Яков Кротов

Дневник литератора

К оглавлению "Дневника литератора"

К оглавлению дневника за 2000 год

 Опубликовано.

Один из древнерусских князей наставлял своего сына, как жить, чтобы "свеча не угасла" — свеча рода, свеча власти. Но свеча того рода угасла, как гаснет любая свеча, догорев.

Теперь считают погибших, словно огарки. За десять месяцев погибло две тысячи солдат (уже больше) — значит, и дальше будет гибнуть шесть-семь человек в день.

Нужно увязать эти шесть-семь человек в тридцать, восемьдесят погибших за раз, нужны поточные похороны, чтобы сердце отозвалось на чужое горе, и то — ненадолго. Репортажи о похоронах десятков людей из одного города, погибших в одном бою, меньше всего напоминают привычные похороны. По одной форме украшенные грузовики-катафалки, колонна автобусов для родственников, рядок могил, ровно сперфорировавший мерзлую  землю, — все это больше похоже на производственный, а не погребальный ритуал, словно смерть-многостаночница идет, беззвучно напевая, вдоль своих станков.

Казалось, что слез должно быть тем больше, чем больше смертей, но скорее наоборот: чем больше гробов, тем тише, беззвучнее горе. Двадцать лет назад жаловались, что не разрешают с почетом хоронить погибших в Афганистане. Теперь разрешено, почет есть, но по-прежнему бессильная и вялая.

На наших похоронах одни молчат, потому что это — их похороны: вместе с солдатами хоронят их матерей и отцов, жен и детей. Кто-то молчит, потому что отупел от нищеты и унижений — впрочем, такие-то как раз не в силах промолчать, такие ругаются, клянут и клянутся отомстить. Клятвы эти тем страшнее, чем бесплоднее — отрава, которую некому скормить и придется переваривать самому.

Есть и другое молчание — молчание стыда.

Язык не поворачивается признать, что погибло не две тысячи граждан России, а четыре тысячи, десять тысяч. Ведь в Чечне под нашими бомбами и пулями гибли наши же "россияне", русские и не только, боевики и не только — и меньше всего боевики.

Страшно вымолвить, что в мести за погибших мирных жителей, за искалеченных и истребленных заложников перейден невидимый, но четкий предел. И пусть погибшие москвичи были только предлогом для войны, все равно позорно узнавать, что "за москвичей" посылают гибнуть кого угодно, но не столичных жителей — генералы достаточно трусливы, чтобы такое сообразить.

Невозможно сказать, что в попытках оберечь — буквально — спокойный сон одних мирных людей, мы принесли вечный сон тысячам других мирных людей, "виноватых" лишь тем, что они жили рядом с преступниками.

Тяжело стоять живому перед гробом, тем более — перед длинным рядом гробов, особенно гробов военных. Когда хоронят одного, еще можно напомнить о том, что смерть ждет каждого, что каждому будет по его вере и по его жизни, что вид смерти призывает нас вспомнить, Кто зажег свечу нашей жизни, и поверить, что Кто зажег один раз — сможет зажечь и второй. Воскресение — меньшее чудо, чем творение, говорил Иоанн Златоуст. Но трудно утешать благочестивыми словами, когда хоронят тех, кого послало на смерть властолюбие, прикрытое ханжеской заботой о детях, о мире, о спасении христианской цивилизации.

Мы живем в темноте нравственной и духовной, мы боимся этой темноты, мы пытаемся победить эти страхи, посылая воевать самых беззащитных перед нашим невежеством и страхом — воевать с нашими же людьми. Так наши страхи обретают плоть, проливая кровь. С каждым годом нас все меньше — ведь гибнут с обоих сторон прежде всего те, кто еще и венчальной свечи в руках не держал.

Мы находимся в темноте, из которой нет безопасного выхода. Не будем обманываться: кто погиб, погиб не безвинно, и тем больше надо об этих погибших печалиться и молить Бога, чем сильнее мы верим в то, что они перед Богом предстанут. Но и для нас, еще не погибших физически, путь к свету не будет легким — хотя бы потому, что мало кто понимает, в какой же глубокой мы тьме, и нет у нас ничего, чем можно было бы осветить дорогу, кроме изломанной души и гниловатой совести. Но и этого может быть достаточно.