А. Бессмертный, С. Филатов
ПАРАДОКСЫ СОВЕТСКОГО БЛАГОЧЕСТИЯ
В сборнике: На пути к свободе совести II: Религия и демократия. М., Издательская группа "Прогресс" "Культура". 1993. с. 83-98.
Cи. Россия, 1970-е.
Сегодня, в начале 90-х гг., мы видим повсеместный рост доверия к Церкви и надежд на то, что она сможет стать одной из ведущих моральных сил, которая будет способна решить многие проблемы нашего общества, облагородить его. Но что-то не получается, что-то «прокручивается». Не видно ожидаемых результатов от участия Церкви в жизни общества, на которое оно надеется, а ведь еще за последние три десятилетия до перестройки в Церковь пришло множество людей, в том числе и из образованных слоев. Люди более информированные, больше знающие о жизни Церкви, в отличие от тех, кто только недавно задумался об этих проблемах, склонны видеть причины этой неспособности Церкви стать действенной силой по возрождению и облагораживанию нашего общества в «сергианстве» (т.е. конформизме и даже сервилизме духовенства, сведении смысла православной веры к богослужению и только). Но есть, видимо, что-то еще, что мешает облагораживающей и спасительной роли Церкви.
Причина — сам тип религиозного сознания, сформировавшийся к началу перестройки1. В какой степени это религиозное сознание есть Результат сергианства? На наш взгляд, лишь отчасти. А именно в том смысле, что пассивность и трусость иерархии
1Мы пишем в этой статье о болезнях сознания современного православия, Однако наши наблюдения показывают, что многое из того, о чем мы здесь говорим, касается и отечественного католицизма, старообрядчества и баптизма.
[83] давали возможность сформироваться определенному типу церковной идеологии. Но нельзя говорить, что это был результат целенаправленной сергианской проповеди, потому что проповеди не было. Конечно, если бы в нашей Церкви были такие фигуры, как кардиналы Вышинский или Томашек, то возникновению ущербного и пассивного сознания в среде интеллигентных и образованных мирян противостояли бы многие факторы; само возникновение этого явления было бы весьма затруднительным. В данном же случае такое сознание возникало свободно и спонтанно; сергианство для него оказалось лишь подходящим условием. Это сознание само по себе, если можно так выразиться, является новым словом в сергианстве, очередным этапом моральной деградации православия в нашей стране.
Мы попытаемся очертить круг представлений, связанных с таким сознанием. Мы сделаем это несколько гротескно, чтобы более эффективно разобраться в столь уникальном за две тысячи лет существования христианства явлении. Мы будем абстрагироваться от положительных сторон нашего современного православия — о них писали и еще напишут другие.
То, что мы констатируем, есть болезнь, которую надо лечить. И прежде чем ее лечить, необходимо ее осознать. Назовем же мы этот патологический синдром «новым благочестием».
Ко второй половине 80-х гг. можно говорить о сформировавшемся в определенном слое интеллигенции комплексе идей, представлений и душевных навыков, который мы и называем «новым благочестием». Наши размышления, разумеется, носят предварительный, эскизный характер. В чем-то мы наверняка ошибемся, чего-то не Поймем, в чем-то будем поверхностны. Но мы глубоко убеждены, что без осмысления всего происходящего, без проговаривания наших крайне болезненных проблем невозможно сознательное лечение этого недуга. Мы предлагаем читателю поразмышлять вместе с нами, как бы принять участие в «консилиуме».
***
В душной атмосфере тоталитарного режима брежневской эпохи всякая живая душа искала способов сохранения себя как личности и своего утверждения в жизни. В этом смысле и для верующих, и для неверующих существовало два тернистых пути, как для тех, кто был «в системе», так и для людей вне системы. Первый из этих путей предполагал откай от участия во лжи; «жизнь не по лжи», честный труд на благо просто людей, честное творчество, при том что вокруг повсеместно процветали халтура и воровство, подделки, отписки и конъюнктура. Второй, еще более тяжелый путь был путем открытого вызова режиму. Это предполагало угрозу лагерей, ссылок, принудительного психиатрического лечения, лишения работы и средств к существованию. [84]
На первом пути, если говорить о православных, реализовалось и принесло много пользы Церкви, науке и культуре достаточное число людей, в первую очередь таких, как Д. Лихачев и С. Аверинцев, М. Захаров, а из духовенства - о. Г. Кочетков и о. Н. Ведерников, ряд других священников и прежде всего, разумеется, погибший в сентябре 1990 г мученической смертью о. Александр Мень, чья уникальная деятельность еще только будет осмысляться новой Россией по-настоящему. Помимо названных имен, существовала и масса просто честных безымянных тружеников, что очевидно. Второй путь утвердили такие священники, как о. Глеб Якунин, о. Николай Эшлиман, о. П. Адельгейм, а также значительное число ярких мирян - 3. Крахмальникова и Ф. Светов, А. Огородников и В. Пореш, сибиряк И. Лапкин и москвич Леонид Бородин... Этим путем шли и многие неверующие, атеисты, агностики, не говоря уже о католиках и протестантах.
Оба этих пути требовали, каждый по-своему, больших усилий, затрат, жертв, напряжения и повседневного мужества. Но был изобретен третий путь, не требующий никакого самоограничения, никакой жертвенности. Согласно ему, оказалось возможным противостоять тоталитаризму, ничего не теряя, ни от чего не отказываясь, ни в чем себя не ограничивая, ничем не жертвуя и не прилагая особых усилий. Иными словами, возникло мировоззрение, создающее в его носителях иллюзорную убежденность в том, что они противостоят режиму, не противостоя ему, ничего на деле не предпринимая. Именно этот путь, характерный как раз для наших церковных и религиозных кругов, мы и называем «новым благочестием».
Идущий по этому пути начинал с того, что объявлял неверным оба предыдущих. И открытый вызов режиму, и просто честный повседневный профессиональный труд отвергались и объявлялись «недуховными». А что же провозглашалось «духовным», что же надо было делать? Нужно было просто «стать православными». Приняв некое «правильное самосознание», «верное учение», «истинное мировоззрение»1, ты мог на работе бездельничать и бить баклуши, лгать или отмалчиваться на собраниях, не нести никакой ответственности за происходящее в стране, не выполнять своих профессиональных обязанностей, всюду халтурить и ограничиваться имитацией деятельности, совершенно исключив из своего существования понятие элементарной добросовестности.
Предполагался полный уход из окружающей жизни, но уход, как правило, не реальный, а иллюзорный, построенный на субъективном неучастии, на чисто
1 Обращаем внимание на зеркальное сходство подобной психологаи с чувством избранности и потому непогрешимости в среде большевиков и с идеями «тайного значения» и «великих посвященных» среди гностиков, теософов и прочих оккультистов.
[85] субъективном осознании себя вне и выше окружающей среды. Этот вполне фрейдо-марксистский подход строился на бегстве от жизни без реального бегства от зла и предполагал своего рода «оправдание верой» без дел. Отличие такой позиции от кальвинистской заключалось в том, что для последователя Кальвина, как, впрочем, и Иисуса Христа, «вера без дел мертва». Более того, избравшие третий путь, искренне полагавшие себя отказавшимися от действий, оказались неспособными осознать, что всякий отказ от действия есть также действие.
Принципиальное отличие такой установки от позиции христианина легко просматривается; оно очевидно. А именно: идущие «третьим путем» продолжают находиться «в совете нечестивых» (Пс. 1.1.), убеждая себя, что не находятся там, т.к. спрятали головы в песок, как это делают страусы. Такие «новые благочестивцы» успокаивают себя тем, что остаются как бы «не от мира и в миру», тогда как христианин, наоборот, призывается жить именно в миру, но быть при этом не от мира. Этот самый призыв Христа, таким образом, едва ли относится к типу разбираемых нами людей.
На «третьем пути» создается иллюзия некоей выключенности из мира, своего рода монашеской аскезы без личного принятия монашеских обетов, без каковых и аскезе-то грош цена. Люди живут в семье, продолжают ходить на работу, отказываясь при этом брать на себя ответственность за все то, что они делают сами. Не говоря уже о том, чего они не делают вовсе, к чему вообще не прикладывают рук, в чем ; не участвуют (таких сфер очень много), хотя, казалось бы, христианину должно быть присуще чувство ответственности за судьбу страны и общества, в котором он живет. Упомянутое «неучастие» и выклю-ченность из мира предполагало, что человек не только худо-бедно сохраняет свою личность, но создавало у «новых благочестивцев» ощущение избранности, превосходства над окружающими «советскими людьми», хотя избранность эта реализовалась лишь в разговорах за чашкой чая.
Идеализация прошлого, уютный мирок выдуманной Святой Руси, естественно, заняли в «новом благочестии» центральное место. Здесь необходимо особо и безоговорочно подчеркнуть, что исполненное неукротимой творческой энергии христианское провозвестие всегда желало и желает проявлять себя в мире, что предполагает известный релятивизм в отношении к истории, так как мы живем и созидаем всегда здесь-и-теперъ. Апостольские традиции — православная и католическая — также ссылаются на историю и ее учитывают, однако они всегда действуют применительно к современным условиям и открыты как настоящему, так и будущему. Если же человек не действует, пассивен, ограничивается одной лишь болтовней, то для него естественно идеализировать историческое прошлое, «когда наши правили миром», когда «таким, как мы», были обеспечены власть и признание. В голове наших мечтателей рождается образ рукотворного рая, никогда не существовавший в истории Святой Руси, где всюду готов им «стол и [86] дом», где девки и бабы ходят в сарафанах и кокошниках, где кушаются блины с икоркой под балалайку и запотевший лафитничек с водочкой. Где никогда не было никаких бед и зол, противоречий и конфликтов, нищеты и безграмотности.
Из этого романтизированного прошлого рождаются идеалы и нормы, абсолютно неприменимые сейчас, да и во времена своего существования, по крайней мере в некоторых аспектах, вызывавшие сомнение в их соответствии христианской морали.
Нельзя сказать, что описываемое мировоззрение совсем уж не отражалось на поведении людей, что оно абсолютно ограничивалось одними разговорами за чашкой чая или чаще за водочкой. Но это поведение не требовало никаких усилий и жертв. Больше всего это мировоззрение нашло свое отражение в личностном плане в отношении к семье и женщине. Идеализируется на деле давно уже разрушившаяся патриархальная семья, которая мыслится состоящей из мужа-патриарха, покорно-безгласной жены и большого числа детей. Реальные условия жизни создают лишь пародию на такого рода идеал. «Патриарх», который должен нести ответственность и кормить семью, в силу своей пассивности и лени, презрения к работе «в миру» неспособен прокормить многочисленную семью, да и работает мало. К тому же большинство этих семей все же не многодетны, а гораздо меньшее количество реально многодетных семей вынуждено таким образом прозябать в нищете. Несмотря на то что провозглашается безусловная супружеская верность до гроба, безвольное и мечтательное сознание супругов не способно сохранить семью, и ее распад — не намного более редкое явление, чем среди семей их неверующих соседей. Второбрачные и третьебрачные среди современных православных — достаточно широкое явление.
Дети в таких семьях едва ли способны вырасти не только добрыми христианами, но и просто приличными людьми. С самого начала они воспитываются в презрении к окружающему миру, к учебе. Детские души вдобавок весьма чувствительны ко всякой фальши — а формироваться им приходится в атмосфере безудержной стилизации, поджатых губ в адрес целого мира, а нередко и прямого лицемерия.
При всем том мужья еще и фарисейски требуют подчас от жен бросить работу, хотя сами живут за их счет. Работу жены, естественно, не бросают, зато спокойна совесть их супругов. Мужья не признают за женщинами права на собственное мнение, на творчество, на реализацию своей индивидуальности в науке, культуре, в религиозной сфере. Учитывая образовательный уровень женщин, естественно, что среди них есть и очень талантливые, но их загоняют в какую-то резервацию.
Смешно и нелепо выглядит молчащая безгласная жена, лишь подающая на стол, лишенная права голоса, собственного мнения. Где мы, в России или в Саудовской Аравии?
Природа прорывается сквозь ряску идеологии, ив этой среде появляются энергичные женщины, которые весь блеск своего пера [87] направляют на воспевание того образа жизни, при котором им положено молчать. Комично, например, читать вполне выдержанную в духе пресловутого «нового благочестия» заметку Елены Сергеевой1, в которой она, с легкостью раздавая ярлык «обновленчества», учит священников и просто мирян-мужчин «правомыслию».
Отношение к семье и браку непосредственно связано и с воззрениями на жизнь общества в целом. В 70-е гг. сложился тип разочарованного человека, характерный для «потерянного поколения» неудавшейся хрущевской «оттепели». Этому типу было свойственно презрение к работе, к профессиональному труду. Эта неудовлетворенность и индифферентность к внешней деятельности была характерна для многих, но только в среде православного «нового благочестия» она получила наиболее высокое оправдание и обоснование. Присущие православным такого рода насмешки над теми, кто активно и добросовестно работает, делает научные открытия, выглядят глубокой иронией, если сравнить такое отношение с христианскими заповедями «не укради», «держись жизни, к которой призван» и «оставайся в звании, в котором призван», т.е. трудись и служи Богу и людям на том месте, где тебя поставил и на котором призвал Бог. Особенно возмутительны примеры врача, козыряющего количеством изгнанных им без лечения пациентов, архитектора, зубоскалящего на предмет своей шаблонной и бездарной застройки московского центра, и так далее. Все эти люди, конечно, с увлечением читают «Добротолюбие» и по возможности не едят мяса по пятницам.
Конечно, в это же время возник широкий круг интеллигенции, которая точно так же презирала свою работу, избегала реального труда и творчества и находила утешение в разнообразных «хобби». Появились поклонники сыроедения, йоги, Аллы Пугачевой, Порфирия Иванова, «неопознанных летающих объектов» и тому подобное, но никто из этих людей не воспринимал с таким самодовольством, а по сути — с аморализмом, собственное пренебрежение к труду, как «новые бла-гочестивцы». Оказалось, что православие может давать нам абсолютную санкцию на паразитизм.
Отношение к культуре в среде описываемых нами адептов «нового благочестия» отличается изрядной противоречивостью. Здесь сформировались два четких полюса, причем исповедовались оба сразу. Первая и важнейшая для таких людей сторона отношения к культуре — ее, культуры, полное отвержение как чего-то бесовского,
1 «Ради справедливости». «Литературная Россия», 01.06.90, с. 6. Может создаться впечатление, что мы анализируем мировоззрение, которое по идеологии соответствует позиции таких изданий, как «Литературная Россия», «Наш современник», «Москва». Это не так. Многие авторы перечисленных изданий не соответствуют сознанию «товых благочестивцев»; с другой стороны, существуют формы «нового благочестия», которые достаточно далеки от воззрений авторов упомянутых изданий.
[88] презрение к ней. Естественно, наиболее громогласно и велеречиво отвергалось все западное как наиболее «далекое от православия», от Шекспира и Моцарта до джаза и абстрактной живописи. Нам известны случаи демонстративного уничтожения текстов, пластинок классики и джаза, каковые объявлялись «бесовскими». По логике отвержения всякой светской культуры подобная участь должна была бы постичь также и русскую литературу, живопись, музыку. Но тяга к идеализации дореволюционного прошлого рождала второй «полюс», а именно приводила к идолопоклонству перед творчеством некоторых избранных по вкусу или даже капризу деятелей русской культуры. Пушкин или Гоголь, Достоевский или Мусоргский. Их произведениям предавалось значение священных текстов, не могущих быть подвергнутыми какой-либо критике. Эти романы и стихи делались продолжением Священного Писания, неким «русским Талмудом».
Забавно и странно слушать разговор двух таких идолопоклонников, для одного из которых священно в прямом смысле этого слова творчество Пушкина, зато творчество Достоевского — «бесовщина», а для другого — все ровно наоборот. Иногда кажется, xто фанатизм представителей двух этих «религиозных направлений» превосходит страсть и нетерпимость фанатиков времен религиозных войн Средневековья. Обожествлялось не только творчество этих поэтов, писателей и композиторов, но и сами их личности, наподобие вьетнамской синкретической секты као-дай, в храмах которой вместе с изображениями Иисуса Христа, Богородицы и святых обязательно висят портреты-иконы Виктора Гюго. При всем нашем уважении к творчеству Пушкина или, скажем, Мусоргского мы не можем и не должны забывать многих присущих им человеческих слабостей и даже известных пороков. И потому отношение к ним как православным святым представляется не только неверным, но даже духовно ущербным.
Столь же противоречивым и амбивалентным оказалось и отношение к советской литературе. Одни авторы здесь некритически отвергаются, другие столь же некритически, довольно случайным и непонятным образом, принимаются. Притом могут отвергаться верующие православные христиане А. Ахматова и Б. Пастернак, но возводиться в культ коммунисты и атеисты В. Белов, В. Пикуль или даже Чивилихин, без изучения творчества которого, по мнению некоторых, именующих себя православными, «нельзя называться русскими».
Хотя в целом критерии поклонения маловразумительны, все же доминирующим знаменателем этих художественных пристрастий может быть отмечено отрицание в литературе, искусстве и вообще культуре поисков новых форм и постижения жизненных реалий современного человека, предпочтение традиционалистской ностальгии по прошлому, лишенной попыток осознания реальной действительности сегодняшнего дня.
В социальном плане подобное отношение к культуре и истории ярко проявилось сегодня в вопросе о храме Христа Спасителя. Вместо [89] того, чтобы добиться возвращения Церкви закрытых и оскверненных храмов, вместо срочной всенародной реставрации того, что осталось и продолжает разрушаться, выдуман химерический проект восстановления храма Христа Спасителя. Одна из газет даже взялась публиковать на своих страницах имена всех жертвователей нa это восстановление, подобно тому как на стенах храма некогда были выписаны фамилии всех погибших в войне с Наполеоном. Возникает некий многоступенчатый символический акт: вместо реального воцерковления, реальной помощи Церкви и каждодневной тяжелой, упорной и часто неблагодарной работы для дела Христова в России достаточно «купить индульгенцию», пожертвовав на заведомо утопическую цель, которая, даже в случае ее исполнения, станет реальностью лишь при каких-то будущих поколениях. А отсюда и следующая ступень: вместо самого храма достаточно лишь постоянно печатать лозунги о его восстановлении и фамилии получивших «индульгенцию» и справку о своем «патриотизме». Здесь наличествует еще и идея символического реванша, взятого у атеизма, но самое главное в другом: возникает иллюзорная точка зрения, согласно которой для возрождения православия на Руси достаточно восстановить храм, символизировавший ее победу над Западом с его «двунадесятью языками». Создается впечатление, что речь идет о воссоздании Иерусалимского Храма. Это тем более забавно, что идею восстановления проповедуют те, кто как раз и исповедует веру во всевозможные «заговоры».
Каково отношение сторонников «нового благочестия» к культуре, таковы же и их взгляды на политику. Основной исходной доминирующей позицией, декларируемой такого рода людьми относительно общественно-политической жизни, является их тотальное отрицание политики как «зла». «Это - политика! Это - не духовный подход!» — как часто приходилось слышать подобные мнения. На практике же «духовный подход» выливается в отказ от участия в выборах и вообще в признание демократии, в осуждение любых политических партий как «нечестивого» института, вовлекающего людей в злое дело. Один из авторов этой статьи никогда не забудет, как на следующий день после первых свободных выборов в Верховный Совет в 1989 г. один носитель «чистой духовности» размахивал незаполненным избирательным бюллетенем как доказательством своей «непорочности». «Я в этих делах не участвую! Я в этих делах не участвую!» — повторял он. К каким страшным последствиям приведет нашу страну такая вот позиция «хаты с краю», такой вот политический абсентеизм (т.е. сознательное неучастие и самоустранение), будь она, позиция эта, разделяема большинством граждан-избирателей, читателя пугать не надо — он и сам это понимает. Для нормального христианского сознания не может быть вопроса, ответствен ли он за политику, за выбор пути развития своей страны, за ее настоящее и будущее.
Есть ли у нашего «нового благочестия» какая-либо положительная политическая программа? Здесь все смутно, мечтательно, [90] романтически-неопределенно. Собственно говоря, никакой конкретной политической программы у него нет, но его мечтания, вследствие идеализации дореволюционной России, вращаются вокруг православного монарха. Нашим республиканцам, пожалуй, незачем всего этого бояться. Этот монархизм пассивен, декларативен, мечтателен, а, судя по недавним фактам, часто еще и откровенно опереточен. Другая сторона политического сознания наших «ортодоксов», порожденная страхом перед переменами, перед «тлетворным Западом», перед «кознями католиков», инстинктивно приводит к консервативной позиции — ведь в застойный период не так уж плохо жилось в своем уютном православном мирке. Неудивительно, что в статьях публицистов «новоблагочестивой» среды неоднократно постулировалась идея, что хорошо бы КПСС взять на вооружение православие как идеологию, а больше ничего й не надо менять. Ориентированность на благостность, бесконфликтность, застывшее общество, в котором каким-то чудом православие должно стать единственной всеобщей верой, приводит к страху и непониманию современного бурно развивающегося общества с его социальными конфликтами и тем, что оно постоянно ставит перед гражданином все новые и новые проблемы, на которые необходимо все время искать ответ.
Страх перед необходимостью искать ответы на вопросы, которые ставит жизнь, нежелание брать на себя ответственность приводят многих из числа описываемых нами людей к парадоксальным для ьаждого, кто считает себя ортодоксальным христианином, симпатиям и интересу к доктринам Востока, казалось бы, максимально далеким от евангельской проповеди и учения Православной Церкви. От пуританина Новой Англии до нашего афонского монаха, от вообще не признающего никаких таинств квакера до строго следующего уставу старообрядца - подобное влечение к Востоку абсолютно чуждо всем, хоть как-то полагающим себя христианами. Буддизм, йога, кришнаизм, воспринимаемые как учения, противостоящие активной и ответственной жизни, приобретают широкую популярность в среде «новых благочестивцев». За неоднократно слышанной нами фразой — «Восток нам ближе, чем еретический Запад», — по существу, стоит не отрицание католицизма или протестантизма, а вообще отрицание христианского отношения к жизни.
Трудности повседневного существования, возникновение все новых проблем — такова объективная реальность любого сложного общества, но адепты «нового благочестия» именно этого-то и не желают понять, стремясь всеми силами уйти от ответственного выбора, от решения любых проблем и обвиняя в самом факте возникновения таковых некие «чуждые силы», «тайных врагов». Враг может быть самый разный. Жидомасоны и католики, американский и германский империализм, мафия и марксисты. К открытой и честной идейно-политической полемике и поиску компромисса со своими партнерами по общественной жизни наши герои не склонны вообще.
[91] Такие люди любят называть себя консерваторами. При этом они понимают свой консерватизм исключительно в романтической окраске, полагая себя учениками и последователями П, Столыпина или генерала П. Врагнеля, а то и какими-нибудь британскими лордами. На деле к классическому консерватизму их взгляды не имеют никакого отношения, а консерваторами они являются в прямом смысле слова, т.е. реально пытаются - хотя никогда в этом не признаются даже себе самим - законсервировать, сохранить систему, существовавшую при Константине Устиновиче Черненко.
Все наши наблюдения за общественной жизнью последних двух десятилетий убеждают нас в том, что первопричиной зарождения этого «советского благочестия» был социальный эскапизм, т.е. бегство от действительности. И поэтому тот круг понятий и явлений, который мы описали, скорее, лежал в основе религиозного сознания, а не порождался им. Многие приходили в Церковь с уже сложившимся кругом представлений, описанным выше. Более того, некоторые так и не пришли в Церковь вообще, хотя считают и объявляют себя православными1.
Как мы говорили, для этого сознания само по себе православие есть принадлежность к избранному, спасенному кругу среди окружающего его моря зла. Но при общем пассивном отношении к жизни, естественно, обретают большое значение символы принадлежности к этому кругу. Такими символами становятся обряды и таинства, но поскольку за оными не стоит никакое дело, то они воспринимаются неофитами в виде неких ритуалов посвящения в круг избранных, чего-то вроде инициации негритянских тайных обществ. Вместо естественного уважения к сану происходит сакрализация личности священно-служителя. Личность священника воспринимается во всех случаях безгрешной, ее критика расценивается как богохульство, любая глупость, сказанная человеком в рясе, воспринимается как истина в последней инстанции. Спонтанно возникающие формы выражения почтения к священникам со стороны часто напоминают паясничание.
Невозможно забыть один из вечеров, посвященных нашей истории, в одном из заводских домов культуры, где среди приглашенных был священник. При его появлении двое кандидатов наук умильными голосами принялись заверять батюшку, что они вообще-то
1Так, например, на вопрос о его церковности и причинах принятия крещения писатель Валентин Распутин ответил: «Я как-то уже говорил о значении праздников, юбилейных дат для нашего общества... Было наше 800-летие Куликовской битвы, я дважды съездил на Куликовское поле, там как раз открыли и освятили отреставрированный храм в селе Монастырщина, где были похоронены воины Куликовской битвы. Но я крестился не там, в Ельце, это знаменитый город... Исповедоваться — не исповедуюсь. Не все, что нужно, справляю. И в церкви бываю не часто. Верю, что Дух дышит, где хочет». («Символ». Париж, 1988, № 20, с. 42—43.)
[92] не чувствуют себя вправе сидеть в его присутствии, после чего долго просили позволения дерзнуть выступить после слова, сказанного «святым отцом».
Вместо традиционного христианского отношения к церковному зданию как одновременно к храму и долгу собраний начинает преобладать исключительное восприятие церкви только как храма, т.е. подход либо чисто ветхозаветный, либо языческий. Повторяем, что христианский дом молитвы (церковь) возник как принципиальное и нераздельное сочетание ветхозаветных синагоги (дома собраний верующих) и храма (места совершения таинств).
Такое магическое отношение к обрядам, священнослужителям и церквам внешне напоминает религиозность неграмотных средневековых крестьян, но это только внешнее подобие, так как у современного городского интеллигента описанный.синдром есть следствие сознательной работы души по архаизации самосознания. Цель этой работы — отключить функционирование разума и подавить собственный здравый смысл. И это вполне закономерно: бегство от жизни требует и бегства от мысли, от работы разума, дабы оправдать свою позицию.
Мы не видим никакой беды в соблюдении традиций, но когда традиция подменяется традиционализмом, когда традиции выступают на первый план, за ними исчезает живая вера в личного и любящего Бога, живая связь души с Иисусом Христом, наступает помрачение и веры и разума. Происходит прямая подмена смысла христианства и всего евангельского провозвестия; самым важным становится вопрос, какой именно рукой вы ставите свечку перед иконой.
Отношение «нового благочестия» к культуре, политике и религии подтверждается и его сакрализацией русской истории. При этом подходе религиозное сознание окрашивается романтическими чаяниями о священном государстве. Идея Святой Руси начинает играть гипертрофированную роль, едва ли не .затмевая собой евангельскую проповедь. Причем Святой Русью считается история всего Российского государства вплоть до марта 1917 года. А поскольку ближе всего к нам в этом ряду предреволюционная Россия, то наиболее остро и эмоционально воспринимается именно она. С ней, и только с ней, отождествляют себя наши благочестивцы. Казалось бы, XIX век — это период истории русского православия, который трудно считать его расцветом. Это был период, когда Церковь оказалась сведена до положения государственного департамента, священники превращены в чиновников в рясе. Их заставляли доносить, т.е. нарушать тайну исповеди, а от мирян требовали справки о причастии как свидетельства их благонадежности, проповеди цензурировались, уровень религиозности в народе клонился к упадку, который в конечном счете привел к антицерковному взрыву в обществе и революционной ситуации внутри самой Церкви. Как бы сочувственно ни относились мы к трагедии царской семьи и злодейскому цареубийству, элементарное [93] знание богословия и истории Церкви гласит, что квиетизм и всякого рода благочестивая пассивность (а именно таков был тип религиозности Николая II) отнюдь не являются не только предпочтительной формой религиозности, но и в достаточной степени сомнительны. Сколь бы ни был религиозен наш последний царь, именно при нем Церковь так и не получила свободы и достойного положения в обществе. И если квиетистское благочестие императора привело страну к семидесятилетней катастрофе, то, значит, виноваты не только низы, не только правящие классы. Значит, это был не тот тип благочестия, который требовался от правителя в судьбоносные для страны и народа годы.
Казалось бы, ревнителей православия должна привлекать эпоха действительного процветания христианской Руси — домонгольский период и XIV век, время преподобного Сергия. Но эти времена не слишком занимают умы наших благочестивцев. И в этом смысле вообще показательно их отношение к истории нашей святости. Как мало тут значат великие монахи, подвижники, юродивые, печальники за народ и обличители тирании, ревнители просвящения. Ни святой Юлиании Лазаревской, ни святителя Филиппа Колычева, ни святителей Тихона Задонского и Дмитрия Ростовского не существует для адептов «нового благочестия» и неопиетистской публицистики. Зато в священную церковную историю включаются Куликовская битва и отражение нашествия «двунадесяти языков» в 1812 году. Наиболее чтимыми святыми становятся Александр Невский, Дмитрий Донской, князья Церкви, первым делом своим считавшие создание могучего единого царства. Великий реформатор монашества, мистик и аскет, молитвенник и домостроитель духа преподобный Сергий Радонежский — единственный, пожалуй, не принадлежит среди популярных в описываемых среде святых к политикам и военным. Но какой же образ его рисуется сегодня в многочисленных публикациях! Судя по ним, преподобный Сергий был не монахом-затворником, не духовным и нравственным наставником, не мистиком, а хитрым канцлером при монархе — создателе унитарного государства, кем-то вроде Бисмарка.
Какая ирония! Религиозное сознание, которое декларирует себя как сугубо асоциальное и аполитичное, насквозь проникнуто социальными и политическими утопиями не меньше, чем у открыто провозглашающих свою религиозно-мировоззренческую политизированность адептов латиноамериканской «теологии освобождения».
К концу 70-х годов и несколько ранее в Церковь пришли и священники, являвшиеся носителями как раз такого мировоззрения. Именно вокруг них стала концентрироваться значительная часть новообращенных, видевшая в. таких пастырях осуществление своих духовных чаяний и мировоззренческих исканий. Конечно, трудно найти как священника, так и прихожанина, полностью соответствующего описанному комплексу взглядов и представлений. Но совсем не трудно [94] найти людей, которые исповедуют, во всяком случае, большую часть той мировоззренческой системы, которая описана нами выше. Тот тип приходской жизни, который мы описываем далее, также не принадлежит какому-либо реальному приходу, но сочетание многих деталей описания характерно для весьма значительного числа приходских объединений и их среды.
Священники, сформированные этими идеями и в этой среде, естественно, требуют полной пассивности и полного послушания. В свою очередь и от него ожидают властности и жесткого лидерства. За образец отношений берутся отношения со старцем, хотя старцами стараются сделать не просто женатых священников, но часто таких, которые и прослужили-то всего два-три года, а до_ принятия сана были представителями в высшей степени богемной среды с ее вполне левыми увлечениями, нравственными релятивизмом, водкой, йогой, роком и джазом. Старец, которому предполагается полное послушание в православии, — это обладатель особой харизмы, представитель особой духовной школы, основанной на поразительной гармонии глубокого мистицизма и одновременно четкого рационализма и житейского практицизма. Явление старчества, возникшее в Новое время в России, связано с именем преп. Паисия Ве-личковского и существовало далеко не во всех наших монастырях, а прежде всего в Оптиной, Глинской и Курской-Коренной пустынях, на Валааме и на Соловках. Сам институт старчества не является обязательным по канонам — он создан самой жизнью вкупе с духовно-аскетической практикой православного монашества. Старцем может быть только монах, и отнюдь не любой, но способный осуществлять умное водительство большого душеведа, обладающий редким талантом не подавлять, а, наоборот, развивать личность. Но даже и в этом случае советы и наставления старца обязательны только для братии его монастыря, для монашествующих.
Женатый же — и часто не в первый раз (!) — священник, берущий на себя роль полного властителя своей паствы, становится духовным узурпатором, своего рода «приходским фюрером». Такой священник подавляет личность, отучает ее от активности, от всякой способности решать серьезные проблемы. Вместо возмужания души происходит прямо противоположное — ее инфантилнзацня. Поскольку одна из основных целей христианского пастырства есть воспитание зрелой и ответственной личности, перед нами в данном случае все, что угодно, только не пастырское наставничество. От «новоблагочестивых» отцов можно услышать откровенное отрицание труда, творчества, всякой положительной деятельности, непризнание служения мирян в миру, то есть нашей главной обязанности, что явствует хотя бы из общего корня двух этих слов в русском языке. Много раз приходилось слышать о советах таких вот «пастырей» юношам и девушкам не поступать в высшие учебные заведения, не писать диссертаций, бросить свою профессиональную карьеру, а лучше стать сторожем [95] при церкви и т.д. О какой бы то ни было свободной воле во всем этом море обскурантизма нет и речи. По сути дела, цель таких «пастырей» — воспитать православных зомби1.
Степень помыкания людьми доходит у подобных священников до такой степени, что ими довольно бесцеремонно решается и вопрос о браках, которые, естественно, часто распадаются. Из уст таких батюшек можно услышать и бескомпромиссную проповедь «чистоты православного вероучения», а именно полное отрицание науки, светской культуры и демократии. Как может нести подобную обскурантистскую чушь человек, который читал хотя бы Отцов Церкви, понять невозможно.
Эти священники считают себя непримиримыми борцами с модернизмом, бескомпромиссными защитниками чистоты православия. Но весь комплекс представлений — от ненависти к науке до обожествления иерархии и священства, от отрицания мира и обладающего свободной волей человека до неприятия культуры и склонности к Востоку — просто-напросто не имеет ни малейшего отношения не только к «чистоте православия», но и к самому православию. Начиная писать эту статью, мы собирались конкретно показать, что «новое благочестие» представляет собой набор почти всех классических ересей (в особенности таких, как монтанизм, маркионизм, докетизм, монофизитство, иконоборчество, квиетизм) и околохристианских течений (гностицизм и манихейство). Но, подумав, мы решили, что все-таки ересь предполагает и серьезную, хоть и ошибочную, работу духа и интеллекта. За этим словом предполагается мужественное отстаивание своих, хотя и неверных, позиций. А наши «новые еретики» живут на уровне душевных инстинктов, за которыми нет ни работы ума, ни духа, ни хотя бы мужества. Поэтому обвинять их в ересях было бы неверно.
Одного тем не менее нельзя не отметить. А именно того, что пресловутое «пастырепоклонство» приводит к тому, что каждый приход осознает избранным и «православным» только себя и превращает нашу Церковь в совокупность отчужденных друг от друга и враждебных друг другу сект.
Духовное фюрерство в сочетании с не знающим границ обскурантизмом, естественно, рождаются в атмосфере подавления личности. Они же рождают и соответственные моральные установки. Моральное учение, лишенное идеи ответственности христианина перед обществом и ближними, не знающее таких грехов, как лень, идолопоклонство и воровство, столь же естественным образом сводится к двум добродетелям: упомянутому послушанию батюшке и сексуальным запретам.
1 Зомби — в афроамериканских тайных магических культах вуду обозначение сверхъестественной силы, способной овладевать и оживлять мертвецов, превращая их в свой послушный автомат; также обозначение безвольного и обезличенного «живого мертвеца».
[96] Сексуальная озабоченность в среде «новых благочестивцев», если доверять их тревогам и опасениям, поразительна. Гипертрофированный и извращенный интерес «духовников» и паствы таких приходов к сексу создает атмосферу как минимум интеллектуальной распутин-щины, странно-карнавального сочетания «верха» и «низа», сакрального и демонического. Чего стоит хотя бы картина женственного, молодого и красивого иероманаха, два часа обсуждающего с пятнадцатилетними девочками проблемы борьбы с лесбиянством. В этом отношении показательно и появление в 70-е годы анонимной самиздатской книги «Тайная исповедь». Весь этот труд, чрезвычайно популярный среди адептов советского благочестия, состоит из разбора всякого рода сексуальных прегрешений, среди которых встречаются столь диковинные, как «грех птицеложества». Некий пользующийся громадным авторитетом лаврский «старец», как рассказывал одному из нас человек, исповедовавшийся у него, в первый же раз (к счастью для этого молодого человека, ставший и последним) огорошил и смутил его вопросом, не состоял ли тот в сексуальных отношениях с козлом.
Нам кажется очевидным, что такая гипертрофированная сексуальная озабоченность не случайна, но является прямым следствием извращения евангельского учения нашими благочестивцами и даже шире — извращенности личности этих «исповедников». Нами был произведен экспериментальный опрос определенного числа лиц, по тем или иным параметрам близких к «новому благочестию». Мы просили назвать седьмую, восьмую и десятую заповеди Декалога. Седьмую — «непрелюбосотвори» — назвали все, восьмую— «не укради» — не смог вспомнить никто. Десятую же произносили сразу же: «Не пожелай жены ближнего твоего». На деле эта последняя заповедь есть заповедь против зависти и гласит: «Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего» (Исх. 20.17). И нам отнюдь не кажется, что в условиях нашего общества, где господствует воровство и всеобщая зависть, заповедь против прелюбодеяния становится настолько важнее запрета воровать и завидовать.
До перестройки все это не попадало на страницы газет, не имело возможности быть услышанным, преданным гласности, практиковалось келейно. Не предпринимались попытки открытой публичной проповеди такого рода. Но теперь мало-помалу общественность все чаще, к своему удивлению, сталкивается с проповедью «нового благочестия». Проповедь эта редко бывает откровенной и последовательной, чему есть несколько причин. Это и отсутствие хороших идеологов, которые внятно и последовательно зафиксировали бы такое мировоззрение, и трусость самих проповедников, и внутренняя враждебность и непонимание, со стороны нормальных людей, верующих и неверующих. Это, наконец, и принципиальная позиция адептов, страдающих заговороманией, полагающих необходимым «не раскрываться». [97]
Но в атмосфере свободы эти «учителя духовности и нравственности» будут действовать все смелее и смелее.
Наверняка многие, познакомившись с подобного рода взглядами, сочтут их за учение православия и навсегда отвернутся от Церкви. Реакционные антидемократические силы увидят в «новых благочестивцах» своих союзников. Подобная ситуация может сильно помешать Церкви занять "подобающее ей место в обществе и воспрепятствовать социальному оздоровлению. Но в такой ситуации нужно осознать, что «новое благочестие», порожденное эпохой стагнации, есть одна из духовных и социальных болезней, которыми страдает все наше общество, а не только Церковь. Это мировоззрение не имеет никаких корней ни в Евангелии, ни в православном учении. Оно не будет более иметь социальной почвы в нашей стране и обречено на самораспад и исчезновение. «Новое благочестие» возникло в затхлой атмосфере подполья. Ему нет места в сердцах свободных людей. Вопрос в том, как быстро идеи «нового благочестия» исчезнут из нашего общества. Ведь, раз возникнув, любая идеология может существовать по инерции и довольно продолжительное время. Поэтому насущной задачей Церкви и широкой общественности становится развенчание и преодоление подобной системы представлений.
Авторы этой статьи сами в какой-то степени были подвержены идеям такого рода. И без сожаления расставаясь сейчас со своими заблуждениями, мы призываем всех последовать нашему примеру.
А СУДЬИ КТО?
Любезно прислано автором, 2007 г.
Ах! Ах! какой страшный объявился гонитель у Русской Православной Церкви! Почище Нерона, Каракаллы, Ленина, Сталина, Брежнева и Андропова вместе взятых.... Вдобавок, оказывается, он ещё и грозный преследователь несчастного, хрупкого и беззащитного «всемирного русского народного собора»!
Это ещё не всё. Вот как аттестует этого грозного гонителя кроткий православный батюшка отец Всеволод Чаплин: "Он лжет... это сумасшедший доносчик, который в 80-е годы писал в КГБ на других духовных чад отца Александра Меня доносы... Это человек душевно больной... который вымещает личную скорбь шизофренического плана... теперь свои доносы он оформляет в виде статей...".
Дожили!
Ленина выдержали! Троцкого выдержали! Сталина пережили! А Сергея Сергеевича Бычкова пережить не можем. Сергей Сергеевич Бычков – это уже полный беспредел! В этом случае просто невозможно не защищаться. И как!
Казалось бы, если о. Всеволод имеет данные медицинской комиссии с безоговорочно поставленным диагнозом, то разве подобало бы духовному пастырю так злобно и агрессивно об этом писать? Разве о нездоровых людях не положено писать мягко и с пониманием, особенно духовным пастырям? Сказать о человеке, что он сумасшедший доносчик – значит сразу же обелить его. Это может быть комплекс сутяжничества, при котором пациент постоянно жалуется на весь мир. Отец Всеволод Чаплин не в Средние Века живёт, мог бы прочитать описание различных маний в медицинских учебниках. Если же у о. Всеволода НЕТ официального, заверенного печатями заключения о безумии Сергея Сергеевича Бычкова, если он бросается такими словами в сердцах, то и в этом случае ситуация тоже описана. Иисус Христос дал конкретное описание подобной ситуации: «Всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду, кто же скажет брату своему «пустой человек», подлежит синедриону; а кто скажет: «безумный», подлежит генне огненной» (Евангелие от Матфея, 5.22).
Найти это место в Евангелии рекомендую и некоему П. Сергееву, утвержающему, что «в этих словах сформулировал протоиерей Всеволод Чаплин, выступая на радио "Эхо Москвы", давно сложившееся мнение о Сергее Бычкове православной общественности, всех непредвзятых наблюдателей или просто людей, имеющих объективное представление о реальной жизни Русской Церкви». Я в православной общественности состою с 1974 года, ещё лет пять, и меня будет можно принять в Общество старых православных общественников, буде такое существует. И хотя в настоящее время я состою в русской православной общественности США, связи с родиной не теряю. Тем не менее, кто такой Пётр Сергеев (если это вообще не псевдоним), мне абсолютно неизвестно. А вот С. Бычков, кстати говоря, представитель православной общественности ещё с 1967 года, и мне и многим другим прекрасно известен. Это активный православный христианин, катехизатор, агиограф, историк Русской Церкви, писатель, доктор исторических наук, издатель, безусловно высокопрофессиональный и талантливый журналист, человек, лично знакомый со многими иереями и архиереями. Человек, которого я знал и знаю как именно непредвзятого наблюдателя, имеющего в высшей степени объективное представление о реальной жизни Русской Церкви.
Отец В. Чаплин пишет, что С. С. Бычков «в 80-е годы писал в КГБ на других духовных чад отца Александра Меня доносы». Откуда такие данные? Все 80е годы я был предельно активен как в сфере «религиозного экстремизма» (так КГБ определял всех, кто выступал за свободу совести и прекращение дискриминации и сегрегации верующих), так и в приходе о. Александра Меня. КГБ дёргал меня не намного реже, чем Сергея Сергеевича. Опыт всех допрошенных активных прихожан Новой Деревни показал, что главным источником информации КГБ была болтовня прихожан и их друзей по телефону. Впоследствии много информации было получено следователями КГБ от арестованных ими В. Никифорова и С. Маркуса. Могу твёрдо сказать, что никаких свидетельств «доносительства» С. С. Бычкова не было и нет.
Упомянутое «доносительство» якобы подтверждается свидетельством священника Бориса Развеева. В 1979 году проходила встреча в квартире Бычкова в Москве, на которой присутствовали, священники Димитрий Дудко, Иоанн Мейендорф, Александр Мень, Глеб Якунин, С. Бычков и сам Развеев. Говорилось о том, чтобы создать подпольную семинарию. Позже, по словам отца Бориса, участников встречи стали арестовывать. "Первым посадили отца Димитрия Дудко, потом – отца Глеба Якунина, меня, а Серёжа остался на свободе вроде как ни в чем не бывало, хотя он был, можно сказать, в центре", – пишет о. Борис. И добавляет, что Бычков написал прокурору Москвы заявление об антисоветской деятельности священника, и это стало причиной ареста.
Какого священника?
Оо. Г. Якунин и Д. Дудко открыто критиковали коммунизм и советскую власть, к тому же отец Глеб – ещё и известный правозащитник. В ту пору начали хватать всех правозащитников, сослали и академика Сахарова. И ни в чьих доносах КГБ не нуждался. Сам Развеев стал священником лишь в 1992 году. Какой же священник имеется в виду?
Далее. Цитирую его биографию с солидного информационного сайта «Русское православие» (http://ortho-rus.ru/). «Развеев был арестован в 1978 г. и обвинен, в том, что по чужому студенческому билету хотел пролететь на самолете. За разницу в 11 рублей 30 копеек Борис Развеев получил шесть месяцев общего режима. Вновь арестован 31.04.1984 г. за антисоветскую деятельность и приговорен Верховным Судом Башкирии к четырем годам строгого режима. В 1986 г. выступил в средствах массовой информации с покаянным заявлением. Заявление, инспирированное КГБ, сводилось к тому, что он, Борис Развеев, сидит за конкретное преступление, а не за религиозные убеждения, что не собирается бороться с Советской властью и путь политической борьбы считает неприемлемым. По позднейшей оценке самого Б. Развеева, перед ним, давно желавшем стать священником, встал выбор - оставаться диссидентом, или легализоваться и потом стать священником. И он сознательно пошел на унижение и выбрал путь священства. Выступление Б. Развеева передали 9 апреля 1986 г. по первому каналу Советского телевидения. Многие прежние знакомые отступились от него после этого выступления. В результате, после двух лет и восьми месяцев нахождения в лагере Борис Развеев был досрочно выпущен на свободу».
Иными словами, никто и не думал арестовывать Развеева за подпольную встречу 1979. Да и присутствовал ли он на ней?
Последнее «свидетельство» приписывается Огородникову, который якобы «говорит, что отец Александр Мень рекомендовал не доверять Бычкову, подозревал его в сотрудничестве с КГБ». А. И. Огородников, как и С. С. Бычков, один из моих хороших товарищей и, как когда-то говорили, «соратников» по былой борьбе за свободу церкви (похоже, что теперь надо начинать новую борьбу - по защите ОТ церкви!), не был ни духовным сыном о. А. Меня, ни его прихожанином. Его свидетельство в данном случае малого стоит (если оно вообще не переврано гонителями журналиста). Со своей стороны свидетельствую, что о. Александр Мень никогда ничего подобного не говорил ни мне, ни кому бы то ни было другому из активных прихожан, в противном случае я бы услышал об этом. Священник Глеб Якунин тоже сказал "Известиям", что ничего подобного от отца Александра никогда не слышал.
И вот, что говорят наши ставшие лжесвидетелями горе-обвинители о первостепенной важности его свидетельстве. Дескать, это «и не удивительно. Глеб Якунин в 1993 году отказался подчиниться Церкви, запретившей священнослужителям участвовать в политической деятельности, и был лишен сана. А в 1997 году Архиерейский собор и вовсе отлучил его от Церкви».
И что? Как это влияет на его свидетельство? Или о. Глеба обвиняют в лжесвидетельстве? Дескать, кто не с нами, тот лжесвидетель? Предполагая в человеке способность лжесвидетельствовать только потому, что он критикует Московскую Патриархию или не подчиняется ей, автор обвинительной статьи Б. Клин лишь выдаёт всему миру свою собственную циничную психологию. И не более того.
«Как может быть опорочена организация тем, что она дала нравственную оценку человеку, дискредитирующему Русскую Православную Церковь и другие религиозные организации?» – спрашивает другой обвинитель, журналист И. Понкин. Отвечаю: если человек дискредитирует какую-либо религиозную деноминацию, в случае, если в ответ деноминация начинает дискредитировать этого человека, разницы между ними нет. Более того. Сергей Сергеевич не дискредитирует (сие просто невозможно), а критикует, и не Русскую Православную Церковь, а Московскую Патриархию и даже не всю Патриархию, а лишь некоторых епископов и священников. За что в ответ МОСКОВСКАЯ ПАТРИАРХИЯ И ЕЁ ЖУРНАЛИСТЫ ИМЕННО ДИСКРЕДИТИРУЮТ СВОЕГО ОППОНЕНТА. И делают это по классической, древней как мир причине: им просто нечего возразить на критику, им нечего сказать в ответ. Неспособные версти борьбу с оппонентами при условиях свободной прессы они прибегают к оскорблениям, злословию, заведомой лжи, клевете – к чему угодно, только бы опорочить. Заранее зная, что в силу отсутствия в стране независимого суда они останутся безнаказанными. Не умеющие вести полемику, всё, на что они способны – требовать от «начальства» "прекратить публиковать желчные сочинения Сергея Бычкова".
Не лучше ли, не благородней ли было бы в подобном случае просто воздержаться от мелочной и постыдной «мести» и промолчать?
По словам И. Понкина, «В России уже сформировался пул профессиональных лжецов-журналистов». Как показывает весь предыдущий текст, он определил этим словом именно себя и себе подобных «горе-защитников». Неужели у патриархии нет лучших?
Сейчас в России происходит невообразимое. Церковный иерарх старается заставить замолчать журналиста только за то, что оному иерарху не нравится его критика. Если это удастся, то последующим журналистам, видимо, будет дозволено писать о церковных делах только в жанре славословий, если прямо не акафистов.
И главное. Как могут, как смеют о. Всеволод Чаплин и те, кто за ним стоит, обвинять кого бы то ни было (я уже не говорю обвинять облыжно и бездоказательно) в сотрудничестве с КГБ!
А судьи-то кто?
Сонм иерархов, большинство которых в течение полувека сотрудничало с тем самым КГБ? Данные о доносительстве которых наличествуют сегодня и в архивах КГБ (если их не уничтожили) и в благополучно существующих копиях, снятых с них правозащитниками и вывезенные за пределы России?
Вы что, отцы-братия, всю православную общественность за дурачков считаете? Вы, господа хорошие, лучше не дразните гусей и помолчите. Делами лучше займитесь богоугодными. Сегодня никто не предаёт гласности списки священнослужителей, сотрудничавших с КГБ и имевших заведённые на них досье и клички. Никто не хочет, чтобы на Русскую Церковь вылилась вся эта мерзость. Но и вы, господа хорошие, тоже уж не совсем наглейте и в дурачков не играйте. А когда приспичит поистерить, просто повторяйте: «Я живу в правовом государстве... я живу в правовом государстве... я живу в правовом государстве... я живу в правовом государстве...» «Свобода слова... свобода слова... свобода слова... свобода слова... свобода слова...».
Октябрь 2007
Виргиния
*
ДОПОЛНЕНИЕ
Я протестую против изменений в тексте моей статьи «А судьи кто?», помещённой на сайте Портал-Кредо.
Моя статья начинается так: «Ах! Ах! какой страшный объявился гонитель у Русской Православной Церкви! Почище Нерона, Каракаллы, Ленина, Сталина, Брежнева и Андропова вместе взятых.... Вдобавок, оказывается, он ещё и грозный преследователь несчастного, хрупкого и беззащитного «всемирного русского народного собора»!
Вариант, помещённый в Портал-Кредо начинается так: «Новый страшный объявился гонитель у Русской Православной Церкви! Бьет прямо в корень - по самому талантливому и деятельному иерарху - митрополиту Кириллу - и самому авторитетному церковно-общественному объединению - Всемирному русскому народному Собору».
Мне неизвестно, является ли митрополит Кирилл самым талантливым и деятельным иерархом Московской Патриархии, и я никогда бы так не написал. Мне также доподленно неизвестно, он ли стоит за лжесвидетелями и клеветниками, травящими журналиста С. С. Бычкова. Если это он – тем более он не заслуживает положительных характеристик.
Я бы никогда не назвал странный съезд, именующий себя «Всемирным русским народным Собором» самым авторитетным церковно-общественным объединением. Возможно, он и является таковым, а возможно и нет. Мне это неизвестно. Уже одно только его претенциозное и нарциссически помпезное наименование заставляет сильно сомневаться в серьёзности этого собора (хотя я могу и ошибаться). Ни в коем случае не является он и «всемирным», так как никакие выборы делегатов на этот собор среди эмигрантов не проводились. Если же его участники – ТЕ ЖЕ НАЗНАЧЕНЦЫ, то это уже НЕ СВОБОДНОЕ СОБРАНИЕ и – кроме того – КТО ИМЕННО ИХ НАЗНАЧАЕТ и по какому принципу? Я не могу характеризовать собор ни отрицательно, ни положительно, поскольку, повторяю, мне ничего о нём неизвестно.
Тем не менее, думается, что если бы все деньги, потраченные на подобные «соборы», вкладывали в пенсионный фонд для малоимущих россиян или отдавались на детские дома и дома для престарелых, пользы для России было бы несравнимо больше. Призносить речи (что предполагается на соборах) – это занятие, а не дело. Если бы жители умирающих русских деревень питались хоть на одну шестую так же, как обыкновенно питаются делегаты подобных собраний – толку было бы больше.
Думается также, что собрание с таким громким названием не должно быть даже способным преследовать журналистов, что бы они ни писали. Собирайтесь себе на здоровье, но зачем журналистов-то травить? Русские журналисты – тоже русский народ и если они собор критикуют и даже высмеивают, это их неотъемлемое право и бросаться подавать на них в суд могут только либо люди незрелые, начисто лишённые чувства юмора и здравого смысла, либо сознающие, что журналист написал неприятную кое для кого правду и его необходимо «заткнуть». Не слишком ли многих журналистов уже заткнули в России? Вот эта повышенная смертность среди российских журналистов – ОНА НАРОДНЫЙ СОБОР НЕ ВОЛНУЕТ? ЕЁ СЛУЧАЕМ НЕ ОБСУЖДАЛИ?
В тексте неверно перепечатанной статьи есть и пара других, менее существенных изменений. Приведу лишь один пример. В моём тексте сказано: «Я в православной общественности состою с 1974 года, ещё лет пять, и меня будет можно принять в Общество старых православных общественников, буде такое существует. И хотя в настоящее время я состою в русской православной общественности США, связи с родиной не теряю. Тем не менее, кто такой Пётр Сергеев (если это вообще не псевдоним), мне абсолютно неизвестно».
В тексте на Портал-Кредо пишется (не мной): «Я в православной общественности состою с 1974 года. И хотя в настоящее время я состою в русской православной общественности США, связи с родиной не теряю. Тем не менее, кто такой Пётр Сергеев (если это вообще не псевдоним Кирилла Фролова), мне абсолютно неизвестно».
Мне неизвестны ни Кирилл Фролов, ни Пётр Сергеев, но тем более мне неизвестно, что оный Пётр Сергеев - псевдоним оного Кирилла Фролова. Кем бы ни были эти люди, их участие в травле С. С. Бычкова характеризует их не с лучшей стороны. И наконец, я никогда бы не написал всерьёз фразу «Я в православной общественности состою с 1974 года» (смотри мой текст). Православной общественности в России нет (кстати говоря, как и не православной, а общественности вообще). Православная общественность – явление абсолютно независимое, самостоятельное. В её рамках ведётся полемика, дажа самая жаркая, но никто никогда не подаёт в суд на непонравившегося автора и не лжесвидетельствует против него.
Я не против того, чтобы мои статьи и мнения переносились без спроса на любые порталы. Но я категорически протестую против изменения их текста, а следовательно и смысла, что может искажать подлинную авторскую позицию.
Подлинный текст моей статьи размещён тут - http://www.krotov.info/lib_sec/02_b/bes/bessmert4.htm.
С уважением,
Андрей Бессмертный-Анзимиров
Виргиния. 4 ноября 2007.
|
