ненавидит зло и не любит добро — но любит душу человеческую.

Что же? Разве в том смысл жизни, чтобы мне отказаться от злой воли и стать доброй волей? Нет! «Да, будет воля Твоя!», иначе меня погубит гордость, как губит сразу, лишь появиться что хорошее. Твоя любящая воля — и ваши злые, третье не надо. Святость — стать Твоей волей. Освободить Тебе дорогу, Обратить других, Тогда...

Господи, как удивительно царствие Твоей воли, где нет гордости, самомнения, тщеславия, зависти, обид — но, счастье, выше — любовь!

День одиннадцатый. Творящего с нами великая и неисследованная, славная же и ужасная. 18.III

Я не уделил и пяти минут для глубокого размышления, и могу лишь по крупицам собрать то, что понял за день.

Лишь понять, что все, что вокруг, делаешь Ты — и все становится светло и понятно. Тоже чувство красоты, через молитву в жизни, в каждом шаге, которое было в Литве, покоя, —появилось немного и сегодня; почти ничто не нарушало его. И, Господи, еще раз понять, что Ты сам творишь нашу судьбу, и отпадет всякая суетность и самость; как кстати сказались слова Шмемана: о всеобщности брака и священства, об избрании Богом. Господи, сам я не могу ничего решить: в том и смысл, и тайна, и вера, и любовь, что Ты посвятишь меня, как Тебе будет угодно. Слава силе Твоей, Господи.

День двенадцатый. 19.III

Очень и очень многого я сегодня не сделал, не сделал обычных постных чтений и не выбрал даже темы для обдумывания. Все, что я успел — отработать восемь часов, из них три-четыре с людьми непрерывно и прочесть три четверти книги Шмемана «Таинства и православие». Но я не считаю день потерянным.

Так огромно, что и не дается сейчас понять: многое, что я делал, делал не как христианин, даже не в смысле греха, а в смысле бессмысленности каких-то частей бытия. Это — после Шмемана, и главное, что я запомнил — христианство не помощь, а истина. Всего себя и свой мир и силы и дела, чувства (вот — «всеми моими чувствами», эта более не абсурд и не метафора) — все это Христово. Многое и многое до того, чтобы жить любя, но — чудо! Это возможно, и об этом можно просить.

Господи, не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго!

День четырнадцатый. Нед. Григория Паламы. Во Христа Облекостеся. 21.III

Господи, не потому молюсь Тебе в молчании, что могу проникнуть в глубины знания о Тебе, жизни в Тебе, нет; молча, потому что я ничего не умею, не знаю, не могу сказать, не могу ни на миг стронуться с той страшной истины, что я — не христианин.

Господи, вот слова обета, данного при крещении, вот истинная цель и оправдание, правда, и что же? Для меня это оказался барьер, стена, порог, Сразу лишь я попробовал подумать о тебе, и оказался у запертых дверей, и первое, что я завоевал — не богомыслие, не чувство хотя бы проникновения, а грех, селение греха, везде — грех, никак не подхожу Тебе.

В тебя, облечься, Иисусе, в сказавшего: «Не хлебом единым». «Господу Богу твоему покланяйся и ему одному служи». «Не искушай». Если бы только я не вел жизни духовной по книжкам! Больше можно читать, писать, думать, но я покланялся не одному Господу, но и злу. Самым грубым, самым вещественным, но и самым очерняющим душу способом — ненавидел людей и их дела, вернее — презирал их, ругал, вредил, бесился!

Блуд ненависти, разврат гадкого осквернения людей и их стремлений, онанизм гордыни и смотрения на себя; скупец, вредитель, убийца — и я уже не дите, как я подойду к Христу, не раз словами — я хорошо ими владею — раздувавший и творивший ненависть самоубийство людей.

Господи, и ведь все во мне есть, чтобы облечься во Христа!

Слез, Господи, хоть каплю, хоть невидимое, но покаяние, и не сухость и самонадеянность!

День пятнадцатый. Празднуйте празвднованием духовным. 22.III

Вот и еще, казалось, один барьер, запор. Вот свет, где еще раз видно всю мелочность и низость моей жизни.

Господи, и ведь что страшнее всего в таком покаянии, что все о чем я вспоминаю — правда.

Легко каяться. Заслуга! Столько грехов, что и вспоминать не надо, и упорствовать нельзя...

И первый проблеск духовного празднования — Господи, благодарю Тебя за это. Что же еще может быть Твой тихий ответ, как не праздник. Чудо и то, что ответ — правда, призыв, притяжение, ветерок,

Чтобы это ни было — приими меня, Боже!

День семнадцатый. Покаяния двери отверзи ми. 24. III

Господи! Нет слов о покаянии. Вопль нужен!

Всем, что есть во мне...

День восемнадцатый (с этого дня по 39 — отрывки из записей) 25.III

Лицемерие и ханжество — самое страшное — вот во что я вошел, красивый наружно, а внутри — увидел! — нет ни любви, ни всего, что с ней связано — внимания, уважения; зато презрения, выискивания недостатков, осуждения. Отворачивания — а значит, я хороший — этого, сколько угодно. Как неестественно это и как незаметно! Как я мог жить с этим ядом внутри, разъедающим меня же и все и вся! Господи, ни слова уже не рискну я сказать. Прости, избави, не дай просмотреть, исцели от слепоты!

День двадцатый. 27.III

И только на днях стали понятны слова «даруй мне зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего» — не просто, что вот я нарушал то-то и то-то, а осуждаю сделавшего то же брата. Нет, тем-то я и согрешил, что осудил брата, излил на него яд, обругал и возненавидел. И я не могу этого повторять. Но как много надо выгнать!

День двадцать второй. 29. III

Господи, как это громадно, весомом и зримо, когда ты охватываешь всю жизнь и все, все приходит к Тебе!

Потому что главное, что мне надо понять, — это что у меня-то нет сил преодолеть зло, что только от Того, Кто необъяснимо, невидимо, неосязаемо влился в мою жизнь, я могу получить исцеление и освящение. Как мне понять, что у меня нет сил для жизни, для Бога, для людей, для Иры; что везде и всюду без Него я — черный кусок вара, самоубийца, помешанный. Любовь —нет, это может быть и зримо, осветить всю жизнь и что тогда скажешь! Если не отчаяние, то какое покаяние и какая молитва должны быть к Богу! Вот, сегодня в мыслях — как признаться себе же, не затушевывая, — обматерил начальницу, не без всяких раздумий, лишь по ненависти, хитро сложил, обдумал, записал в уме, — да что, в общем —с казал. Вот это я, всех любящий, все приемлющий и понимающий, все прощающий! Миленький убийца! Сколько на мне человеческих душ?

Как это осознать, увидеть, так, чтобы содрогнуться. Вывернуться наружу, не повторить никогда! Без любви к людям не будет ничего и Бога не будет и нет. Ни шагу вперед!

Верую, Господи, помоги моему неверию, слабости, немощи, слепоте и неуверенности!

Ничего я еще не понял. Не могу и молиться еще с верой в Твое заступлении, не вижу, как я перед Тобою, но не отойди от меня. Возьми бремя мое тяжкое греховное!

А труднее и тяжелее всего то, что вопрос иначе не стоит, как: либо все, либо никто. Иначе — весь мир перейдет один за другим в разряд нелюбимого. Иначе — ненависть убьет все, что есть в руке Божьего.

Как мне увидеть самого себя! Нет, я еще слеп, и мои слова — слова немого. Это не выразить.

День двадцать шестой. 3. IV

Господи, на чем же моя вера, моя душа и жизнь, дела, держаться, если я не имею любви, всех обливаю потоком ненависти, — знаемых и незнаемых; и нет во мне смирения, а одна лишь гордость, увлеченность собой, интерес лишь к себе, и своему мнению, _______, отходам! Услужение себе, даже под видом благотворительности. Господи, что мне делать? Какой крест взять на себя? Любовь к людям не может быть крестом; ни любовь к Тебе, тем более; даже смирение. Но вот равнодушие к себе (себе — добро снаружи, внутри — гниль) принятие с благоговением, благоговением всего происходящего, не меря его своими нуждами и интересами, — это мой крест; не думать ни плохого, ни хорошего (эгоистически хорошего) про всех людей — это мой крест; делать добро всем людям, не заботясь о выгоде и принимая как должное неблагодарность, зло — это мой крест. И во всем, сколько нужно (а нужно многое) переламывать себя, если нужный поступок вне моих сил и разумений. Господи, что в это все без тебя и Твоей силы! Вот есть о чем просить Тебя, но как буду просить, если сам никому не даю!

День тридцать девятый. Богу работати. 14. IV. 76

Как ярко это увиделось: доброе мы делаем лишь тогда, когда бросаем злое. Нельзя, как делал я, думать о добром и стремиться к нему, а делать злое — отсюда-то и находит смятение и помрачение.

Пускай многое в моей жизни будет оставлено, пускай; но действительно оставлено, а не по видимости. Это проверяется молитвой, которая как бы вытесняет зло и держит вас в чувстве Бога, Начинать не по силе или размеру, а по тому, что увижу где грех — там и моя работа, не в добре надо каяться, и не пытаться строить добрые дела оставляя нетронутым фундамент грехов. Нет! Лучше строить в них, — прокапываясь до материка благодати. Крещения, чтобы здание спасения стояло на нем.

Как это чувствуется, как это реально — как дыхание...

Если я не молюсь — то убиваюсь праздностью; если не помогаю людям, не люблю их — то ненавижу и убиваю их; если не думаю о Бога, то отдаюсь князю мира и его льстивым похотям, дурману. Это так, просто, что открытия этого как чего-то нового вроде бы и не должно было быть, но, стало быть, тут кроется действительно выбор больший, нежели между делом и бездельем, разумом и безумием. Нет, я выбираю между Богом и мамоной. И выбор — предопределен, хотя он не в мою пользу, во многие тяжести и труды, в вечное напряжение и — если бы — крест. Все лучше лицемерия.

День сороковой. Промыслитель. 15.IV. 76

Господи, знаю, что ничего из дел любви, то есть из нужного сверх моего спасения не сделал. Знаю, что сам ни во что никогда не проникал.

Как многим кажусь я умным, может быть, даже в какой-то степени опытным; начавшим путь духовной жизни. Нет! Не хочу и не могу говорить о том, что было до крещения, этого и не было. Но больше года, как ты взял Меня за руку, даже больше — расчистил мне дорогу и ведешь. Сколько бы я ни пытался сделать сам, —в се получалось лишь извращением, слепотой, гордыней, — и сразу мое сокровище рассыпалось в пепел. Но стоило лишь сделать шаг к Тебе, — и снова я обретал жизнь в доверии, надежде, безотчетным предоставлением всего Тебе, — лишь тут правда, Не мимолетным чувством, а знанием, знаю, что все сделанное мною по христианской любви, правде, написанное, сочиненное, сказанное, — сотворено Твоей благодатью, мощной, преодолевающей мои «якающие» попытки сделать свое. Давно пора начать и жить по Твоей благодати, во всем полагаясь на Тебя.

Покаяние — это покаяние в том, что я ставил Богу подножку, лицемерил, говоря: «Воля Твоя», и занимаясь собственной похотью.

Промыслитель, это — вся жизнь, — Его. Когда-то я упражнялся через три дня умру; после перерыва — через два, через один. И вот, почувствовал, что отныне предел для меня — день. Воля Твоя — в тех людях, с которыми я встречусь. Наш разум зла делает тут лишь одно — быть вечно недовольными происходящим. Встречать все с радостным недоумением, уважением, почтением. Просто не задумываться о причинах. Молиться, лишь бы не испортить происходящего своим сомнением, бахвальством, забывчивостью, ограниченностью, глупостью. Все, что нужно пошлет Бог.

Покаяние — это раскаяние в сделанном по привычке, равнодушием к любви, без задумывания о божественном значении, и благодати.

Промыслитель — Он действительно может нарушить и перевернуть жизнь, сколько бы вариантов ее мы не планировали. Перед этой бездной лучше закрыть глаза, чтобы не было отчаяния, уныния, ропота. Считай свой день последним — пусть у тебя есть невеста, семья, неоконченная благочестивая работа и сотни земных дел Бог в силе призвать от земной любви к небесной. Не бойся в земную жизнь врезать соотношения с высшим — она лишь станет жизненной, обретет цель, захватит все — и тебя.

Господи, сколько к этому часу сделано неправильно и нагажено, вовсе не сделано: за всю жизнь. Я могу завтра быть счастлив в Церкви, в молитве, с Ирой — я могу прийти на Твой суд. Господи, помилуй!

День сорок первый (записка). 16.IV.76

Величайшее чудо и величайший символ — закат. День казался вечным, ничто не предвещало конца, и могло бы повериться в то, что день нескончаем, что нескончаема жизнь но вот и темнота, сонность, конец. Опомнись, человек!

День сорок второй. Вседержитель. 17.IV.76

Это поразило меня утром: об этом сказал в проповеди батюшка; это же увиделось в размышлении. Если каждая частица мира, увиденная зримо, весомом, прекрасно и любовно-осмысленно свидетельствует о Тебе и Твоей власти, то и только Ты можешь действительно спасти мир, собрав его, вытащив из могилы сонной неразберихи, распада, бутафоричности. Как научиться смотреть на эту, например, лампу, видя ее — даже не символически, а просто (ого!) лампой, не уничтожая ее пренебрежением, плохим обращением, извращением ее промысла. Есть наука, как увидеть мир не декорацией своего воображения, а во власти Творца. Это — покаяние.

Я был недоволен этим миром, а он — прекрасен, Творец лишь совершенствует его и оскверняет его только зло человеческое, которого источник — моя похоть, желание обладать, повелевать по своей воле, — а это и не может удастся.

Я пренебрегал своим разумом, всеми чувствами, — подчинился опять тлишь похоти, лишая мир Божественного смысла, отказываясь глядеть на него. Тогда я вообще стоял и недоумевал: куда же все делось? Не сошел ли я с ума. Почему я ничего не соединяю, не понимаю? А открой глаза, удерживая язык от гордыни, откажись считать себя центром мира, его значением и добром: и он вновь разумно и необходимо воссоединится.

А сколько напорчено в мире мной! Откуда сожаление, нерешимость отказаться и покаяться в этом зле, остаться — рабом Господу, пока он не скажет отпускаются тебе грехи твои, и не раньше, не увиливая, и не ищу лазейки. Ведь столько во мне грязи и восстания, что только железом можно сковать. И вот мир — бриллиант, моя жизнь и способности — блестящие таланты, а я раб, грязный. Подлый. Но есть Царь!

День сорок третий. Источник живота. 18.IV.76

Странными и искусственными казались слова: из чрева тех потекут потоки воды живы.

Но вот, я стою перед распятием и вновь наслаждаюсь тем потоком, который наполняет мир, оживляет его, соединяет его, сглаживает и делает сказочно, чудесно реальным. Без видения этого потока, то есть большую часть жизни, мы, сами того не замечая, проводим время в разбросанных точно на сюрреалистических картинах вещах, без другого смысла кроме мимолетного удовлетворения страстей.

Источник живота, знаю, что этим видением ты не прощаешь мои грехи. Но слава Тебе, Господи, что Ты даешь в противовес даже моей колоссальной лени такую массу благодати, что я не могу оторваться от ее потока взглядом, что Ты приоткрываешь за чтением глубину моей косности и Твоего величия, таинственности, многогранности. Как лань стремится к потоку воды, так душа безотчетно ,против воли тела, стремится к Тебе, и это стремление, называется единственно истинным, и все хочется оставить, все зло, предрассудки, гордость, ради Твоего источника. Не знаю, что это за источник, знаю, что в нем всегда была моя жизнь и моя суть, мой дух, что все хорошее мое — всегда оттуда, чаще всего, раньше, чем я это пойму, и это почувствую.

В молчании смотреть на воду любви. Жить не по лжи, пускай это будет — жить молча. Беречь себя и весь мир от большего зла, каяться за себя в подчинении сатане. Но он — поток жизни — уже осудил его.

Цветут берега этой реки. Точно по апокалиптическому городу праведнику течет она и здесь, равно неизменная и полноводная.

День сорок пятый. Великая среда. Егда славные ученицы... 20.IV

Знаю, что в этот великий Пост, неполно, худо, хуже, чем раньше, слабее, и не так направленно к Пасхе, вел свою жизнь, мысли. И тем, оказывается, ближе и понятнее мне поведение учеников. Они и не догадывались о предстоящих днях, они никак не готовились к ним, только решимость быть с Ним всегда, — и вот, они были неизвестно где в эти дни, Апостолы — не сделали ничего из того, что могли.

А у меня есть знание, во мне благодать Духа, и я вижу их, но закрываю глаза! В тот день, когда Господь захочет призвать всего человека, Он откроет ему глаза —смотри, что Я сделал. Имею уши, не слышу проповедь Христа, Вижу —и гну по-своему, точнее — сижу в темноте.

Господи, нет сил, нет слов, нет разума, чтобы когда-нибудь понять, — Тайну Твоей Вечери, Твоей жизни. Стать достойным — не знаю. Стать верным? Да вот, малейшая усталость и я не помню себя. Прими меня, не осуди, не хочу знать ничего, пока не знаю Тебя.

Верую, Господи, помоги моему неверию!

И что же? Все наши усилия, оказывается, для постижения великой тайны веры: притчи о радивых и нерадивых девах, чтобы осознать, что и у нас потух светильник, что мы — не сторонние наблюдатели, а приглашенные на пир, и не уйдем восвояси, разделим участь нерадивых, и будет «тьма и скрежет зубовный».

День сорок шестой. Великий Четверг. (из письма) 21.IV

Мне действительно очень радостно, потому что сегодня я был глазом, без всяких отсебятин, газом, видевшим Божий мир. Я знаю теперь, для кого была тайная вечеря — для всех нас. Всем нам умыли ноги.

.......................................................................................................................

Да каждый верующий в Меня, имеет глаголы жизни вечной.

Среда недели апостола Фомы 1976 г. 3.V

В этот раз я старался не сосредоточиться, отгородиться от мира, а наоборот, молчаливо и недвижимо слушать его, ощущать его огромность, видеть его звуки вместе с тишиной замедленных, неторопливых Божьих минут.

Этот мир — точно раскрытая книга; сейчас я, в который раз, вижу себя неграмотным, не могущим даже открыть ее, неспособный прочесть, — но это не просто слова, которые можно увидеть. Я могу — а многие, и я так делаю — увидеть мир и жизнь темным, жестокими, не заслуживающими ничего кроме хандры, отвращения, ненависти, предательства всех и себя. Снаружи такая жизнь покажется просто серой и пустой — но она заполнена. И можно прочесть, как читает ее о. С., о. А., множественно направляясь к Богу, читая глаголы жизни вечной; зная, что есть вечная жизнь и воля Божия. Того не сказать!

Жизни вечной; а до сих пор я все еще вел жизнь короткую, земную, не веря в Воскресение и Суд всем существом, деятельной и преображающей вне его частью. Как когда-то перед обращением я вижу пустоту и ненавижу яркий, но действительно узкий путь, вернее, верю в него.

Господи Иисусе Христе, не дай мне стать предателем, сумасшедшим, слепым. Дай мне эти глаголы, объясни все, что я вижу и не знаю, как воспринять, понять откуда и для чего и хорошо ли. Дай мне глаголы вечной жизни, Свою любовь, спасение в любви! Верую, помоги моему неверию! Сохрани от зла и все исправь. Сохрани от самообольщения.

Пятница недели апостола Фомы. Слепые суть вожди. 5.IV.76

Надо не самоуничижаться, отнекиваясь. Да, действительно, я часто самим Христом выдвигаюсь на место учителя (как Бог ставил фарисеев), часто люди идут моего совета и должны получить его. Тем хуже! Я не просто слепой, а слепой учитель. Как это больше того, что мы о себе думаем. (Ведь гордыня — от сатаны, раздувает несуществующее и затемняет истинное).

Я вижу, что сбиваю слепых с пути. Тем ли, что исповедую Христа? Нет! Тем, что, исповедуя Распятого и Милостивого, живу и поступаю не по милости и не по любви, не по искуплению. Когда что-то важное надо сказать людям, я отстраняю всего себя и с молитвой припадаю к внутреннему источнику его. Но как редко это усилие, обычно я живу без него, — и тут я самый истый и обыкновенный ханжа. Это не значит, что я слишком многое слепо принимаю на веру — нет, я слишком много принимаю как благодатью, но не исполняю, а лишь делаю себе скорлупу догматов, как мало из Символа Веры я знаю, чтобы сказать: вот это, так-то, я это чувствую, ибо я поступаю как если бы это было так. Но нет!

Этого человека я погубил своей ленью, подчинил унынию, а не исполнил заповедей Христа, этого соблазнил тем, что не молюсь Тому, в Кого верую, этого — тем, что не чувствую и не веду себя членом Церкви, которую называю Телом Христовым, и себя я гублю — не меньше, а больше других, рубя сук, на котором сижу.

Господи, о чем мне просить тебя — не знаю. Умертви плотское мое, неверующее мудрование, похоть, бред, инерцию, пустоту, рефлекс, все перечеркну — ибо это почти весь я — и сотвори заново! Дай мне радость чистой веры в Твое! Всесилие!

Как я, такой малый, смею сравниваться с Тобою, говоря: в это я верю, а в это — нет!

Как я выбираю, что мне делать!

Как я не считаю себя осужденным!

Среда недели жен-мироносиц. 1976.

И бысть вечер, и бысть утро — день един.

Точно у меня был третий глаз, затянутый пленкой, которым я пытался видеть будущее, я строил планы, волновался, хандрил, менял дела и ничего не делал. И вдруг этот глаз точно вырвали. Все определилось помимо меня и, кажется, так и будет определяться вне зависимости от моих хотений. Я этого хотел? Да. «Да, будет воля Твоя».

Нашлась та единственная мерка, которую Бог нам вручил для познания и видения, уверенности в реальности жизни: день.

Отпало не только волнение, но и самомнение, легкомысленность, — я остался совсем ничего не знающим, не могущим соединить, но имеющим подобно Декарту, начала знаний: есть Бог и есть я, Им сотворенный, и есть люди, сотворенные Им. Все остальное — отсюда.

И есть вечер и утро — один единственный день.

Каким я был легкомысленным к тайне Христовых Тела и Крови, не зная — что на них — вся жизнь, что они — начало жизни вечной, что каждый день — и ночи, либо к Причащению на следующий день, либо к аду, либо к вечному причащению,

Каким я был жестоким к людям, оставаясь недвижимым, видя их почти тенями и кино-куклами. А ведь этой ночью, может быть, будут объединяться в единое праведники — и не возьмут меня, даже грешники проклянут меня за бесплодное одиночество, холодность, неискренность.

Этот день! Я берегу его для себя, для людей, для Господа Христа, отказываясь от заблуждений легковерности, обмана, от клеветы, от спешки, от неаккуратности.

Господи, поддержи, направи, сотвори и этот день!

Пятница недели жен-мироносиц, 1976 г. 14.V

В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас.

Апостол не сказал: «Не в том любовь, что мы возлюбили,..» Нет! Он сказал резче и суровей, хотя вроде бы нет ничего злого в любви к Богу. В нашей любви к Богу не будет никогда самоотверженности, дара, жертвы. Наше обращение  бездейственно и даже ведет к гордости.

«Мы возлюбили»! Как иронично, по-земному и по-мирски, безвыходно, звучат эти слова. Любовь без ответа — влюбленность, мимолетное чувство. Слабая и ничего не могущая любовь — «мы возлюбили». Все люди могут рваться к Богу и одновременно убивать и закабалять друг друга, так и бывало.

Но лишь по-рождественски раздается весть: «Он возлюбил нас!» как все люди становятся рядом, братьями, без стен, каждое действие и вещичка и мысль получают предназначение. Все становится сильным и единым. Это действительная любовь — всемогущая, соединяющая всех, вечная. И главное — родная и вселенская, простая в решительности и любовной однозначности. В доброте действия: «и послал Сына Своего во искупление грехов». И я мог не понимать этих слов, хотя только раз отовсюду приходил к ним! Это единственная великая любовь, ибо она знает страдание и крестную муку ради любящих, одна истинная, ибо она знает адские муки и гнев за отречение и измену — для любящих!

Вот чего не было и нет в нашей любви к Богу — слабой и невидной.

Так любит нас Господь — потому наша любовь — любовь.

Среда недели пятой, о Самаряныне. 1976. 26.V

Хвалящийся хвались Господом. I Кор. I, 31.

Прошел долгий сроки, с тех пор, как я наметил эту тему: в неделю Расслабленного я из-за болезни все пропустил, и вот.

Кажется, я забыл то, чем особенно с первого взгляда поразили меня эти лова, — но помню:

Не стоит ничего для меня никакое дело, даже самое благотворительное и благочестивое, нейтральное и хорошее. А я ими хвалился; считал, что они — во спасение. Я хвалился своим и собой, и зачем — о воздавал славу и хвалу Господу, ничего о Нем не хотя знать настоящего.

Не хвалиться, — не значит не хвалиться мнимыми своими достоинствами, и не значит не хвалиться тем, что мы, можно подумать, благодатно имеем от Господа. Этого нельзя делать по естеству, это — в крови должно быть.

Да, где там!

Иуда и предатель, не знающий Господа и не имеющий в себе ничего от него, как бы ни был я близок к Нему внешне. Что тут хвалиться.

У людей есть центр, который соединяет, поддерживает, живит, светит, мирит, наполняет смыслом, дает работу, ум, честь и любовь, добро, вяжет и судит, дает власть вязать и судить, — это центр и вершина есть Господь, очевидно.

Хвались тем, что Он есть, помни, как это ежеминутно каждому — и тебе! — насущно, для смысла и оправдания, разрешения в грехах, а не их и радуйся — но уже не хвались! — если ты хоть на шаг подпущен к Нему, подобен ему хоть в чем-то. Звались и кайся в большем и большем, что потерял и продал.

Пятница недели пятой по Пасхе, о Самаряныне. 1976. 28.V

Бог благословит

Сегодня я не обдумывал темя, —но весь день объясняет ее.

Я упал глубоко и насквозь проникся отвращением, недовольством, страхом, жалобой. Малодушие? Да. Но еще больше — забвение Его и результат этого.

Почему Господь благословил этот день? Не по мне, и не по чьей-либо другой воле, а по Своей. Это благая воля, ибо она дает нам помощь.

Помирился с человеком — чудо! А ведь уже боялся, что мы с ним в окончательном непонимании. Но и помимо этого, сколько было чисто житейской и любовной радости, — суть ми вся!

Это благословение не дешевле мистических озарений, и оно еще более — всегда дается ни за что, просто по Его воле, как дана Иакову. Мы тут ни при чем — за то как рады!

Он помиловал уже в крещении, когда бросил спасательный круг из мира одиночества и злобы, — Он милует всегда, и я стремлюсь к Нему, ищу его, не отступаю от него, буду делать все ради жизни в Нем, — вот все основы духовной жизни и духовного благословения —Крещения.

А наше раздражение, недовольство, — отныне и навсегда смертный грех. С него — гибель, и мгновенная слепота, в отличие от других грехов, который отвращает от Него.

Господи, помилуй!

Среда недели шестой по Пасхе, о слепом. 1976. 2.VI

.............

Первое время после крещения, казалось мне, я знал мысли и причину, интерес того, о чем говорят люди — этот смысл в соотношении с Богом. Потом это постепенно пропало, многое стало опять непонятным. Теперь же происходит нечто обратное. Стало ясно, что суть происходящего — не во внешних действиях и поступках, что главное в человеке — не лицо и те мысли, которые оно в нас вызывает, что смысл общения между людьми — не в каких-то «делах», которые лишь отражения, следствия чего-то внутреннего. Только так и становятся интересными и нужными эти самые дела.

Когда-то я задумывался: и о чем говорить герою этого фильма, посланного для дипломатических переговоров по в высшей степени расплывчатой и  неконкретной проблеме. Я был прав, ища зерна, а не шелухи, ища, как различать «пустышку» от полного сосуда. Н., с характером твердым, спокойным, по-христиански устремленным и отметающим все ненужности, треп, видимость языка, натолкнула этим на разгадку. Никогда не забывать о том, что речь — это драгоценность, весь мир создан благим словом Бога — она должна быть недвусмысленной, не ленивой, не затуманенной, что ценность речи и мыслей человека в его близости к Богу, в ориентации в общечеловеческих областях веры, надежды, любви (и — из этого борьбы со злом).

Человеку должно быть что сказать — и мне, и встречному. Так трудно выразить, что отличает полную речь от пустой. Пустая, — это повторение чужого, отговорка, лепет, не тепло и не холодно, ни Богу свечка, ни черту кочерга, медленное самоубийство духа, оглупление, гордость, «мещанство». Нет, надо уж ненавидеть и лгать, или любить. И тогда речь, каждое твое слово будет согрето огнем, может быть, иногда жестко-жгучим, но приводящим сознание, не дающих уверток от самостоятельной веры и любви к псевдодогматизму. Лучше уж признать у себя слабую веру, как когда-то у Апостолов, чтобы искать веры настоящей, чем прятаться от себя за «внешнее соответствие» образу христианина (как правило, неверному).

Говорить меньше, но не толочь воду в ступе, сурово, обособляясь, признавая себя мыслящим по-другому, но остерегаясь и противопоставляя себя пустомелям и несерьезным людям, — глупцам, стремясь к мудрости. Наше «доброжелательство», желание «поддержать беседу», угодить всем, — развращает и уничтожает христианское сердце.

Господи, Ты один знаешь, как мало во мне того. о чем я говорил, как редко и случайно. Я — как мальчик, который раз плавал и боится, что потеряет, загубит это умение, но буду каяться во всех грехах своих, лишь бы не допустить ослепления. Господи, стольким святым даровавший свет разума, понимания мира, дай это и мне, научи жить по-Твоему. Избавь от упоения, мечтанья. Слава Тебе, Боже, у Которого каждая минута —в перед и у Которого все возможно, столь большое и глубочайшее, таинственное, насыщенное, как жизнь в Тебе, а не прозябание.

Неизреченный Твой Дух Правды!

Пятница недели шестой по Пасхе, о слепом. 1976. 4.VI

(не с видимою только услужливость. Как человекоугодники, но как рабы Христовы, исполняя волю Божию от души).

Служа с усердием, как Господу, а не как человекам. Еф. 2, 8.

В служении людям, людям самим по себе, таится лишь зло: лесть — вымогательство, ненависть за то, что приходится служить, страх, уныние и бесцельность. Почему? Потому, что служа людям только, мы лишены возможности приготовить себя, — и научить их, как принимать служение. А они принимают его — раздувая свое самолюбие, гордость, эгоцентризм.

Всего этого нет в служении Богу. Мы не можем даже чуточку Ему послужить, не любя Его искренно, — и в этом оправдание самоотречения. Служба Ему — всегда искренна, свята, умилительно-покаянна, робка и страстна в желании сделать что-то любовное. Иначе любая молитва и пост — минутное кощунство.

И единственная служба, которую дает Господь, — людям. Он сращивает нас, Им созданных. Он Своим присутствием спасает от лицемерия, гордости, тщеславия. Он дает силу, учит, ведет.

Только так может держаться жизнь.

Господи, помилуй!

Среда недели 7 по Пасхе, св. Отец Никейского собора. 1976. 9.VI

Всякая скверна

Что стоит духовное благополучие, если душа эта оказывается оскверненной! Все съедает тщеславие, гордость, закрывает глаза, — лишь упрек старшего брата открыл их.

Скверна — точно грех, не дающий двигаться, даже более — точно фундамент дома, которого не видно, но на нем стоит дом.

В доме воцарился мир — но ни шагу вперед, скверна держит.

Раздражение на Иру, непонятное и животное, гадости среднему брату, холодность к родителям, на работе — чужой, среди христиан — укоряющий или молчащий — «перерожденный».

Подо всем — нелюбовь, неискренность, презрение, равнодушие.

А я хотел выбрать: любовь или ненависть.

Не приятное «чувство» покаяния, а ежеминутное знание того, что сейчас ты отделен от Бога грехом — невыносимо.

Глодаю, чтобы очиститься физически, а внутри — все грязь.

Прибегнуть к Господу и с Него начать собирать мир — чтобы все — с любовью, радость, искренностью.

Господи, верю, помоги моему неверию.

люблю, сожги мою ненависть,

хочу, помоги моей немощи.

Господи, помилуй!

Пятница недели 7-1 по Пасхе, св. Отцов Никейского Собора. 1976. 11.VI

На камени мя веры утвердив

Камень веры на который я встал, — в стремлении к тебе и откровению мира, основанного на этом камне, на Христе.

Грешен, нестерпимо грешен, с людьми я живу, как будто нет Христа. И делаю столько вреда, говорю столько зла, наказываю, что если все сделанное повернется против меня — погиб.

А оно даже не будет поворачиваться — я просто пожну то, что сею в чужих душах и в своей.

Все может быть так плохо, Господи, и я столького лишил себя и Иру, что будто лишил нас будущего, ибо есть одно будущее — с Тобой.

Кто стоит на этом камне, тот любит без малейшего пустого уголка в душе, ко всем одинаков, для всех несет Христа. Тот видит мир совсем по-другому, не хулит его, не ищет в нем искусственной красоты — удовлетворяющей человеческое самолюбие, а любуется Божьей красотой, которая видна лишь в умилении.

Даруй мне это умиление, Господи! Даруй мне полную и единую любовь! Господи, Твоя власть, Твоя воля, а этот камень — как вершина ее, как подножие, а мы среди зла держимся на нем.

Господи, помилуй!

Среда 2 недели, всех святых. 1976. 30. VI

Что удобнее сказать: отпускаются тебе грехи твои или: встарь, возьми одр твой и ходи?

Точно, два голоса, один говорит: легче сказать о грехах, ведь этого никто не проверит, а другой — не голос, а вопрос, припоминание Церкви — не тяжелее или освободить человека от всей его нечистоты. Переродить его, сделать святым перед Богом, чем даже воскресить человека, оставив его прежним козлищем?

И все же до сих пор я молил, мечтал, хотел, воображал, об исцелении — стать здоровым, благополучным, чтобы все концы сошлись, все было. Что я делал!

Ведь есть — знаю! — есть Тот, Кто может отпустить мне грехи —есть ли что отпускать? Все то, чем я делаю свой одр столь жалким и ничтожным; ненависть, себялюбие, сумасшествие, зависть, недовольство, физическое желание, наслаждением вещами, людьми, миром, обладание, — и все это может проститься, забраться, если я пойму нечистоту этого Я стану Божьим — и драгоценными для меня, как для Него, станет мир души и любовь.

А тогда — тогда сам господь поднимет с одра, укрепит, сделает здоровым и благополучным. Но это будет — только подтверждение совершенного отпущения души.

Неделя всех русских святых. 1976. Четверг. 1. VIII

Ныне, и присно и во веки веков

Это не медитация, но очень важное и непременное для жизни открытие.

Запись, сделанная второго дня:

«Молитва, в отличие от откровения и восхищения, — всегда просьба, беседа, пусть иногда без слов, и именно беседа и просьба о будущем. Сосредоточенность, смирение — все ради будущего. Каждый шаг и вздох христианина — в особой временной системе, где есть только будущее, а настоящее — скольжение по будущему, начало движения и проникновения в него со страхом и молитвой, а прошлое — это смирение и покаяние, категория даже не памяти, а сердца. Время, то есть непосредственная жизнь, переживания и свершения, добро и любовь — лишь в будущем, «прошлое» и «настоящее» — духовные, даже моральные категории.

Нет в будущем мыслей-соблазнов, искушений: «Этот человек недостоин меня», «так ли уж будет страшен этот грех?», эти мысли, грамматически обращенные к еще не совершившемуся, не должны принадлежать даже к сослагательному наклонению — одно их пришествие и существование в уме есть принадлежность прошлого, часть и предмет покаяния, раскаянья перед тем, как переступить порог следующей минуты будущей жизни. Они говорят не о будущем, а о грехе. Грех же всегда не существует как Божья реальность, он призрачен и этим ужасен, — человек вырывается из жизни и влекутся в небытие, тень существования, оказывается среди подобия чувств, призраков добра, непонятности зла».

Поэтому так непонятно было бы мне слово: «и как два года экзаменов не научили тебя, что к ним нужно тщательного готовиться». Грех не может научить добру, неудача не может научить счастью, но грех — тянет к повторению, создавая картонное отображение настоящего будущего, неудача —- рассчитывает выбить оружие из рук насовсем. Будущему же, жизни нельзя научиться, по отношению к ним возможно только одно: молитва. Я не говорю надежда, ибо надежда лишь также молитва, увиденная с точки зрения духовной физиологии. Молитва и молитва, открытость будущему, воли Божией.

Осознав это, человек по другому чувствует себя в пространстве и совсем по-другому видит и ощущает мир и себя: чудесный, неизведанный мир Бога, и я — идущий в него. Ничего позади, непрестанное покаяние и стремление. Это значит — вырваться из смятенья и недоумения, озлобленности и слепоты, озабоченности вчерашним днем. День не создается предыдущим днем, по физике, между двумя звеньями — Бог, и наша к Нему молитва.

Поэтому слава Троице, заключенная в каждой молитве, воссылается не за вчера, за веки веков, в вечность будущего.

Пятница недели 2, всех святых. 1976. 2. VIII

Сам совершен сый, Иисусе Христе

Отсюда, с сознания своей неполноты, несовершенства, начинается  и покаяние, и вообще движение, жизнь, — ибо есть восполнение несовершенства.

Когда «надо» каяться, припоминать грехи, то кажется, что ничего не было — или очень незначительно, мало. Вспомни о Христе, Венцом совершенной жизни стал не крест, а воскресение.

Я заметил, что даже с Ирой какой-то тонус отношений зависит от того, брился ли я, помогал или по дому. И каждое несделанное, согрешенное, испорченное отзывается на всем мире и состоянии души.

Только в совершенстве, в полноте, где нет места видению хорошего без сознания плохого, святость и христианство души.

И тогда все будет так счастливо и мощно-легко, как при самой большой молитве, как при стоянии лицом к лицу Христа; да это и есть — благодать. Но благодать не откровения, а действия.