Яков Кротов

Хорошо, что интеллигенцию взволновало письмо отпирающее, письмо отпарывающее — в общем, дающее отпор Западу — подписанное в начале апреля тремя семерками советских интеллектуалов. Во-первых, появление подобного письма оправдывает худшие подозрения: возвращаются советские времена. Ведь кто-то — и не из этих трех семерок — написал текст, обзвонил, уговорил и т.п. Кто-то продумал, совершенно по-советски, состав подписантов: чтобы представлены были все музы, вплоть до Терпсихоры в лице  Игоря Моисеева. Кто-то позаботился, чтобы среди подписантов не было ни одного из тех, увы, многочисленных государственников, которые самозародились в 1990-е годы: все деятели, подписавшие письмо, начали свой творческий путь еще при Брежневе (а Моисеев, напомним, при Сталине).

Плохо, что интеллигенция удивилась тому, что среди подписантов оказался Алексей Герман. Никита Михалков — о!  Ю. Осипов — два о!! Но Герман?

А что удивляться? Советская интеллигенция все время расслаивалась на просто интеллигенцию и советскую "элиту". Герман (Германы) при этом всегда и последовательно оставались в элите. У этой элиты были свои достижения, но эти достижения меркнут в свете мифа о том, что и при тоталитаризме можно было мыслить, писать и печататься, снимать фильмы и писать картины.

Неправда: тоталитаризм ужасен именно тем, что при нем даже мыслить и писать в стол нельзя на подлинно своем уровне. Если бы отставали от Запада (впрочем, и Востока) только по зерну с чугуном, невелика была бы трагедия — мы отставали в истинности бытия. Это отставание компенсировалось мифами о цветах, выросших под спудом. Эти мифы подпитывались вежливостью западных интеллектуалов и интеллигетов, предпочитающих умереть, чем сказать правду о сравнительных достоинствах расписных деревянных ложек или советского киноискусства.

В результате правду сказали 1990-е годы. Случайно взорвавшаяся свобода была растрачена, ее испугались словно океана, хлынувшего в пробоину корабля, ее стали задавливать собственным организмом. Советская элита роптала против большевизма не потому, что ей не нравился большевизм, а потому что ей не нравился большевизм одного типа, ей нужен был большевизм помягче. Как сформулировал Борис Стругацкий 27 февраля 1999 года: "Россия наша так устроена,  что коллективный разум сдвинуть ее с места не в состоянии (а тем более — коллективное неразумие оппозиционного большинства) - нужна Царственная Воля, нужен Тот, Кто Возьмет На Себя Всю Ответственность и врубит наконец полный ход в необходимом направлении. А нам тогда останется только Бога молить, чтобы человек этот оказался твердый, но при этом достаточно разумный и не слишком злой по натуре своей. Так что ждать нам теперь, кряхтеть-терпеть-мучаться аж до лета 2000-го, а все надежды на перемены до той поры надлежит оставить вовсе" ("Известия" от 27.2.1999).

Примечательно, что в тот же самый день, только в "Комсомольской правде" Алексей Герман дал интервью о том, как он снимет фильм по самому "антитоталитарному" роману Стругацких "Трудно быть богом": "Это достаточно печальная история о том,  что богом быть невозможно" (Комсомольская правда, 27.2.1999).

На самом деле, конечно, человеку можно быть богом — но только путь к этому лежит не через казенный дом. А вся философия и эстетика советской "интеллектуальной элиты" была и остается философией и эстетикой казенного дома. Если при коммунизме бросалось в глаза, что положительные герои Стругацких — дерзкие, честные и мессиански энергичные люди, то при пост-коммунизме бросается в глаза, что эти герои — чиновники, по должностному положению и по психологии. Они ставят вопросы как жэковские работники и решают вопросы соответствующим образом. И, что самое ужасное, это клерки не обычных учреждений в обычном государстве, а клерки советских учреждений в советском государстве — бесконечно коллективистские, малознающие и на голубом глазу уверенные лишь в том, что бога нет и человек быть богом не может. То есть, и дореволюционные государственники были не подарком судьбы, но быть государственником после революции, быть государственником в стране, где правят Шариковы, сыновья Шариковых и внуки Шариковых — это и подавно подарок не судьбы.

В одном из интервью Борис Стругацкий дал поразительное определение свободы слова: "Для меня свобода слова — это такое состояние общества, когда любой человек всегда может найти то средство массовой информации, которое отражает именно его точку зрения" (Независимая газета, 10.9.1999). Такое определение — такая же неотъемлемая часть канцелярской психологии, не понимающей и не желающей понимать свободы, как стебный языковой юмор кавээновцев и Максима Соколова. Оппозиция начинается на кончике языка и тут же и заканчивается. Жизнь протекает в сфере именований и переименований, и отчаянным диссидентом считается тот, кто предложит переименование порадикальнее. Чистый магизм и заклинания. Что можно просто освободить творческую энергию — об этом даже не задумываются, это за горизонтом опыта и восприятия.

Что у Стругацких на страницах, то у Германа — в кадрах: бархатная оппозиция, эстетизация тоталитаризма. Это так объяснимо: они глядели на советскую власть, не отвлекаясь, не замечая ничего вокруг, вот и результат. В истории с письмом-отпором как-то вдруг поразились люди и антизападничеству Германа (в интервью радиостанции "Свобода" он от себя лично и намного резче добавил, что Запад Россию не понимает, боится и старается держать в черном теле). Однако, это антизападничество — лишь слабый отблеск антизападничества, которым изначально пронизано все творчество Стругацких и которое никогда не ослабевало.

Еще вопрос, что хуже: лобовое и глупое антизападничество черносотенцев, обличающее индивидуализм и меркантилизм стороны заходящего солнца, или  фантастически упорное нежелание советских интеллигентов знать, чем живут, о чем думают, что чувствуют западные люди и еще более фантастическое нежелание знать, готовность ограничиться затхлым советским мирком. Вот и результат: Запад предстает каким-то монолитом, омерзительным и вонючим, на который проецируются все свои фобии, свои угрызения совести.

Так что, проанализировав творчество Стругацких или Германа, уже можно было предсказать если не распад СССР, то уж во всяком случае то, что распад не затронет главного: "совка", ядовитой смеси цинизма, мессианизма и невежества. Зять братьев Стругацких и все его преемники действовали в лучших традициях их героев: не интересуясь чужим мнением, подвирая, как клерк, быстро решая, причем неправильно, довольно сложные нравственные вопросы, воспринимая мир как инженеры, причем недоучившиеся. Задним числом видно и то, что мир братьев Стругацких был миром тайного правления тайной полиции — под ярлыком "комкона" или другим, миром, где правила вера в то, что все реальное совершается только так, тайными ходами.

Разумеется, к концу последнего десятилетия двадцатого века сбылось то, что воспевали неустанно Стругацкие предшествующие десятилетия: трогательный союз беспринципных техников с не менее беспринципными чекистами. Союз, разумеется, на благо всего человечество, для спасения его от террористов, феодализма, голода, гражданской войны (все реальные реформы наши "реформаторы" блокировали именно, ссылаясь на опасность гражданской войны). Разумеется, с чем боролись, на то и напоролись: феодализация экономики и, что хуже, психологии, вялотекущая война с собственными гражданами, государственный терроризм и — голод, с которым население, правда, пока справляется путем организации нелегального натурального хозяйства. Не случайно приход к власти Путина так идеально описывался цитатами из "Трудно быть богом" (серое ничтожество из дворцовых коридоров...) — Стругацкие не предсказали, а накликали. Когда Стругацкие и Герман создавали свои шедевры, думалось (может быть, и им), что они борются с тоталитаризмом — история показала, что они доказывали бессмысленность этой борьбы и прелести кнута. Не нужно смотреть фильма Германа, где сталинские зэки насилуют сталинского интеллигента — достаточно выглянуть за окно, где всю страну насилуют совершенно таким же образом под одобрительный говорок насилуемых.

За 1990-е годы появилось и новое поколение советской интеллигенции, со новым Солженицыным (Максимом Соколовым), со своими Стругацкими (которые уже тем хуже, что их бессчетно), со своими певцами и публицистами. Повторение в интеллектуальной жизни всегда неприятно, а тут еще новое поколение конформистов, антизападников, милитаристов, считающих себя лидерами интеллектуальной жизни планеты, пришло, когда и предшествующее вполне активно. Государственная казна, впрочем, кормит и тех, и других. Хотя старое поколение советской интеллигенции жалуется, что ее сняли с довольствия и морят голодом, хотя новое поколение советской интеллигенции гордится тем, что само зарабатывает себе на жизнь, и призывает других такожде творить — а поскребешь пальчиком, и обнаружится, что и те, и другие кормятся по-прежнему крошками с казенного стола, не брезгует дачками и премиями от начальства, любит директорства в правительственных институтах и фондах.

Сохраняется и специфически советская раздвоенность — итог творческого бесплодия, когда люди сражаются с тем, что изучают и от чего кормятся. В предыдущем поколении была Рената Александровна Гальцева, которая с 1960-х годов дерзко изучала Бердяева, смело публиковала его в нумерованных сборничках цековского института с предисловиями и послесловиями, из которых явствовало, что Бердяев глуп, туп и труслив, а потому давайте его читать. Деятельность эта продолжается, все сто раз справедливо осмеянные Галковским персонажи при прежних, большевистских времен постах, но ведь появились и новые. Если ограничиться взятой узкой сферой, то к Гальцевой добавился Модест Ильич Колеров, который так же бранит Бердяева и весь религиозно-философский ренессанс за то, что слишком интеллигенты, и так же неспособен произвести что-то свое.. Казалось бы, ну не согласны вы с Бердяевым, так пишите о Хайдеггере, или сами что-нибудь сфилософствуйте. Полагаете (как Сергей Лезов), что евангелия написаны много десятилетий спустя после жизни Иисуса и все врут — так займитесь биографией кого-нибудь более документированного. Так нет — не веруют и копаются в том, во что не веруют. Как Мандельштам изумлялся советскому радио: сначала долго объясняют, какой Кальман некачественный, а потом предлагают его послушать.

От обычного интеллигентного человека советский интеллигент, пусть и в новой упаковке, отличается агрессивностью, потребностью в самооправдании. Правда, самооправдание это не вызывает большого уважения, поскольку осуществляется слишком агрессивно и иррационально. Модест Колеров: "Разве интеллигенция прониклась охранительной любовью к государству, гарантирующему небывалую для России всех времен свободу духовную, политическую, экономическую, информационную и т.д.?" ("Новый мир", 1994, №8, с. 171). И ведь действительно: свобода России 1990-х —  "небывалая". Правда, хочется свободы не только "небывалой", но и максимально возможной в данных условиях — но это хочется интеллигенту, а советской интеллектуальной элите это не обязательно. Советский интеллектуал посвящает себя именно доказательству того, что свобода есть ограничение свободы. И вот уже Колеров (не какой-нибудь чиновник, ничего не понимающий в интернете!) гордо заявляет, что зарегистрировал свое интернетное хозяйство как СМИ и согласен с любыми соответствующими ограничениями (вот она, "охранительная любовь") — это не его личное дело, потому что он тут же требует, чтоб и все пользователи интернета так же поступили, будь у них хоть одна-единственная страничка ("Известия", 29.11.1999).

Агрессивность проявляется и в усиленном отмежевывании новой советской интеллигенции от прежней по признаку отношения к деньгам. Новые интеллектуалы гордятся своей деловитостью, умением самостоятельно зарабатывать, выбивать гранты, презирают халявщиков. Вот Колеров рассуждает о благотворительности, категорически выступая против грантов и вообще всякой денежной помощи интеллигентам: "Помогать только себе и своему будущему — детям" ("Знамя", 1999, №7, с. 175). Как и покойный Бендер, он готов приравнять к детям военных или, точнее, их семьи. И всей тяжестью — по собратьям-интеллигентам: "Проекты, творимые представителями науки и культуры, — всегда чрезмерны ... просто одна из форм заработка". Речь не интеллигента, а self-maid man, человека, который сам себя сделал. Как же, свой сайт Колеров недавно оценил в полмиллиона долларов (правда, у него двое компаньонов) (The Moscow Times, 9.3.2000, статья Catherine Belton). Что ОНЭКСИМ-банк лопнул на спекуляциях из разряда казнокрадства (тем менее оправданных, что они совершались с благословения правительства), что при этом все, причастные к этому гешефту не пострадали, что обманутые вкладчики не получили ничего, зато колеровы сохранили все, — об этом, конечно, спрашивать подобных Колерову людей бесполезно. У них будет на все "цивилизованный" ответ: все было по закону, а если думаете, что нет — можете подавать в суд.

Наверное, среди работиков умственного труда встречаются нечестные, ленивые и корыстолюбивые люди. Но, во-первых, среди других сословий их по крайней мере не меньше, а если речь идет о советских людях, то даже больше (все-таки у нас уничтожено и крестьянство, и предпринимательство с их сословной моралью, их место заняли, пользуясь терминологией Фазиля Искандера, эндурцы). Во-вторых, распределение грантов потому и есть тяжелый труд, что надо отделять овец от козлов. А в-третьих и в главных только интеллигенция в сегодняшней России хранит хоть какое-то традиции бескорыстия. В ОНЭКСИМ-банк, где работал главой пресс-службы Модест Колеров, было бессмысленно приходить и просить сделать что-либо бесплатно. Не даст вам бесплатно булки продавщица в хлебном, печатник не напечатает бесплатно журнала, и даже налоговый инспектор не будет "за так" собирать налоги. Но попросить бесплатно напечатать статью, потратить несколько часов на интервью, прочесть бесплатно лекцию — это совершенно в порядке вещей. Да и заплатить за лекцию меньше, чем платят водопроводчику за смену прокладки — тоже в порядке вещей.

Все наши лощеные, откормленные, высокомерные интеллектуалы, гордые своим умением зарабатывать "в условиях рынка", — всего лишь успешные клерки мошеннических пирамид. Как Мавроди и Неверов аккумулировали чужие деньги, так эти паразитируют на чужом интеллектуальном труде, браня тех, кого оседлали, и за то, что не умеют зарабатывать деньги, и за то, что просят слишком высокие гонорары. И с этим еще можно было бы смириться, если бы они варили из наших топоров суп — но и суп получается жидкий и безвкусный. За десять лет все эти "интеллектуалы" не создали ничего, что сами не стыдились бы предъявить культуре — в отличие от тех, кого поносят, унижают и обирают. Государственничество раздавило их творческую потенцию, оставив гордыню.

Только интеллигенция и сохраняет в России традицию идейного, безвозмездного труда (а кто не сохраняет — тот и не интеллигенция, в крайнем случае, тот советская интеллигенция). И в этой-то стране ругать интеллигенцию за корыстолюбие — среди пожара окурки о ближних тушить.

Новое поколение советской интеллигенции панически пытается отделить себя от предыдущего и по умению общаться с людьми. "Шестидесятников" упрекают в тусовочности, в том, что они больше дружили, чем творили, в общем, повторяют обвинения Бердяева в адрес "революционной интеллигенции". Интеллектуалы якобы умеют быть индивидуалистами, им некогда вести многочасовые кухонные разговоры, они заняты делом. На самом деле, и предыдущее поколение интеллигенции вовсе не было таким уж тусовочным, и нынешние "интеллектуалы" отнюдь не индивидуалисты, во всяком случае, в нормативном, западном понимании термина.

Это типичный случай псевдоморфоза, как и вся российская действительность. Под западной манерой одеваться и рассуждать кроются все те же партийные пропагандисты и агитаторы, которые и не индивидуалисты, и не коллективисты, а просто чиновники. Они успокаивают свою совесть тем, что часто их служба правительству оформлена на подставное лицо — какой-нибудь "независимый" фонд, институт и т.п. Но веревка, связанная из двух частей, все равно остается одной веревкой — и в отсутствие подлинного суда, подлинной частной собственности, подлинной экономики разговоры о своей "независимости" — дешевка и пускание пыли в глаза.

Проблема индивидуализма и коллективизма в поведении, сектантства и универсализма в сознании существует — но не для тех, кто служит государству, не для тех, кто воспевает государство и призывает его расти и пухнуть. Существует проблема отличия приватной, частной жизни от маргинального поведения — но не для казенных людей и не для казенной психологии. Ведь то, что во главе страны оказалось воплощенное безличие, пытались же наши государственники представить как торжество "частной жизни" — отличное завершение демагогии, которая изображала отца Александра Меня маргиналом, создающим игрушечный мирок для своих прихожан. Наверное, это понравится в аду: изображать одиночество греха и безнравственности — насыщенной частной жизнью, а райский хор обзывать тусовкой. Уединение и соборность имеют свои плюсы и свои минусы. Особенность наших "государственных интеллигентов" в том, что они умудряются взять самое дурное и от индивидуализма, и от коллективизма, извиваясь по мере необходимости так, чтобы представить себя идеалом человека. Идеал и получается — правда, это идеальный советский человек, готовый оправдать любое движение начальства, оплевать всякого инакомыслящего, посвятить свой живот физиологической и духовной толчее вокруг кормушки.

Наверное, государственничество надо судить не по худшим, не по государственникам, сладострастно прижимающимся к царству кесаря, а по лучшим, по тем, кого мучает совесть. Владимир Соловьев в 1895 году оправдывал государство — именно как "принудительную организацию", как организацию войны и насилия. Так Соловьев хотя бы чувствовал, что занимается чем-то не тем, что странно в книге под названием "Оправдание добра" оправдывать далеко не добро. Доказать, что государство и война "есть не зло, а следствие и признак зла" — дело нехитрое, а все-таки "следствие зла" и "добро" не одно и то же.

Титаническим усилием Соловьев сблизил государство и добро, а зазор-то все же есть, как есть зазор между самой милой обезьяной и самым омерзительным человеком. Ему оставалось только пошутить: для защиты Авелей от Каинов "добрые ангелы-хранители человечества смешали глину с медью и железом и создали солдата и городового" (Собр. соч. в 10 тт., т. 8, с. 444).

Шутке можно простить логическое и историческое бесчувствие, ведь трагедия человечества именно в том, что если "городовой" есть, хотя бы в идеале, защита Авелей от Каинов, то "солдат" есть средство нападения на Каина вплоть до его "окончательного уничтожения в логове". Всякая война выдает себя за оборонительную, в крайнем случае, превентивную, как всякий аборт выдает себя за средство спасения матери.

Война психологически напоминает казнокрадство. Кто ограбил казну на миллиард, тот уверен, что он чем-то отличается, и в лучшую сторону, от ограбившего бабку на рубль. Эту уверенность подкрепляет то, что казнокрада такого уровня редко сажают в тюрьму; если уж в каком-то государстве возможны такие прорехи, то вряд ли возможно их наказание. Кто организовал войну с истреблением тысяч людей, тот уверен, что он в лучшую сторону отличается от убившего десятерых. И всегда рядом с таким государственным деятелем есть государственник, который станет доказывать словесно: да, ты другой. Государственник есть добрый Авель, оправдывающий каинство, подпихивающий человека к каинитству. И если государство, даже государственный деятель вызывают скорее скорбь, то государственник — отнюдь.

Государство отличается от государственника как труп от некрофила. Так то нормальное государство, а российское государство нынче так же трудно признать нормальным, как признать Ленина — присяжным поверенным. Это до революции было государство, было и государственничество. На первых порах — пока Ленин не издал "Государство и революция" — еще можно было считать большевиков анархистов, а на самом деле они и тогда уже были государственниками. К концу же двадцатого века российское государственничество съело окончательно российское государство. Подлинник заменен даже не имитацией, а стремлением к подлинности вкупе с неукоснительным выпалыванием всего реального и живого.