Яков Кротов

Дневник литератора

К оглавлению "Дневника литератора"

К оглавлению дневника за 1998 год

ПАРА ПРАВЫХ БОТИНОК

Отношения науки с религией непросты на Западе, а в России очень просты. Есть армия ученых со своими рядовыми, офицерами и главнокомандующим (президентом Академии Наук), а есть армия религиозных сил со своим главнокомандующим (8 мая 1998 года президент Ельцин именно так назвал в лицо патриарха Алексия, и тот согласно промолчал). Нет проблемы отношения религии и науки, есть проблема отношений Церкви и Академии наук, и решается эта проблема просто: налицо два ботинка, один правый, другой левый, один обеспечивает духовное процветание, другой — материальное. Церковь подымает к небесам душу руководства, наука обеспечивает технический прогресс, возносящий в небо тела. Единственный вопрос при этом: какой ботинок главнее, правее? На этот вопрос однозначно ответил патриарх Алексий II, в речи 18 марта этого года на Всемирном русском народном соборе, посвященном исключительно проблеме отношений науки и веры:

"Цель науки и главный долг ученого — это поиск истины. Поэтому православный взгляд на проблемы науки и техники заключается, в частности, и в том, чтобы отвергнуть многочисленные попытки поставить науку на службу не истине, не потребностям гармоничного устроения жизни, а частным корыстным интересам, в первую очередь интересам господства и наживы. Мы знаем, что критерий для уверенного отделения зерна от плевел в этой сложной области может дать вера, духовный опыт и духовное водительство Церкви. ... Ученый должен пребывать в должном смирении и благоговении пред Богом, направляя свои усилия на то, чтобы в меру возможностей содействовать воплощению Божия замысла о мире и человеке ... В ином случае всякий ученый, сколь бы талантлив и трудолюбив он ни был, становится легко уязвим для тяжких духовных болезней — гордыни, самомнения, ложной уверенности в неограниченных правах своей научной мысли"1.

        Российское отношение к науке — сугубо восточное, и поэтому из России (как, видимо, и из Японии или Индии) лучше, чем с Запада, видно своеобразие науки именно в западном ее понимании. Западный историк науки или просто ученый слишком сосредоточен на конфликте между "средневековьем" и "гуманизмом". Но этот конфликт, приведший в XVI-XVII веках к трагедиям Бруно и Галилея, был лишь завершающим аккордом рождения науки. Рационализм и эксперимент — два главных, казалось бы, признака науки — могут быть с успехом пересажены на Восток. Но результатом будет развитие техники, а не науки — разница не то чтобы дьявольская, но достаточно существенная.
        Поиск истины в науке основан прежде всего на особом способе поведения, а уже потом на особом способе мышления. По части рационализма никто не может тягаться с Аристотелем, однако ученым Аристотель не был, он остался обычным книжником, звеном в цепи передачи знаний, фиксатором. Ученики Аристотеля глядели ему в рот, стараясь ничего не забыть и ничем не противоречить учителю, что им и удалось. Это и есть восточная ученость, при которой, как гласит запечатленная в Евангелии поговорка, "довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его" (Мф 10, 25). В этой системе главное — точно передать Истину. Начало же европейской науки восходит вовсе не к Декарту, а к Герберту Орильякскому (он же — папа Сильвестр II). Герберт умер в 1003 году, оставив после себя коллекцию писем — первую такого рода. Герберт первый отправился учиться "за границу" — к арабским математикам Испании. Он сам активно участвовал в диспутах и оставил после себя учеников, которым как воздух требовалась атмосфера спора, общения. Начиная с этого времени складывалась своеобразная культура диспута, отлившаяся в традиции университетов, научных школ. Отныне хорошим учителем был тот, чей ученик не только осваивал полученное, но и делал шаг вперед, стараясь превзойти учителя — без хамского, прочем, отбрасывания его. Восточная ученость — это седобородые старцы, сидящие кружком, и молодежь, ожидающая своего часа занять освободившееся место. Западная научность — это цирковая пирамида, в которой каждый новый человек старается вскочить на плечи предшественнику.
        Спорить любили и книжники, но это были споры заведомо игрушечные, гимнастика ума. Теперь у людей появилась потребность в ином — непохожем на себя, сопротивляющемся, и вот эта потребность в ином и остается фундаментом европейской науки. На любого человека обрушивается Иное, и христианская аскетика учила, как справиться с поступающими из внешнего мира впечатлениями. С XI века начиная появляется другое мировосприятие: надо воздействовать на внешний мир и смотреть, что из этого получается. Научный эксперимент — лишь организационное выражение этого настроения души.
        Когда российские орлы, начиная с Петра Алексеевича, начали заводить в стране просвещение с академией де сиянс во главе, это было издевательством над сутью науки именно потому, что никакой потребности в ином ни у начальства, ни у академиков не было и нет. Была все та же потребность во власти и наживе, почему наука в России (и не только в ней) постоянно оборачивается изобретением очередного механического соловья для императора. Никакого конфликта с Церковью при этом нет — разве что мелкая дрязга между придворными ведомствами за доступ к казне. Сегодня и этих дрязг нету. На том же мартовском Всемирном русском народном соборе благостно выступали министр науки и технологий РФ Владимир Фортов (у науки и религии якобы разнятся лишь способы познания мира), президент Российской академии наук Юрий Осипов ("Наука не противостоит религии, а религия немыслима без рационального") 2 . Что верно: Бруно сожгли после глубоко рационалистического анализа его взглядов и поведения.
        Благостность верхов прикрывает, однако, глубочайший конфликт в низах. Восток проявляется именно в том, что начальство купается в роскоши и лобызается друг с другом, а подчиненные трудятся и нищают. Выдающий биохимик Вадим Репин вопиет (видимо, тщетно) к правительству с призывом давать деньги на науку, причем сравнивает грядущую гибель оной с взрывом храма Христа Спасителя 3. Но в том-то вся и беда, что начальство видит храм науки — МГУ, и даже есть и второй храм — здание президиума Академии наук, и считает, что это и есть наука. А наука есть не второй храм, наука есть люди, которым как воздух нужна свобода мыслить, трогать все подряд, пробовать на зуб все авторитеты, экспериментировать, общаться, ездить в другие страны (ученость всегда национальна, наука по определению так же интернациональна, как капитализм).
        Боссы нашей науки таких потребностей не имеют. Не имеют они и того специфического кодекса чести, который выработала западноевропейская наука. В этом кодексе первой строкой прописана ненависть к лжи, а второй строкой — стремление держаться подальше от власти как средоточия лжи и от тех, кто обслуживает всевозможную ложь. И наши академики выступают с громогласным обличением астрологии и прочего антинаучного шарлатанства (письмо всевозможных академиков и директоров НИИ в "Известиях" от 17 июля). Но вместе с несомненными учеными (достаточно назвать физика В.Гинзбурга) письмо подписывают псевдоученые — так называемые "философы", "религиоведы", "правоведы", еще со сталинских времен верно обслуживающие хватательные потребности власти. Постыдность письма заключается и в забойном молчании о том вкладе в разгул суеверий и иррационализма, который вносят рядовое духовенство и простые православные верующие. Было бы, к примеру, достойно ученых отметить, что мэр Москвы, когда он дарит Патриарху частицу "мощей" Георгия Победоносца, во-первых, скорее всего, дарит подделку, в лучшем случае восходящую к позднему Средневековью, во-вторых, что миф о победе Георгия над змеем — суеверие и басня в чистом виде, противоречащая как исторической правде, так и религиозной Истине. А наши "ученые"-историки (содержащиеся, заметим, сплошь на казенный кошт) стыдливо молчат и даже помогают Церкви издавать под видом научных трудов "благочестивые вымыслы" о пребывании апостола Андрея в Киеве.   Впрочем, в нашей науке, как и в нашей Церкви, действует закон, по которому чем дальше от властей, тем больше вероятность найти человека порядочного, разумного и духовного. Конечно, не все провинциальные священники, не все ученые, не имеющие сана академика — святые, но именно среди них больше всего людей, верных идеалам веры и науки.
        Телу нашему неудобно ходить в двух правых ботинках, а уж одеть их на одну ногу просто невозможно. Иное дело человеческая душа. Человек может совмещать в себе ученого и верующего, чему примером — в российской истории XX века — физиолог Алексей Ухтомский, или недавно умерший литолог Глеб Каледа. Оба тайно были священниками, Ухтомский даже и епископом (старообрядческим). Но раздвоенность при этом остается.
        Стычка рационального и мистического не так уж страшна, особенно после опыта нашего века, когда европейский рационализм успешно учился вмещать в себя иррациональное. Куда важнее, что в Церкви человек следует другим стандартам поведения, чем в научном сообществе. В одной сфере — беспрекословное послушание, готовность пойти на любой компромисс ради сохранения Церкви, в другой — бескомпромиссная готовность отстаивать свою позицию в дискуссии, даже если эта дискуссия и ее результаты грозят разрушить само научное сообщество, взорвать весь мир и уничтожить вселенную. Правда, и с точки зрения Церкви, и с точки зрения науки в этом противостоянии двух типов поведения может быть свой смысл: человек, распятый между верой и наукой, обретает способность любить, даже понимая, и понимать, даже любя.

1. Советская Россия, 21.03.1998.
2. Независимая газета, 19.03.1998.
3. Независимая газета, 10.06.1998.

Опубликовано