Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 


Гай Светоний Транквилл

ЖИЗНЬ ДВЕНАДЦАТИ ЦЕЗАРЕЙ

 

К оглавлению

Е.М.Штаерман

СВЕТОНИЙ И ЕГО ВРЕМЯ

Когда Светоний около 120 г. н.э. опубликовал наиболее известную из своих книг – "Жизнь двенадцати цезарей", римская империя существовала уже полтора века. За 150 лет до того приемный сын и наследник диктатора Гая Юлия Цезаря, Цезарь Октавиан, получивший затем почетное имя Августа, разбил при Акции своего последнего соперника Антония и стал единственным правителем огромной римской державы. Окончились длившиеся почти 20 лет гражданские войны, окончилась и эпоха римской республики.

Падение республики было вызвано рядом экономических, социальных и политических причин. В результате трех столетий почти непрерывных войн Рим, некогда сравнительно скромный город-государство, подчинил себе весь Средиземноморский бассейн. Под его владычество попали народы с самым различным уровнем социального и культурного развития: Греция, уже давно пережившая расцвет; Малая Азия, Сирия, Египет, где формы собственности и эксплуатации, господствовавшие еще на древнем Востоке, сочетались с развитыми рабовладельческими отношениями; Северная Африка, Галлия, Испания, разделенные на множество областей и племен, часть которых уже знала развитое рабство, торговлю, городскую жизнь, часть же еще жила общинно-родовым строем или подчинялась родовой аристократии, закабалявшей обедневших соплеменников.

Союзником Рима в его завоеваниях всегда была местная рабовладельческая аристократия. Остальные слои провинциального населения жестоко страдали от власти Рима. Нахлынувшие из Италии откупщики налогов, ростовщики, торговцы выжимали из провинциалов все соки. Римские наместники со своим штатом грабили их бесконтрольно и безнаказанно. Недаром, по словам Цицерона, все провинции ненавидели самое имя римлян и готовы были восстать при первом удобном случае. И они действительно восставали и истребляли римских граждан. Правда, всякий раз после более или менее длительной войны римляне восстанавливали свою власть и жестоко карали восставших. Но чем более разрасталась римская держава, тем яснее становилась ненадежность римских позиций в завоеванных областях. Укрепить их римляне могли, лишь расширив там свою социальную базу. Такой базой мог стать крепнущий класс мелких и средних провинциальных рабовладельцев – купцов, собственников имений и ремесленных предприятий. Но привлечь их можно было только предоставив им известные права, открыв перед ними перспективу уравнения в правах с победителями, дав провинциям возможность развивать свою экономику, ограничив их эксплуатацию. Урегулирование отношений с провинциями было одной из насущнейших задач для Рима, ставшего мировой державой.

Не менее остры были и другие проблемы. Огромный приток драгоценных металлов, рабов, продуктов ремесла и сельского хозяйства из покоренных стран стимулировал развитие всех видов италийского производства и предпринимательства, усиливал обогащение одних и разорение других. Обострились социальные и политические противоречия. Власть в Риме находилась в руках сенаторского сословия. Это были, в основном, потомки древних знатных родов, обладатели многочисленных земель, домов, рабов, патроны многих клиентов – арендаторов, отпущенников, всяких "маленьких людей", которым они оказывали покровительство и которые должны были за это составлять им свиту и поддерживать их в народном собрании. В борьбе за влияние, власть и доходы с провинций с сенаторами соперничало второе привилегированное сословие Рима – всадники, – включавшее, в основном, крупных дельцов, откупщиков, а также и земельных собственников, иногда не менее значительных, чем сенаторы. Эти два сословия не желали ни с кем делиться своими привилегиями. На проникавших иногда в их среду "новых людей", выходцев из других сословий, смотрели косо, все попытки ограничить в пользу неимущих граждан крупное землевладение, а в пользу провинциалов – произвол сенаторов-наместников и всадников-дельцов встречали их ожесточенное сопротивление.

Между тем все более выдвигалась новая социальная сила: жители италийских городов, колоний и муниципий и средние слои римского населения. Это были владельцы мелких и средних имений – вилл, хозяйства которых в те времена были наиболее передовыми по применявшимся в них орудиям, методам обработки земли и организации рабского труда. Сенатское правительство все менее оказывалось способным обеспечить этим рабовладельцам покорность их рабов. Рабы бежали, переходили на сторону врагов Рима, устраивали заговоры и мятежи, достигшие высшей силы в великом восстании Спартака. "Домашних" средств для подавления сопротивления рабов становилось недостаточно, а для общих мер сенатский государственный аппарат был слишком слаб. Богатые сенаторы в междоусобной борьбе за власть нередко сами вооружали своих рабов. Рядовые рабовладельцы все более оказывались в оппозиции к существующему строю.

Резко обострялись и противоречия между имущими и свободной беднотой. Бедность, тяжелая задолженность, презрительное отношение "благородных" к "черни" вызывали почти непрерывные волнения римского плебса. Народ требовал демократизации политического строя, сложения долгов, наделения землей неимущих граждан, но добиться улучшения не удавалось. Единственным выходом из нужды для бедноты была военная служба. Помимо добычи и жалованья она давала надежду обзавестись землей: дослужившийся до законной отставки ветеран получал в надел земельный участок. Наделить землей ветеранов должен был тот полководец, под командой которого они служили; и это обычно приводило его к конфликту с сенатом, не желавшим выделять для отставных солдат землю. Тем самым интересы италийской бедноты тесно переплетались с интересами войска: политический деятель, программа которого устраивала римский и италийский плебс, пользовался любовью солдат, готовых сражаться за его интересы.

Так самые различные слои населения римского мира объединились в борьбе против власти сената. Они обеспечили победу Юлию Цезарю в воинах с помпеянцами; затем захватившим после смерти Цезаря власть триумвирам Октавиану, Антонию и Лепиду – над республиканцами; и, наконец, Октавиану – в его последней войне с Антонием.

В наибольшем выигрыше от исхода гражданских воин оказались средние землевладельцы и рабовладельцы Италии. Триста тысяч солдат получили от триумвиров и Августа земельные участки с необходимыми для их обработки рабами и инвентарем. Для предотвращения движений рабов и устрашения непокорных были приняты меры. Многих из рабов, бежавших во время гражданских войн, Август вернул господам или казнил. Созданные им полицейские части должны были охранять порядок в Риме и Италии. По его инициативе был издан закон, согласно которому в случае насильственной смерти господина все рабы в его доме предавались пытке и казни. Все это способствовало расцвету италийского рабовладельческого хозяйства и италийских городов. Городские магистраты и члены городских советов, выбиравшиеся из местных зажиточных землевладельцев, постепенно образовывали особое сословие декурионов, занимавшее третье место после сенаторов и всадников. Наиболее богатых и видных из декурионов Август зачислял в сословие всадников; его преемники открыли им и дорогу в сенат.

Выгодным оказалось установление империи и для провинциальных рабовладельцев. Уже Цезарь, а за ним и триумвиры широко раздавали права гражданства и различные привилегии провинциальным городам и отдельным лицам, помогавшим им во время гражданских войн. Жесткие законы Цезаря карали злоупотребления провинциальных наместников. Во многих провинциях, как и в Италии, произошло некоторое перераспределение земельной собственности: большие поместья, принадлежавшие сторонникам республиканцев, были конфискованы и распределены между колонистами и арендаторами. Все эти меры, так же как наступивший наконец относительный мир, способствовали быстрому развитию в провинциях сельского хозяйства, ремесла, торговли, строительства, распространению эллинистической и римской культуры. Особенно быстро романизировались юго-восточные области Испании, южная и центральная Галлия. С начала I в. н.э. в сенат начинают принимать уроженцев Испании, со времени Клавдия – галлов; несколько позже в сенате появляются и выходцы из восточных провинций.

Плебсу же падение республики не дало, по существу, ничего. Уже Цезарь обманул его ожидания, лишь незначительно облегчив положение должников и распустив большинство коллегий (союзов, объединявших лиц одной профессии, соседей и т.п.), игравших большую роль в политической жизни. При Тиберии в Риме перестает созываться народное собрание; не играли народные собрания особой роли и в городах Италии и провинций. Императоры и декурионы городов заботились лишь о том, чтобы нужда не доводила народ до мятежей. Многочисленные постройки давали заработок ремесленникам и поденщикам. Неимущим на средства государства раздавалось зерно, масло. Роскошные зрелища и угощения должны были обеспечить преданность народа правителям. Вместе с тем жизнь плебса была поставлена под строгий контроль. Коллегии можно было создавать лишь по специальному разрешению и под надзором высокопоставленных лиц, которых члены коллегий "выбирали" своими патронами. В трактирах, где обычно собиралась беднота, было запрещено продавать вареную пищу, чтобы посетители там долго не задерживались. Агенты правительства доносили о подслушанных разговорах, выявляли недовольных. Особенно тяжело было положение крестьян, не пользовавшихся даже теми преимуществами, которые имел городской плебс. В провинциях их оттесняли на худшие земли, перелагали на них основное бремя налогов и повинностей. В Италии многие теряли свои участки, становились арендаторами и страдали от постоянной задолженности землевладельцам и ростовщикам.

Таким образом, из социальных групп, обеспечивших победу новому режиму, плоды ее пожали италийские и провинциальные мелкие и средние рабовладельцы, ставшие истинным оплотом империи. Однако крушение республики далеко не сразу сломило оппозицию сенатской знати, все еще довольно сильной своими традициями, корпоративным духом, богатством, которое часть старых сенаторов сумела сохранить, а часть новых получила от самих императоров. Август, великий мастер социальной демагогии и политических компромиссов, еще умел найти достаточно гибкие формы взаимоотношений с сенатом, постоянно подчеркивал свое уважение к нему, смотрел сквозь пальцы на робкие попытки отдельных сенаторов заявить о своей самостоятельности, не обострял отношений репрессиями против недовольных и внешними знаками своего превосходства. При его преемниках, императорах династии Юлиев-Клавдиев, положение изменилось. Снова начало расти в Италии и провинциях крупное сенаторское землевладение. Окрепнув экономически, сенаторы стремились к более активному участию в государственных делах. Подняла голову оппозиция, восхвалявшая времена республики и павших за нее Помпея, Катона, Брута. Правда, даже самые заядлые панегиристы былых времен и нравов не рассчитывали на восстановление республики. Несколько слабых попыток в этом направлении наткнулись на решительное сопротивление войска. Поэтому, несмотря на республиканскую фразеологию, подлинной целью сенатской оппозиции было возвести на престол такого правителя, который полностью бы зависел от сената и сохранял за сенатом то же исключительное положение, какое он имел при республике. Сенаторы времен Юлиев-Клавдиев всеми силами препятствовали расширению прав италиков и провинциалов, хотя отцы многих из них сами вышли из италийских городов; они требовали несгибаемой суровости по отношению ко всем низшим, будь то рабы, римский плебс или провинциалы. Недовольная знать действовала самыми разнообразными способами, начиная от анонимных памфлетов против императоров и их придворных и кончая заговорами с целью убить императора и передать власть сенатскому ставленнику или поднять мятеж в войсках.

На оппозицию императоры отвечали террором. Уже Тиберий возобновил древний закон "об оскорблении величества римского народа", некогда каравший государственную измену, а теперь направленный против всех, кто словом или делом оскорблял величие императора. По этому закону принимали доносы даже от отпущенников и рабов обвиняемого, что шло вразрез со всеми традициями рабовладельческого общества и держало господ в вечном страхе. Доносчики получали щедрую награду из конфискованного имущества лица, уличенного или подозреваемого в непочтительном отзыве о цезаре, в колдовстве, заговоре. Вместе с виновными гибло множество невинных, и конечно не только из числа знати. Имущество осужденных поступало в казну, постепенно слившуюся с личным имуществом цезарей, ставших крупнейшими землевладельцами империи, что усиливало их позиции в борьбе со знатью. Сенат был почти полностью отстранен от участия в государственных делах. Всем ведал созданный императорами новый бюрократический аппарат, в котором большую роль играли императорские вольноотпущенники. Многие из них были люди дельные и способные, но гордые "потомки Энея" не могли смириться с тем значением, какое приобретали в государстве бывшие рабы. Огромную власть получили и назначавшиеся обычно из "новых людей" начальники преторианцев, личной гвардии императоров, созданной Августом и усиленной Тиберием. Преторианцы были не только исполнителями воли цезарей, орудием в их борьбе с недовольными, но часто сами возводили императоров на престол или убивали их. Всесильный временщик Тиберия, префект преторианцев Сеян и сам пытался стать императором: Тиберию лишь большим напряжением сил удалось победить этого противника, гораздо более опасного, чем все сенатские ставленники.

Наибольшей остроты конфликт между кругами, поддерживавшими политику цезарей, и сенатской знатью достиг при Нероне. Он усугублялся недовольством провинциалов. Народ страдал от бремени налогов и все еще не изжитых злоупотреблений наместников; верхушка добивалась более эффективного участия в политической жизни империи наряду с римлянами и италиками. Отдельные восстания в провинциях, руководимые потомками местной знати, вспыхивали на протяжении всей первой половины I в. При Нероне они приняли угрожающий характер. Восстали Британия и Иудея, затем от Нерона отложились Галлия и Испания, где был избран императором Гальба; одновременно подняли восстание несколько галльских и германских племен во главе с Цивилисом. Началась гражданская война, в которой активное участие приняли пограничные войска, недовольные привилегированным положением преторианцев. После низложения Нерона и быстро сменившихся Гальбы, Отона и Вителлия к власти пришел выдвинутый наиболее сильной иллирийской армией Веспасиан.

Веспасиан и его сыновья (так называемая династия Флавиев) учли уроки кризиса конца 60-х годов. Со времени их правления провинциальные рабовладельцы окончательно сливаются с италийскими в один монолитный господствующий класс. Веспасиан пополнил сенат новыми людьми из италийских муниципиев, а также из провинциалов. К концу правления Флавиев старая знать составляла в сенате не более одной восьмой части. Широко раздавали Флавии и права гражданства. Так, при них все города Испании получили латинское право, открывавшее доступ к римскому гражданству. Получали римское гражданство и провинциалы, отслужившие срок во вспомогательных частях армии; кроме того, ветеранам было даровано освобождение от податей, беспошлинная торговля и другие привилегии, а Домициан на треть повысил солдатам жалованье. Теперь ветераны, становясь привилегированными землевладельцами в своих провинциях, нередко попадая в число декурионов, делаются надежными и преданными проводниками римской политики, римской культуры и римских форм жизни среди соплеменников. Примирение провинциальных собственников с Римом было, наконец, полностью достигнуто. Какова была его база, ярко показывает речь полководца Петилия Цереала, подавлявшего восстание Цивилиса, к представителям галльских племен. "Вы сами, – говорил он, часто командуете нашими легионами, вы сами управляете провинциями: нет ничего у нас от вас отдельного... Ведь по изгнании римлян – от чего да сохранят нас боги! – что другое произойдет, как не войны всех народов между собой?.. Но самая большая опасность настанет для вас, у которых есть золото и богатство, главная приманка всяких войн. Поэтому любите и почитайте мир и Рим, который принадлежит в силу одного и того же права побежденным и победителям".

Знаменитый Плутарх, составивший, между прочим, руководство для тех из своих соотечественников греков, которым придется занимать магистратские должности в родных городах, писал, что города имеют столько свободы, сколько им дают императоры, и что большего им иметь и не нужно. Если бы высшая сила (т.е. Рим) не обуздывала и не наказывала "дурных", города бы погибли от смут и мятежей. По его мнению, теперь, когда всюду воцарились мир и спокойствие, не следует раздражать римское правительство своеволием и претензиями на излишнюю самостоятельность, не следует волновать народ речами о прошлых великих деяниях греков: лучше напомнить ему о гибельных последствиях восстаний и междоусобиц.

Мысль о том, что спокойствие под сильной властью лучше, чем свобода, влекущая "своеволие черни", становится общим местом у многих тогдашних представителей провинциальной общественной мысли. Для них речь идет уже не о выборе между республикой и монархией – последняя безоговорочно признается лучшей формой правления, – а о том, каким должен быть хороший монарх в отличие от плохого – тирана. На тему об "истинной царской власти" и "тирании" много писал известный оратор и философ Дион Хрисостом. По его словам, настоящий монарх, избранник самого царя богов Зевса, – это мудрейший, лучший, справедливейший из людей. Его главная забота – благо подданных. Он не присваивает чужого имущества – ведь и так ему по существу принадлежит все, не окружает себя роскошью, прост и доступен. За это он пользуется благоговейной любовью народа и покровительством богов. Напротив, тиран заботится только о себе, ненасытно алчен, жесток; он окружает себя стражей и все же живет в вечном страхе; боги от него отступаются, подданные ненавидят.

По мере изменения состава сената, а также под влиянием угрожающих событий, восстаний и гражданских войн, ознаменовавших конец правления Нерона, те же идеи распространяются и среди сенатской знати Рима. Республиканские идеалы меркнут, их заменяет идеал "хорошего" правителя. Отчасти ему соответствовал Веспасиан, но между ним и сенатом имелся один важный пункт расхождения: Веспасиан хотел сделать своими наследниками сыновей, сенат же опасался, что наследственный монарх будет чувствовать себя слишком независимым, и предпочитал, чтобы преемником императора стал человек, усыновленный им с одобрения сената и, следовательно, вынужденный считаться с сенатом. Конфликт обострился в правление Домициана. Опять начались заговоры, процессы по обвинению в оскорблении величества, приверженности к чужеземным и недозволенным религиям, казни. Опять подняли головы доносчики и льстецы. В глазах недовольных Домициан являл собой законченный образец тирана, и недаром он с крайним недоверием относился к писавшим на политические темы философам, многие из которых были казнены, другие, в том числе и Дион Хрисостом, высланы.

Когда в 96 г. в результате очередного заговора Домициан был убит, с согласия сената императором был провозглашен старик Нерва из знатной семьи, выдвинувшейся при первых цезарях. Нерва вернул сосланных и заключенных, раздавал владельцам и их наследникам конфискованное при Домициане имущество. Однако вскоре первые восторги улеглись: ведь огромное большинство сенаторов сами выдвинулись в правление "тирана" и, активно или пассивно, участвовали в его делах. Начавшееся движение против доносчиков и пособников покойного императора могло погубить не одну репутацию. К тому же в войсках, любивших Домициана, назревало недовольство. Прошлое, с молчаливого согласия заинтересованных сторон, было предано забвению, и выработан устраивавший всех компромисс. С одобрения сената и к удовольствию армии, Нерва усыновил известного военачальника, наместника Верхней Германии Ульпия Траяна, который вскоре после смерти Нервы и стал императором.

Первый провинциал на троне цезарей, Траян был родом из Испании. Новый император и его ближайшие преемники: Адриан, Антонин Пий и Марк Аврелий (так называемая династия Антонинов) почти полностью отвечали представлению новой сенатской знати об "идеальном правителе". Пожиная плоды политики Юлиев-Клавдиев и Флавиев, направленной на истребление консервативной римской аристократии, возвышение провинциальных рабовладельцев и укрепление императорской власти, они могли теперь отказаться от репрессий и, по словам Тацита, "примирить единовластие со свободой", дав возможность хотя бы господствующему классу "думать, что хочешь, и говорить, что думаешь", – конечно, в известных рамках. И Нерва и Траян, принимая власть, поклялись не казнить и вообще не наказывать сенаторов без суда и согласия сената. Они, как в свое время Август, ни в коей мере не умаляя своей власти, оказывали сенату уважение, не пытались ограничивать рост частного землевладения, всячески подчеркивали свою скромность и доступность. Доносы от рабов более не принимались, обвинения в оскорблении величества прекратились. Первые Антонины постоянно подчеркивали, что с "тиранией" навсегда покончено, и всячески противопоставляли себя цезарям из династий Юлиев-Клавдиев и Флавиев, чтя лишь память Августа и, частично, Веспасиана и Тита. Как "хорошие цари", они даже признавали, конечно теоретически, право подданных восстать против тирана. Всеобщее умиление вызвали слова Траяна, произнесенные при вручении новому префекту преторианцев знака его власти – меча: "бери этот меч, чтобы пользоваться им для моей защиты, если я буду править хорошо, и чтобы воспользоваться им против меня, если я буду править плохо". В текст обычных ежегодных молений о вечности империи и благе императора была включена новая формула: "если он будет править хорошо и в общих интересах".

Популярности Траяна много способствовали его военные успехи. Победы над дакийцами, победоносная кампания против извечных соперников империи парфян как бы возрождали уже начавшую было меркнуть славу "непобедимого" римского оружия. Однако участившиеся к концу правления Траяна восстания на всем Востоке заставили его преемника Адриана отказаться от всех территорий, захваченных у парфян, и решительно перейти от наступательной политики к оборонительной. Но богатая Дакия, сразу наводненная предприимчивыми дельцами со всей империи, осталась в системе римского государства. И Траян и Адриан проявляли большую заботу о благосостоянии провинций и провинциальных городов. Правда, их автономия все более ограничивалась: известный писатель, сенатор Плиний Младший, назначенный Траяном наместником Вифинии, должен был запрашивать, можно ли жителям города Прусы выстроить новую баню, дозволит ли император организовать новую пожарную команду и сколько гостей имеют право приглашать местные декурионы на свои семейные торжества. Но эта мелочная опека не вызывала раздражения городской верхушки. Потеря даже видимой самостоятельности в ее глазах вполне искупалась подавлением народных движений, щедрыми пожертвованиями на городские постройки, большим сложением недоимок при Адриане и доступом к всаднической и сенатской карьере, открытой теперь перед самыми богатыми и знатными провинциалами Востока и Запада.

Особым покровительством цезарей стала пользоваться тесно связанная с господствующим классом интеллигенция. Адриан, человек блестяще и разносторонне образованный, проявлял большое внимание к культурной жизни Афин, лично входил в интересы афинских философских школ. Недавно гонимые философы, поэты, ученые приглашались теперь ко двору как, друзья и собеседники. Преподаватели риторики и философии получали жалованье и различные привилегии от правительства.

Все недовольные тираническим режимом Домициана могли теперь вволю изливать свое негодование, уверенные, что их творения встретят самый благосклонный прием. Плиний Младший в консульской речи противопоставлял времена Домициана счастливому веку Траяна, ниспосланного Юпитером римлянам. Ювенал в своих исполненных яда и желчи сатирах рисовал мрачные картины вырождения римлян минувшего века: народ, жаждущий лишь хлеба и зрелищ; поэтов и ученых, пресмыкающихся перед богатыми невеждами; женщин, развратных и жестоких; выскочек, пробившихся бесчестными путями; сенат, безропотно унижаемый сумасбродными деспотами. С огромной силой заклеймил ужасы минувших времен Тацит. Его негодование в равной мере вызывают и полубезумные, опьяненные властью, золотом и кровью цезари, и раболепные сенаторы, потомки великих предков, некогда славных своей суровой добродетелью. "О люди, созданные для рабства!" восклицает Тиберий, выходя из сената.

Среди других выступил со своим трудом и Светоний. Сын легионного трибуна из сословия всадников, с ранних лет посвятивший себя науке и писательской деятельности, друг Плиния Младшего и одного из виднейших преторианских префектов Септиция Клара, служивший одно время при Адриане советником по переписке, Светоний целиком разделял господствовавшие при первых Антонинах взгляды. Хорошо знакомый с трудами своих предшественников и с материалами государственных архивов, он, не обладая гением Тацита, поставил себе целью собрать то хорошее и плохое, что можно было, с его точки зрения, сказать о цезарях из родов Юлиев-Клавдиев и Флавиев. Как человек своего времени и своего круга, он был уверен, что судьбы империи целиком зависят от доброй или злой воли государей и что все подробности их биографии и характера представляют самый животрепещущий интерес.

В общей оценке своих героев Светоний не оригинален. К его времени уже сложились их традиционные образы, которые, несмотря на расточавшуюся этим императорам при жизни непомерную лесть, скорее напоминали карикатуры, чем портреты. Дело в том, что большинство императоров приходили к власти в результате насильственной смерти предшественника. Стремясь упрочить свое, в начале несколько шаткое, положение, они в первые месяцы или даже годы правления заигрывали с сенатом, удаляли наиболее ненавистных приближенных предшествующего принцепса, официально, как Калигула, или официозно, как Нерон, осуждали его жестокости и злоупотребления и клялись, что будут править совершенно по-другому. Своих приближенных и советников они обычно выбирали из числа лиц, прежде терпевших гонения, и те, давая выход накопившемуся за прошлые годы озлоблению, а также желая угодить правящему императору, всячески чернили устраненного "деспота". Все сплетни и слухи о постыдных и кровавых тайнах дворца, еще недавно сообщавшиеся шепотом лишь самым надежным и близким друзьям, становились достоянием гласности, смаковались, заносились в сочинения по истории, мемуары, сатиры. Так создавались гротескные образы, вошедшие и в римскую и в новую историографию ранней империи. И лишь кропотливая критика источников позволила историкам нашего времени отвлечься от личных свойств Тиберия, Калигулы и Нерона и проследить ход истории, нисколько не зависевший от их воли.

Светоний, однако, желал не только обличить пороки первых цезарей, но и отметить их положительные, с точки зрения своих современников, черты, косвенно польстить Траяну и Адриану и как бы проиллюстрировать на конкретных примерах теорию глубокого различия между "хорошим правителем" и "тираном". Так, под влиянием решительного поворота от наступательной политики к оборонительной, ознаменовавшего начало правления Адриана, Светоний не только уделяет очень мало внимания войнам, преимущественно занимавшим внимание предшествующих античных историков, но и осуждает правителей, которые начинали воевать без крайней необходимости, одобряя, напротив, тех из них, кто проявлял мудрое миролюбие и не стремился к новым завоеваниям (Юл., 24; Авг., 21; 48; Тиб., 37; Нер., 13). Некоторое исключение в этом смысле сделано лишь для войн с дакийцами, видимо, с целью подчеркнуть значение побед Траяна (Юл., 44; Авг., 21; Дом., 6). Вместе с тем в соответствии с вниманием, уделявшимся Траяном и особенно Адрианом состоянию армии, Светоний хвалит тех цезарей, которые поддерживали в войске железную дисциплину, строго карали провинившихся и выдвигали отличившихся солдат (Юл., 67; Авг., 24-25; Тиб., 19; Весп., 8). Безусловной заслугой принцепсов Светоний – и в этом одно из отличий идеологии сенатской знати его времени от аристократии I в. – считает заботу о благосостоянии провинций: жесткий контроль над наместниками, помощь провинциальным городам, сложение недоимок, щедрую раздачу римского гражданства, включение наиболее достойных провинциалов в всадническое и сенаторское сословие. Напротив, излишнее отягчение провинций податями и чинимые им несправедливости Светоний решительно осуждает (Юл., 54; Авг., 46-47; Тиб., 32, 49; Весп., 17; Дом., 9).

Весьма важную роль в его характеристике принцепсов играет их отношение к сенату. Похвалы заслуживают те императоры, которые оказывали сенаторам уважение, относились к ним как к равным, запросто посещали и принимали их, выносили на обсуждение сената некоторые дела, помогали из своих средств обедневшим не по своей вине сенаторам, не прибегали к массовым казням и конфискациям, не принимали доносов от рабов и вообще не поощряли доносчиков. И наоборот, те императоры, которые преследовали сенат, истребляли сенаторов, требовали неумеренных почестей, являются тиранами, ненавистными всем порядочным людям. Особое место здесь занимает у Светония животрепещущий вопрос о конфискациях и других методах увеличения императорского имущества за счет частного. Дурные принцепсы преследуют богатых людей, чтобы иметь предлог присвоить их достояние; требуют, чтобы все мало-мальски состоятельные лица завещали им часть имений, обездоливая законных наследников; отбирают у городов и предпринимателей различные привилегии и монополии. Хорошие правители, наоборот, не только не зарятся на чужое добро, но щедро помогают нуждающимся и заботятся о благосостоянии подданных. Так, например, в заслугу Домициану Светоний ставит его указ о передаче в частную собственность участков земли, оставшихся без хозяев при выведении колоний. Хвалит он и тех императоров, которые при вступлении на престол общим актом утверждали все пожалования, произведенные их предшественниками (Авг., 66; Тиб., 49; Кал., 38-42; Нер., 32; Тит, 8; Дом., 9).

В духе первых Антонинов расценивал Светоний и политику императоров по отношению к простому народу, отпущенникам и рабам. И Нерва, и Траян, и Адриан здесь придерживались одних взглядов: не давая народу никаких политических прав, они старались предотвратить возможные мятежи различными экономическими мероприятиями. Крупные средства были выделены для наделения бедняков-италиков землей и для помощи их малолетним детям. С той же целью такие же (так называемые алиментарные) фонды учреждались частными богатыми собственниками в провинциальных городах. Большие средства расходовались на постройки и зрелища. Так, например, празднества по случаю окончательной победы над дакийцами продолжались 121 день. Вместе с тем императоры всячески подчеркивали свою скромность и доступность любому простому гражданину. Адриан прогуливался пешком по улицам Рима, запросто беседуя со встречными. Рассказывали, будто раз, желая избавиться от какой-то назойливой старухи, приставшей к нему с просьбой, Адриан сказал, что у него нет сейчас для нее времени и пошел своей дорогой. "Если у тебя нет времени, не будь императором!" – закричала ему вдогонку старуха. Адриан устыдился, вернулся и разобрал ее дело. Поэтому у Светония подчеркивается простота и доступность достойных принцепсов, и он неизменно отмечает постройки, раздачи и зрелища, осуществлявшиеся как хорошими, так и плохими императорами. Последние отличались от первых в этом смысле тем, что ублажали народ не на свои, а на награбленные средства и львиную долю тратили на прихоти, роскошь и разврат. Вместе с тем Светоний одобряет меры, принимавшиеся не только для подавления мятежей, но и репрессии против проповедников непризнанных государством религиозных учений, волновавших народ. Он ставит в заслугу Клавдию изгнание из Рима восставших "по наущению некоего Хреста" иудеев; а Нерону казнь христиан, "приверженцев нового и зловредного суеверия" (Клав., 25; Нер., 16):

Императорские отпущенники, вызывавшие столько негодования у знати, продолжали играть большую роль, но теперь несколько замаскированную. На некоторые главные должности бюрократического аппарата Адриан стал назначать всадников. Плиний в своем панегирике специально отмечал, что Траян держит своих вольноотпущенников в чести, но не ставит их в исключительное положение, а потому и все граждане готовы от чистого сердца воздавать должное их заслугам. Ходил анекдот о поступке Адриана с одним из его приближенных рабов: увидев, как он прогуливается в обществе двух сенаторов, император приказал дать ему пощечину и передать, чтобы он впредь не смел вести себя как равный с людьми, рабом которых он еще может стать. Антонины раз навсегда отказались принимать доносы от рабов, прекратив, таким образом, по словам Плиния, "рабскую войну", освободив господ от страха перед "домашними обвинителями" и принудив рабов к "почтительности и повиновению". При Траяне был и значительно усилен закон, каравший рабов в случае убийства господина. Вместе с тем в связи с обострением противоречий между рабами и рабовладельцами, опасаясь возможных восстаний, Адриан, а затем его преемники предприняли ряд мер, направленных на известное ограничение произвола господ: запрещено было убивать рабов без суда, держать их пожизненно в оковах, заточать в рабские тюрьмы-эргастулы; Адриан даже сослал на пять лет знатную матрону за слишком жестокое обращение с рабынями. Соответственные отклики мы находим и у Светония. Он резко осуждает цезарей, дававших чрезмерную власть своим отпущенникам, принимавших отпущенников в число сенаторов и особенно поощрявших рабов к доносам на господ. Но он с похвалой отзывается о милостивом отношении Августа к отпущенникам и рабам (Авг., 67) и ставит в заслугу Клавдию изданный им закон, согласно которому больные рабы, покинутые господами, в случае выздоровления становились свободными (Клав., 25).

Светоний нигде прямо не касается вопроса о престолонаследии, но, рисуя безумства и зверства Калигулы, Нерона, Домициана, он явно примыкает к господствующей и сформулированной, между прочим, Плинием мысли о пагубности политики тех императоров, которые вместо того, чтобы выбрать наследника из числа лучших людей империи, искали его среди членов своей семьи, как будто им предстояло завещать власть над лично им принадлежащими землями и рабами, а не над сенатом, народом, войском и провинциями. В соответствии с современной ему концепцией природы императорской власти Светоний, отрицая за принцепсом право именовать себя "богом" и "господином", как это позволяли себе делать Калигула и Домициан, тем не менее признает ее божественное происхождение. Рождение и смерть императоров знаменуют всевозможные чудесные явления. Император, избранник богов, и сам приобщен к их сверхъестественной силе, независимо от того, произошел ли он из знатной или из простой семьи. Август еще в детстве заставил онеметь надоедавших ему лягушек. Людей, входящих в дом, где он родился, охватывает священный ужас. Веспасиан, только что провозглашенный императором, исцелил слепого и хромого. Обыкновенные смертные, естественно, должны почитать посланного богами властителя. Но если он забывает свой долг и злоупотребляет данным ему могуществом, подданные имеют право его убить. Поэтому Светоний оправдывает убийство не только таких тиранов, как Калигула, Нерон, Домициан, но и такого выдающегося, имевшего много бесспорных заслуг деятеля, как Юлий Цезарь. Чрезмерные почести, которых он требовал, его презрение к сенату, обычаям и законам, пишет Светоний, показывают, что он был убит по справедливости (Юл., 76).

Характерное для времени Адриана официальное покровительство интеллигенции, забота о науках и искусствах также нашли отражение в светониевских биографиях первых императоров. Он отмечает, что Юлий Цезарь был выдающимся оратором и писателем (Юл., 55), что Август покровительствовал поэтам, хорошо знал литературу и никого не покарал за свободную речь (Авг., 54; 89). В числе достоинств Клавдия Светоний называет его эрудицию и интерес к истории (Клав., 25). Он хвалит даже столь осмеянные сенатом поэтические наклонности Нерона и его публичные выступления с декламацией собственных стихов. Осуждает он лишь неподобающее императору чрезмерное увлечение театром и бегами и участие в сценических представлениях (Нер., 10; 20-22). Веспасиан, вообще пользующийся большой симпатией Светония, снисходительно относился к "дерзким" выступлениям философов и казнил Гельвидия Приска лишь после того, как он перешел все границы. Не будучи сам тонким знатоком искусства и литературы, он поддерживал талантливых людей и ввел оплату преподавателям риторики (Весп., 13; 15; 18). Напротив, Домициан, став к концу своего правления жестоким и кровожадным деспотом, изгнал из Рима философов (Дом., 10).

На события своего времени Светоний откликается даже в некоторых сообщаемых им мелких подробностях. Так, например, по инициативе Адриана юристы, собрав служившие одним из источников права эдикты римских магистратов, составили на их основе утвержденный императором так называемый "вечный эдикт". Аналогичное намерение кодифицировать право, включив в несколько книг действующие законы и отменив устаревшие, Светоний приписывает и Юлию Цезарю (Юл., 44).

Светоний не был глубоким и самостоятельным политическим мыслителем. Но его биографии, помимо содержащихся в них фактов, представляют интерес и как документ эпохи, когда формировалась теория "просвещенной монархии". В своей совокупности они дают достаточно ясную и полную программу, которой должен был следовать правитель, желавший заслужить одобрение господствующего класса. Кое-какие ее черты были порождены специфическими тогдашними условиями. Другие казались актуальными и в иные эпохи. Отсюда интерес к жизнеописаниям двенадцати цезарей и в средние века, и в новое время, благодаря чему лишь это одно из многочисленных сочинений Светония дошло до нас почти полностью. Как своеобразный памятник римской культуры, оказавшей столь значительное влияние на культуру европейскую, труд Светония интересен и для современного читателя.


М.Л.Гаспаров

СВЕТОНИЙ И ЕГО КНИГА

Светонию не повезло во мнении филологов и историков. Как историка его всегда заслонял Тацит, как биографа – Плутарх. Сравнение с ними было для него слишком невыгодно. Недостатки и несовершенства светониевских биографий установлены давно, и перечень их переходит неизменным из книги в книгу. Светоний не заботится о психологической последовательности: он перечисляет добродетели и пороки каждого императора по отдельности, не задумываясь, как могли они вместе жить в одной душе. Светоний не заботится о хронологической последовательности: он соединяет в одном перечне факты начала и конца правления, без логики и связи. Светоний лишен понимания истории: образы императоров он представляет в отрыве от исторического фона и, детально разбирая мелочи их частной жизни, лишь мимоходом упоминает о действительно важных исторических событиях. Светоний лишен критического чутья: он использует в своих биографиях заведомо тенденциозные источники, не думая о том, чтобы примирить их разногласия. Светоний лишен литературного вкуса: он не заботится о художественной отделке слога, он однообразен и сух. "Это не настоящий писатель" – таково решительное утверждение одного из последних исследователей, подводящее итог долгой традиции оценок Светония.

Все эти обвинения, бесспорно, не лишены оснований. И все же думается, что современные историографы несправедливы к римскому историку. Светония мерят чужой меркой, тогда как следовало бы найти его собственную. Светония сравнивают с Тацитом и Плутархом, между тем как из этих трех авторов каждый преследовал свои собственные задачи и по задачам выбирал свои средства. Чтобы объяснить все особенности светониевских биографий, нужно определить цель, которую ставил себе их автор.

Трудность этого вопроса в том, что о Светонии мы знаем очень мало. Несколько беглых намеков в сочинениях самого Светония, несколько писем Плиния Младшего, обращенных к Светонию или упоминающих о нем, одна надпись, найденная в Африке в 1950 г. и уточняющая некоторые моменты его служебной карьеры, поздние упоминания у Спартиана (IV в.) и у Иоанна Лидийца (VI в.), да список сочинений, приводимый в византийском словаре "Суда" (X в.) – вот и все разрозненные сведения, из которых приходится составлять картину жизни и творчества Гая Светония Транквилла.

Ни год рождения, ни год смерти Светония неизвестны. В одном месте он упоминает, что был юношей (adulescens), когда в 88-89 г. на Востоке появился лже-Нерон (Hep., 57): при всей неопределенности слова adulescens отсюда можно заключить, что Светоний родился в начале 70-х годов н.э. Он принадлежал к всадническому роду: его отец был легионным трибуном всаднического звания в войске Отона при Бетриаке (От., 10), его дед, вероятно, занимал какую-то маленькую должность при дворе Калигулы (Кал., 19). Сам Светоний вырос, по-видимому, в Риме (Дом., 12) и получил обычное для своего времени образование сперва в грамматической, потом в риторической школе (Гр., 4). По окончании школы Светоний попадает в кружок Плиния Младшего – один из центров культурной жизни этого времени. Консул 100 г. Плиний Младший был старше Светония лет на десять; ученик Квинтилиана, друг Тацита, изящный писатель, человек разносторонних, хотя и неглубоких культурных интересов, Плиний полюбил молодого ученого и стал неизменным его покровителем.

Карьера человека всаднического сословия начиналась обычно с военной службы, но Светонию это было не по душе: Плиний выхлопотал ему должность войскового трибуна, но Светоний попросил передать ее одному из своих родственников (Плиний, Письма, III, 8). Светоний остается в Риме, становится членом двух жреческих коллегий, император Траян назначает его в какую-то "отборную коллегию" (судейскую?), Плиний испрашивает для него у Траяна "право трех детей", дающее некоторые знаки уважения и льготы по службе (письмо X, 94-95). Он занимается адвокатской практикой, но без усердия: увидев дурной сон, он просит Плиния отсрочить очередной процесс, и тому приходится ободрять суеверного друга (письмо I, 18). Он пишет свое первое большое сочинение – может быть, это была книга "О знаменитых людях", отчасти дошедшая до нас, – но медлит с изданием, и Плиний его торопит: "не откладывай больше... работа твоя готова и закончена, от полировки она не заблестит, а начнет стираться" (письмо V, 10). Чтобы спокойно жить и работать, он хочет купить именьице близ Рима, и Плиний просит одного из своих приятелей посодействовать непрактичному Светонию (письмо I, 24). "В этом имении, если только цена его доступна, многое соблазняет моего Транквилла: и соседство Рима, и удобная дорога, и маленькая усадьба, и размеры владения, при которых оно может скорее развлекать, чем занимать. Для человека книжного, как он, с избытком довольно такого количества земли, чтобы можно было дать покой голове и отдых глазам, тихонько обойти по меже вокруг, знать все свои лозы и пересчитать деревца..."

В 117 г. воина Траяна сменяет у власти ученый Адриан, любитель и ценитель наук и искусств. Для Светония неожиданно открываются возможности выгодной придворной службы. Он поступает в императорскую канцелярию "по ученым делам" (a studiis), ему поручается надзор за публичными библиотеками (a bibliothecis) и, наконец, он получает высокий пост советника "по переписке" (ab epistulis): к нему сходятся отчеты и донесения со всех концов империи, он докладывает о них Адриану, составляет и рассылает на места императорские распоряжения. Придворная служба открыла Светонию доступ к государственным архивам, и он не преминул воспользоваться этим для своих ученых работ: в эти годы он пишет свои жизнеописания двенадцати цезарей и издает это сочинение с посвящением Септицию Клару, начальнику преторианцев при Адриане. По-видимому, Светоний был знаком с Септицием Кларом еще по кружку Плиния и теперь, после смерти Плиния, нашел в нем нового покровителя. Посвящение до нас не дошло, так как начало сочинения Светония в рукописях утрачено.

Но придворная карьера Светония была недолгой. В 122 г. по приказу императора Адриана, объезжавшего в это время западные провинции, он был уволен. Спартиан, биограф Адриана, пишет об этом так: "Септиция Клара, начальника преторианцев, Светония Транквилла, заведующего перепиской, и многих других он сменил за то, что они вопреки его приказу вели себя с женой его Сабиной вольней, чем это допускало уважение к императорскому дому" ("Адриан", 11, 3). Совершенно ясно, что упоминание о Сабине, нелюбимой жене Адриана, здесь не причина, а повод; настоящая же причина связана с какой-то глухой придворной интригой и нам не известна. Светонию в это время было около 50 лет. О его дальнейшей жизни мы ничего не знаем; но, судя по количеству им написанного, прожил он еще долго и умер, быть может, около 140-150 гг. н.э.

"Суда" перечисляет заглавия целого ряда сочинений Светония, не дошедших до нас. Это: 1) "О детских играх у греков"; 2) "О зрелищах и состязаниях у римлян", 2 книги; 3) "О годе у римлян"; 4) "О книжных знаках"; 5) "О "Государстве" Цицерона" – полемика против александрийского грамматика Дидима, написавшего при Антонии книгу против Цицерона; 6) "О названиях и предметах одежды, обуви и всякого рода покровов", или, как короче цитирует Сервий, "О видах одежды"; 7) "О брани или ругательствах и о происхождении каждого"; 8) "О Риме и римских обычаях и нравах". Кроме того, из других источников известны названия нескольких сочинений, пропущенных "Судой": 9) "О царях" в 3 книгах – о царях Европы, Азии, и Африки; это сочинение в IV в. перелагал в стихи Павлин Ноланский; 10) "Об общественных должностях" – упомянуто Присцианом; 11) "О знаменитых блудницах" – цитируется Иоанном Лидийцем; 12) "О телесных недостатках" – упомянуто Сервием; 13) "О разных предметах" – одна цитата на грамматическую тему сохранена Харисием. Может быть, эти столь разнотемные трактаты были как-то циклизированы: высказывалось предположение, что сочинения 2, 3, 6, 8 могли составлять части большой работы "Рим", а сочинение 12 и какие-нибудь другие входить в "Луг", загадочное энциклопедическое сочинение, приписанное Светонию средневековыми авторами; но это лишь гипотезы. Некоторые из этих сочинений дошли до нас в поздних отрывочных извлечениях; из них видно, что трактаты "О детских играх" и "О ругательствах" были написаны Светонием по-гречески.

Тематическое разнообразие сочинений Светония всегда озадачивало исследователей. Неожиданно оказывалось, что историк Светоний был вовсе не историком, а писателем-энциклопедистом, антикваром, которого равно занимали биографии писателей и биографии гетер, римские магистратуры и греческие ругательства, теории Цицерона и телесные недостатки. Жизнеописания двенадцати цезарей представлялись лишь случайной областью упражнения такой ученой любознательности, для которой обжорство Вителлия и походы Цезаря имели одинаковый исторический интерес. Никаких откликов на современность от такого писателя не приходилось ожидать. Биографические сведения, казалось, подкрепляли такой образ автора. "Книжный человек" (scholasticus), по выражению Плиния, миролюбивый, нерешительный и непрактичный, лишь недолго и неудачно занимавший государственную должность, да и то такую, где важнее всего были ученость и хороший стиль, а потом вновь удалившийся к своим книгам, – этот облик Светония, сложившийся в представлении ученых XIX в. и доживший до наших дней, во многом определял отношение исследователей к историческому сочинению Светония.

Вряд ли такой подход можно назвать правомерным. Странно было бы судить о сохранившемся произведении, исходя из несохранившихся. Для нас Светоний – прежде всего историк и должен изучаться в связи с проблемами, занимавшими историографию его времени.

Не случайно и Светоний и его старшие современники Тацит (в "Анналах") и Плутарх (в серии императорских биографий, из которой до нас дошли только жизнеописания Гальбы и Отона) сосредоточивали свое внимание на одной и той же эпохе – на том столетии римской истории, которое начиналось Августом, а кончалось междуцарствием 69 г. Это было столетие политических экспериментов, в ходе которых постепенно определялось политическое оформление императорской власти в Риме. Августу после долгих осторожных попыток удалось выработать систему относительного равновесия интересов принцепса и сената и поддерживать ее в течение своей долгой жизни. Но решение Августа не было единственно возможным. До Августа – Цезарь и Антоний, после Августа – Тиберий и Калигула, Клавдий и Нерон, каждый по-своему варьировали это решение или предлагали иные; и как при всяких политических экспериментах, при этом было пролито очень много крови. Только сто лет спустя, ко времени Веспасиана, стало окончательно ясно, что система Августа все-таки оказалась самым приемлемым вариантом и самым желательным образцом. Линия преемственности протянулась от Августа – к Веспасиану и Титу, а от них – к Нерве, Траяну и Антонинам. Течение истории получило свою цель, и историкам предстояло изобразить путь к этой цели, собрав и осмыслив с новой точки зрения все сведения о первых преемниках Августа. Точка зрения была установлена, оставалось подкрепить ее фактами.

Трудность задачи, стоявшей перед историками, заключалась в характере источников, которыми они располагали. Дело в том, что порядок престолонаследия при Юлиях-Клавдиях был непредвидимо причудлив: власть переходила в лучшем случае от родственника к родственнику, но никогда от отца к сыну или от брата к брату. Это значило, что между сменявшимися правителями не было такого родственного пиетета, какой бывает в наследственных монархиях, где преемник чтит предшественника, даже если и не продолжает его политику. В Риме этих лет каждый новый император видел в своем предшественнике личного врага, слишком долго заслонявшего ему путь к власти. Поэтому историческая и публицистическая литература о каждом императоре отчетливо делилась на две части: вся прижизненная литература безудержно его превозносила, вся посмертная – столь же безудержно порочила. Образцом прижизненных восхвалений может служить краткая "Римская история" Веллея Патеркула, написанная при Тиберии и славящая Тиберия как героя и благодетеля; образцом посмертных поношений может служить приписывавшийся Сенеке "Апофеоз божественного Клавдия" ("Апоколокинтосис"), злейшая сатира, где изображается, как только что умерший и обожествленный Клавдий, хромая, взбирается на Олимп, и там возмущенные боги осыпают его оскорблениями и насмешками. Эти произведения уцелели до нас почти случайно из целого моря подобной пропагандистской литературы поздней республики и ранней империи. Разобраться в этом море разноголосицы, вывести из множества противоречащих друг другу фактов и суждений окончательную, отвечающую требованиям времени характеристику каждого из сменившихся правителей, – такова была задача, стоявшая перед новым поколением историков. Тацит, Плутарх и Светоний подошли к этой задаче по-разному, каждый в соответствии со своими интересами и в меру своих способностей.

Тацит был историк, Плутарх был моралист; Тацит стремился постичь законы истории, Плутарх – законы человеческой души. Оба, хотя и с разных сторон, старались объяснить каждый поступок каждого правителя, увидеть, как в одной душе уживались высокий дух и низкие пороки, бесчеловечие и государственный ум; и действительно, созданные ими образы, при всей их тенденциозности, остались высшим достижением античного психологического портрета (по крайней мере, постольку, поскольку об императорских биографиях Плутарха можно судить по позднейшим его "Сравнительным биографиям"). Светоний был чужд таких философских интересов. Его цель была скромнее: он хотел не объяснить, а только оценить события. Если Тацит и Плутарх стремились свести дурное и хорошее в личности императоров в диалектическое единство, то Светоний, напротив, стремится разделить дурное и хорошее, разграничить их как можно четче, разложить их на разные чаши весов и посмотреть, какая чаша перетянет. "Все эти поступки... порой достойные немалой похвалы, я собрал вместе, чтобы отделить их от пороков и преступлений, о которых буду говорить дальше", пишет он в биографии Нерона (19, 3). А в биографии Тиберия есть знаменательное место, где речь идет о мотивах, которыми руководствовался Август, выбирая наследником Тиберия: думали, что Август сделал это только "в тщеславной надежде, что при таком преемнике народ скорее пожалеет о нем"; но Светоний этому не верит: "нет, я полагаю, что он взвесил все достоинства и недостатки Тиберия и нашел, что его достоинства перевешивают" (Тиб., 21, 2-3). Трудно сказать, верно ли угадал Светоний намерения умирающего Августа, но свой собственный метод работы он этими словами охарактеризовал совершенно точно.

Объяснение событий требует рассмотрения фактов в их связи и взаимодействии, в том сложном переплетении причин и следствий, в котором хорошие и дурные поступки с одинаковой необходимостью вытекают подчас из одних и тех же мотивов. Так поступают и Тацит, и Плутарх, хотя для одного эта связь событий распространяется на всю римскую историю, для другого ограничивается жизнью одного человека. Оценка событий, наоборот, требует как можно более полной изоляции факта: только тогда его можно будет сопоставить с отвлеченной меркой достоинства и сказать о нем: "хорошо" или "плохо". Так поступает Светоний. Не связность рассказа, а дробность рассказа необходима ему для его целей. В своем произведении он вместо истории дает цепь биографий, в каждой биографии вместо последовательности событий предлагает читателю россыпь фактов. Его императоры проходят перед судом читателя, как бы сдавая экзамен на хорошего правителя; и как на экзамене, в расчет принимаются не мотивы их действий, а только сами действия и их результаты.

Тацит хотел устрашить читателя, показав ему роковую неизбежность вырождения императорского Рима; Плутарх хотел утешить читателя, предложив ему нравственные образцы, которых следовало держаться и которых следовало избегать. Оба стремились заглянуть в душу своим героям и выявить за индивидуальными особенностями общечеловеческие свойства, одинаково присущие прошлому, настоящему и будущему. Для них история продолжает жить в современности: Тацит чувствует, что жестокости прежних императоров могут возобновиться при любом новом правителе, Плутарх знает, что добродетели и пороки древних мужей остаются и останутся примером и уроком для всех времен. Светонию это чувство неизвестно. Современность для него уже пришла к решению всех вопросов, волновавших прошлое, истина достигнута, былые ошибки остались за порогом и никогда больше не повторятся: это были частности, случайные эпизоды, никаким обобщениям не подлежащие. Поэтому, оглядываясь на них, он смотрит лишь на внешнюю сторону событий, ищет в них черты как можно более индивидуальные, неповторимые, необычные, яркие; своеобразие в мелочах интереснее для него, чем сходство в целом; иначе говоря, он стремится не к поучительности, а к занимательности.

Такова задача и таков подход к ней у Светония: оценка вместо объяснения, россыпь фактов вместо связи событий, занимательность вместо поучительности. Эта задача и этот метод определяют все своеобразие построения светониевских биографий – и в отборе и в расположении фактов.

Отбор фактов у Светония замечателен тем, что взгляд автора все время сосредоточен на личности императора. Это не история империи, а история императоров: император один держит ответ за все свое время. Исторического фона Светоний не показывает: в лучшем случае, он напоминает о нем, предполагая все значительные события известными читателю. Все, что происходит на огромных пространствах империи, проникает в рассказ Светония лишь глухими отголосками. События в провинциях для него не существуют: ни галльское восстание Флора и Сакровира в 21 г., ни германское восстание Цивилиса в 70 г. вовсе не названы в биографиях, иудейская война упомянута лишь как повод к возвышению Веспасиана, британское восстание – лишь как ложное исполнение одного из пророчеств Нерону. Говоря о расширении империи, он лишь сухо сообщает: "такие-то области обращены в провинции", или в лучшем случае определяет их пространство и положение (Юл., 25; Тиб., 16). Пограничные войны упоминаются им чем дальше, тем реже: о переговорах с Парфией в 35-36 гг. он еще сообщает, так как вел их отец будущего императора Вителлия, но о тяжелой войне при Нероне забывает, так как командовавший здесь Домиций Корбулон ничем не был связан с императорским домом. Его цель – рассказать не о событиях, а о том, как вел себя император при этих событиях: о завоевании Британии он говорит в придаточном предложении, а о триумфе Клавдия – в главном. О мутинской войне он упоминает лишь затем, чтобы сообщить, как Октавиан бежал с поля боя и как его подозревали в коварном убийстве соперников; решающее сражение сицилийской войны интересно для него только тем, что Октавиан перед боем спал непробудным сном. Не случайно из всех военных предприятий императоров подробнее всего описанным оказался шутовской поход Калигулы в Галлию и Германию.

Таким образом, в центре внимания автора остается город Рим и императорский двор. Светоний перечисляет императорские постройки и зрелища, законы и эдикты, показывает отношение правителя к сенату, всадничеству и народу, особенное внимание уделяет организации суда и судейской деятельности императора. Лица, окружающие императора и во многом влиявшие на государственные дела, отступают в тень: в биографии Августа лишь мельком упомянуты Агриппа и Меценат, в биографии Тиберия только назван Сеян и даже не назван Макрон, в биографии Нерона нет места для Сенеки, в биографии Гальбы – для Нимфидия Сабина; только при безвольном Клавдии перечислены его советники-вольноотпущенники, игрушкой которых (по общему мнению) был император. Зато фигура императора, заслоняющая все остальные, выписана со всеми возможными подробностями: здесь, в изображении человека, олицетворяющего собой всю римскую державу, для Светония нет несущественных мелочей. Он заботливо собирает сведения о его здоровье, характере, привычках, интересах, образе жизни; частная жизнь императора оказывается неотъемлемым дополнением его государственной деятельности, она как бы раскрывает перед читателем задатки властителя в частном человеке и позволяет предугадывать по чертам характера черты политики. Кроме того, подробности частной жизни императора, конечно, позволяли придать повествованию ту занимательность, которой так дорожил Светоний и его читатели. О любовных приключениях Цезаря Светоний пишет подробнее, чем о завоевании Галлии, шутки Веспасиана у него тщательно собраны, а знаменитое постановление о разделении власти между сенатом и Веспасианом даже не упомянуто. Но это было общепризнанным правом биографа – так и Плутарх писал в начале жизнеописания Александра Македонского: "Ведь мы не историю пишем, а биографию, и не из самых славных деяний войны видны бывают добродетели или пороки, но часто малый какой-нибудь поступок, слово, шутка дает более возможности судить о характере человека, чем сражения с десятками тысяч убитых, чем громадные боевые операции, чем осады городов..."

Расположение фактов в биографиях Светония еще более интересно. Оценка всегда предполагает сравнение: чтобы оценить деятельность императора, нужно сопоставить ее с деятельностью других императоров и с требованиями, предъявляемыми к идеальному правителю. Группировка фактов должна допускать такое сравнение, следовательно, она должна быть не хронологической, отдельной для каждого императора, а логической, общей для всех. Именно такую логическую схему разрабатывает Светоний для своих биографий. Биография членится на разделы, разделы на рубрики, рубрики на подрубрики, подрубрики на пункты, под пунктами перечисляются факты; каждый факт находит свое место, расположение становится отчетливым и ясным, как в систематическом каталоге или как в музейной витрине; каждая рубрика повторяется из биографии в биографию, помогая следить за планом и облегчая сравнение: армия разрозненных фактов получает новую строгую организацию.

Биографическая схема Светония состоит из четырех разделов: жизнь императора до прихода к власти; государственная деятельность; частная жизнь; смерть и погребение. В первом и последнем разделе по необходимости автор придерживается хронологической последовательности событий; но средние, основные разделы, охватывающие время правления императора, целиком построены по логической схеме с рубриками и подрубриками. В биографии Цезаря эта схема не сразу бросается в глаза: так как путь Цезаря к власти был слишком долгим, а пребывание у власти слишком коротким, то равновесие разделов здесь поневоле нарушается; однако уже здесь Светоний четко отмечает рубеж между "государственной деятельностью" и "частной жизнью" (44, 4). Зато в биографии Августа, где материала было особенно много и нужда в систематизации особенно велика, членение на разделы выдержано и подчеркнуто. Рубеж между "началом жизни" и "государственной деятельностью" отмечен авторской репликой: "Обрисовав его жизнь в общих чертах, я остановлюсь теперь на подробностях, но не в последовательности времени, а в последовательности предметов, чтобы можно было их представить нагляднее и приятнее" (9). Рубеж между "государственной деятельностью" и "частной жизнью" отмечен новой репликой: "Изложив, таким образом, каков был Август на военных и гражданских должностях, и как вел он государственные дела по всем краям земли в мирное и военное время, я перейду теперь к его частной и семейной жизни и опишу, каков он был и что с ним было дома, среди близких, от юных лет и до последнего дня" (61). От "частной жизни" к описанию смерти рассказ переходит плавно и постепенно, однако Светоний почти насильственно отмечает и этот рубеж: "Смерть его, к рассказу о которой я перехожу, и посмертное его обожествление... " и т.д. (97). В последующих биографиях границы разделов не отмечены столь наглядно, но сами разделы неизменно остаются одни и те же.

"Не в последовательности времени, а в последовательности предметов" (neque per tempora, sed per species) – таков основной принцип светониевского повествования. Эти "предметы", определяющие членение разделов на рубрики, неизменны во всех биографиях. В разделе о государственной деятельности это – занимаемые должности, политические новшества, социальная политика, суд и законодательство, военные предприятия, постройки, раздачи, зрелища и т.д. В разделе о частной жизни это – наружность, здоровье, образ жизни (одежда, еда, сон), нрав (и безнравственность), образованность, ученые и литературные занятия, вера и суеверия и т.д. Особую группу рубрик составляют такие черты характера, как милосердие, доброта, щедрость (или, наоборот, жестокость, зависть, алчность и пр.), как отношение к родным, друзьям, клиентам и т.д., в зависимости от того, насколько сказывались эти черты личности на государственных делах, их характеристика попадает то в раздел о государственной деятельности (Тиберий, Калигула, Нерон, Веспасиан), то в раздел о частной жизни (Цезарь, Клавдий). Начальный и конечный разделы биографии с их хронологическим планом тоже отчетливо дробятся на рубрики: в рассказе о возвышении Цезаря подчеркнуто выделены ступени: квестура (6), эдильство (10), претура (14), консульство (19); в рассказе о молодости Клавдия – жизнь до Калигулы (2-6) и жизнь при Калигуле (7-9), в заключительных частях биографии обычно разделяются смерть, похороны и завещание.

С такой же методичностью рубрики членятся на подрубрики: в социальной политике императора всякий раз выделяется отношение к сенату, к всадничеству и к народу; среди зрелищ – зрелище в театре, в цирке и в амфитеатре; в ученых и литературных занятиях – занятия латинской и греческой словесностью и т.д. Рубрика о жестокости Калигулы (27-33) делится на подрубрики "жестокость за делами" (27-31) и "жестокость на отдыхе" (32-33), а первая из этих подрубрик – на "жестокость в поступках" (27-28) и "жестокость в словах" (29-31); и даже внутри этих мельчайших отрывков группировка фактов обнаруживает местами новые четкие признаки деления (26, 4; 30, 2). Каждая рубрика и подрубрика обычно начинается ключевым словом, как в словаре. Так, в описании ненависти Тиберия к родственникам (50-54) читаем: "Свою ненависть к родственникам раньше всего он обнаружил против своего брата Друза..." – и затем следует: "Ливию, мать свою..."; "Сыновей своих..."; "Агриппину, свою невестку..." и т.д. В описании мероприятий Клавдия (18-21) друг за другом следуют: "Благоустройство и снабжение города...", "Постройки...", "Раздачи народу...", "Цирковые игры...", "Гладиаторские битвы..." и т.д. По таким как бы подзаголовкам часто можно проследить план больших кусков. Издатели и переводчики хорошо знают, как трудно бывает обычно делить на абзацы плавно льющуюся связную речь античного писателя; Светоний в этом отношении представляет исключение, у него дробление на абзацы напрашивается само собой.

По этим ячейкам рубрик и подрубрик размещает Светоний собранные им факты. Сначала общее заявление, потом ряд подтверждающих его фактов – таково обычное строение подрубрики, этой простейшей единицы светониевского повествования. "К друзьям Цезарь был внимателен и добр" – в подтверждение следуют два примера. "А с врагами он легко и охотно мирился" – следуют три примера, изложенных единообразными фразами ("Гаю Меммию...", "Гаю Кальву...", "Валерия Катулла..."). "И даже во мщении он сохранял мягкость..." – следуют четыре примера, так же анафорически изложенных, из них последний, замыкающий этот ряд подробнее других (см. Юл., 72-74). "Отношение Августа к рабам и вольноотпущенникам было строгим, но милостивым..." – следуют два примера милосердия и три примера строгости (см. Авг., 67). "При решении судебных дел Клавдий обнаруживал то удивительную мудрость, то редкое безрассудство..." – следуют три примера мудрости и четыре примера безрассудства (см. Клав., 15). "Германик в высокой мере был наделен красотой, отвагой, красноречием, ученостью, добротой и привлекательностью..." – каждое из этих шести достоинств иллюстрируется отдельными примерами (см. Кал., 3). "Цезарь показал римлянам и битву гладиаторов, и театральные представления, и скачки в цирке, и состязания атлетов, и морской бой..." – о каждом из этих пяти увеселений следуют отдельные подробности (см. Юл., 39). Так до последних мелочей выдерживает Светоний логическую стройность своего изложения. Напротив, хронологическую связанность он уничтожает почти насильственно. "Только два было друга у Августа, которых он сперва возвысил, а потом казнил: Сальвидиен и Галл''; возвысил он первого так-то, второго так-то, казнил первого за то-то, второго за то-то" (см. Авг., 66) Светоний нарочно перебивает историю Сальвидиена историей Галла, между тем как Плутарх непременно рассказал бы отдельно и связно сперва о Сальвидиене, потом о Галле. Примеры такого рода в биографиях Светония встречаются на каждом шагу. Не случайно он так любит рассказ об одном событии разрывать на разные рубрики: в биографии Цезаря он дважды говорит о Никомеде (2 и 49), дважды о пиратах (4 и 74), дважды о скандале Клодия (6 и 74), в биографии Августа – о жертве при Перузии (14 и 96), в биографии Калигулы – о Байском мосте (19 и 32). Он словно боится, что читатель увлечется связным рассказом, и все время напоминает, что не рассказ здесь главное. Не рассказ, а перечень – основа светониевского изложения. Пункты таких перечней могут занимать целые фразы, как в приведенных примерах; могут образовывать вереницы сочиненных предложений внутри фразы, как в перечислении замыслов Цезаря или актов Нерона (Юл., 43; Нер., 16); могут сжиматься до причастных оборотов в быстром описании подробностей какой-нибудь сцены (Юл., 58, 2; Кал., 13 и т.п.); но читатель все время помнит, что перед ним не эпическое повествование, а сводка примеров.

Композиция определяет стиль. Ни живость рассказа, ни яркость картин для общих целей Светония не нужны: ему нужны лишь точность, ясность и краткость. Он пишет не так, как требует стилистическая традиция, а так, как требует материал. Он не смущается тем, что его фразы однообразно до монотонности начинаются ключевым словом, а кончаются глаголом, и что его описания внешности императоров кажутся выпиской из полицейской описи примет. Его стиль – стиль не художественной, а деловой речи. Истоки этого стиля следует искать в практике императорских канцелярий. Однообразное построение фраз, ключевое слово в начале, сочинение вместо подчинения, бессоюзие, плеонастические пары слов для уточнения понятий ("знающий и опытный", "истина и правда", "сообщник и участник") – все эти характерные приметы светониевского слога имеют свой прообраз в слоге законов, указов и судебных установлений. Знаменитая надпись "Деяния божественного Августа" даже по плану настолько напоминает рубрики Светония, что некоторые ученые усматривали в ней его непосредственный образец. Конечно, в обращении Светония с элементами этого делового стиля чувствуется хорошая выучка грамматической и риторической школы. Но вряд ли это была цицеронианская школа Квинтилиана и его последователей, как принято думать; скорее это была школа, примыкавшая к традиции Сенеки, мастера короткой фразы и броской подробности. Цицероновский слог в биографиях Светония почти незаметен: в синтаксисе он избегает периодов и предпочитает сочиненные предложения, в грамматике и лексике он не старается держаться норм "золотого века" и свободно употребляет разговорные обороты своего времени – предложные конструкции, производные слова, сослагательное наклонение вместо изъявительного, грецизмы и т.д. Справедливо было замечено, что светониевская характеристика стиля Августа (Авг., 86) вполне приложима и к собственному стилю Светония: "Больше всего он старался как можно яснее выразить свою мысль и, чтобы лучше этого достичь, ничем не смущая и не сбивая читателя или слушателя, он без колебания ставил предлоги при названиях городов и повторял союзы, без которых речь звучала бы легче, но понималась бы труднее...".

Фактичность – главное качество сочинения Светония. Как Плиний о каждой книге своей "Естественной истории", так и Светоний мог написать о каждой своей биографии: "собрано столько-то фактов". Понятно, что такой своеобразный материал требовал своеобразных приемов художественной обработки. Для риторических приемов, какими пользовалась традиционная историография, здесь не было места. Только раза два позволяет себе Светоний набросать широкие и эффективные картины риторическими оборотами (Тиб., 61; Кал., 37, 3); обычно он пользуется более тонкими средствами. Он умеет упомянуть о единичном событии как об общем правиле (смерть убийц Цезаря, Юл., 89; смерть дочери Сеяна, Тиб., 61, 5); умеет допустить не сразу приметное преувеличение (плавание Цезаря к Британии, Юл., 57; поголовная гибель узников после смерти Тиберия, Тиб., 75); умеет из нескольких версий искусно выбрать сильнейшую (пожар Рима для него – заведомое преступление Нерона, а пожар Капитолия – дело рук Вителлия: Нер., 38, Вит., 15; Тацит и здесь, и в других случаях выражается осторожнее); любопытно, что смерть Тиберия он описывает в биографиях Тиберия и Калигулы по разным версиям, хотя и с оговорками. В перечислении фактов он искусной градацией добивается нарастания нужного впечатления (подготовка Цезаря к гражданской войне, Юл., 26-28; горе народа на похоронах Цезаря, Юл., 84; опасности, грозившие Тиберию на Родосе, Тиб., 12; репрессии Тиберия, Тиб., 61-62; оплакивание Германика, Кал., 5; первоначальная популярность Калигулы, Кал., 14 и мн. др.). Вереницу фактов он замыкает рассчитанно выбранной концовкой (так, в биографии Калигулы впечатление от действительно эффектного перечня зрелищ сводится на нет шутовскими подробностями о лугдунском состязании поэтов, а перечень талантов Калигулы завершается уничтожающей справкой: "тем не менее он не умел плавать": Кал., 20 и 54; ср. также концовки о том, как Калигула катался по рассыпанному золоту, и о коне-консуле, гл. 42 и 55). Еще более важную композиционную роль играют зачины и концовки целых биографий. Так, обзор буйств пяти поколений Домициев служит отличным прологом к буйствам Нерона, панегирический портрет Германика создает яркий контраст мрачному образу его сына Калигулы, а быстрый обзор "хороших" и "дурных" Клавдиев предвосхищает загадочное смешение добра и зла в душе Тиберия; так, биография Цезаря эффектно заканчивается роковой гибелью его убийц, концовка "Калигулы" искусным штрихом дорисовывает картину гнетущего ужаса тех лет, а в концовке "Нерона" упоминание о народной любви и памяти придает неожиданную сложность и глубину привычному образу последнего из династии Цезарей.

Даже однообразная система рубрик, избранная Светонием, не сковывает свободы его повествования. В зависимости от наличия и характера материала он то сжимает, то развертывает свои рубрики, располагает их в различной последовательности, подготавливает обдуманными переходами (см., например, Кал., 37-38, Весп., 9-10); нет таких двух биографий, в которых порядок рубрик был бы один и тот же. В коротких биографиях последних шести императоров, где материала у Светония было меньше, рубрикация становится менее четкой, вместо логической группировки часто появляется ассоциативная (так, например, вводится описание внешности Вителлия, гл. 17, 2), а в биографии Тита схема биографии почти целиком подменяется схемой панегирика. Но даже и там, где рубрики и перечни составляют основу жизнеописания, Светоний умеет избежать однообразия, искусно регулируя темп изложения: то он ограничивается беглым обзором больших событий, то, наоборот, вставляет детальные описания таких любопытных мелочей, как почерк или печать Августа; вводит то яркую подробность о силе взгляда Августа или о свисающей руке убитого Цезаря, то ученое отступление о слове puerperium или о слове libertini, то, наконец, неожиданный эпизод, описанный обстоятельно, картинно и с подлинной художественностью. Читатель заметит, как искусно контрастируют подробное с нагнетанием деталей описание блужданий и колебаний Цезаря перед Рубиконом и последующее стремительное изложение важнейших событий победоносной войны (Юл., 31-35). А такие развернутые картины, как убийство и погребение Цезаря или гибель Нерона (с ее драматически отчетливым членением на пять актов, от первых вестей о мятеже до последних слов умирающего императора), даже недоброжелатели Светония вынуждены отнести к лучшим страницам латинской прозы. Изложение Светония складывается из мелких черточек и фактов, как мозаичная картина, которую нужно рассматривать не вблизи, а издали: при медленном филологическом чтении они рассыпаются и теряют связь, но при обычном беглом читательском восприятии все сливается в цельный и неповторимый образ, прочно остающийся в памяти. Светоний писал не для ученых, а для массы любознательных читателей, и любознательные читатели всех эпох отнеслись к его книге благосклоннее, чем профессиональные историки.

Цель всех этих художественных приемов понятна: Светоний хочет придать изложению рельефность и выразительность, чтобы события могли говорить сами за себя. Он знает, что оценка событий тем убедительней, чем она кажется объективней, и поэтому старательно воздерживается от выражения собственных мнений. Поэтому трудно сказать что-нибудь определенное о личных воззрениях Светония. Его морализм ограничивается редкими нотами возмущения при описании императорского разврата, его религиозность сводится к почитанию древних богов и к суеверному нагромождению примет и предзнаменований. Даже его историко-политическая концепция не содержит ничего нового: лицемерный злодей Тиберий, безумец Калигула, чудак Клавдий, не знающий удержу Нерон – все эти образы уже сложились в досветониевской традиции и почти такими же выступают у Тацита и у Диона. Светоний не делал открытий, он только иллюстрировал фактами общие места, уже принятые на веру как им самим, так и его читателями. Были попытки выделить в его концепции элементы сенатской или всаднической идеологии, но результаты оказывались весьма спорными. Его взгляды – не взгляды партии, а взгляды толпы, как удачно выразился когда-то один из исследователей. Поэтому результаты его оценки предопределены заранее: они официальны и общепризнанны.

Мерилом императорских достоинств и недостатков для Светония является тот образ идеального правителя, формирование и черты которого обрисованы в предыдущей статье. Из героев Светония ближе всего к этому образу подходили Август и Тит. Интересно отметить, что образ Цезаря и образ Августа, описанные подробнее всех других, в трактовке Светония явственно противопоставляются. Отношение к образу Цезаря в эпоху принципата было двойственным: императоры чтили его как предка и как гениального полководца и человека, но предложенное им решение политической проблемы отвергалось – здесь образцом был не Цезарь, а Август. Так поступает и Светоний: Цезарь для него – великий человек, но пагубный правитель, Август – человек с недостатками, но благодетельный правитель. Противопоставление Августа Цезарю очевидно во многих рубриках их биографий (военная политика, отношения с солдатами, дарование гражданских прав, отношение к предзнаменованиям (ср. Юл., 24, 3; 67; 80, 2; 59; Авг., 21, 2; 25; 40, 3; 92) и особенно ярко в описании тиранических устремлений Цезаря и республиканских идеалов Августа (Юл., 76-79, Авг., 28 и 52-53). При этом в истории Августа отчетливо различается ранний период (до борьбы с Антонием), когда недостатки человека в нем преобладали над достоинствами правителя, и период зрелости, когда политическая мудрость уничтожает, умеряет или заслоняет его человеческие недостатки. Такую же эволюцию претерпевает и продолжатель традиций Августа Тит с его буйной юностью и мудрой зрелостью. Напротив, Тиберий и Домициан в изображении Светония меняются за годы своего правления не к лучшему, а к худшему, и благополучное, многообещающее начало власти скоро оборачивается жестокой тиранией (Тиб., 26-33-42; Дом., 3, 2). Это внимание к задаткам и развитию качеств правителя в высшей степени характерно для эпохи Светония, когда каждый император, выбирая себе наследника для усыновления, должен был по поступкам подчиненного угадывать в нем будущего властителя. Наконец, образы Калигулы и Нерона, этих законченных воплощений деспотизма, даны уже почти вне развития, и их достоинства и недостатки собраны и разделены с логической градацией, но без хронологического разбора: "до сих пор шла речь о правителе, теперь придется говорить о чудовище" (Кал., 22) – это самый яркий пример того "взвешивания" порознь достоинств и недостатков, на котором держатся все светониевские оценки.

Это исходное размежевание добра и зла определяет и отношение Светония к источникам. Материал прижизненных панегириков служил ему для заполнения рубрик о добродетелях, материал посмертных поношений – для рубрик о пороках императора. Противоречия между лестью и клеветой для него не было: он не пытался искать место истины между ними – скорее, наоборот, он предпочитал смягченным версиям крайние, чтобы достоинства и недостатки отчетливей противостояли друг другу. Потому-то он и прибегает с особенной охотой к такому материалу, как памфлеты Антония против Октавиана, тенденциозность которых была совершенно очевидна. Своеобразная структура сочинения Светония позволяет сделать догадку о том, каков был его метод работы с источниками. По-видимому, он, заранее выработав систему биографических рубрик, просматривал одно сочинение за другим, делая выписки для каждой рубрики и подрубрики, а потом излагал накопившийся материал в своей излюбленной форме иллюстративных перечней. Источники, пересмотренные таким образом, должны были быть очень обширны и разнородны: анналы, монографии, воспоминания, генеалогии, памфлеты, речи, письма, сенатские и городские ведомости, законы, эдикты и даже вещественные памятники, вроде того бюста Августа-младенца, который потом Светоний преподнес императору Адриану (Авг., 7). К сожалению, по общему обычаю античных историков, Светоний избегает прямых указаний на источники: он называет их только тогда, когда не хочет брать на себя ответственность за передаваемые сведения, или когда вопрос является спорным, или когда у него есть возможность блеснуть цитатой из интересного и труднодоступного источника, например – писем Августа. Тем не менее в ссылках он упоминает более тридцати авторов, из которых иные (Акторий Назон, Юлий Марат, Юлий Сатурнин, Аквилий Нигер) не упоминаются более никем. Подавляющее большинство этих ссылок относится к писателям времени Цезаря и Августа, упоминания о позднейших авторах единичны: чувствуется, что памятники политической борьбы конца республики были более интересным материалом для историка, чем скованная императорским режимом историография принципата. Было бы очень интересно установить степень зависимости Светония от несохранившихся сочинений сенатских историков I в. (Авфидия Басса, Сервилия Нониана, Клувия Руфа, Плиния Старшего, Фабия Рустика), к которым, в конечном счете, восходят сведения и Тацита, и Плутарха, и Диона; но все попытки в этом направлении были безрезультатны. Любопытно отметить, что Светоний нигде не пользуется Тацитом, обращаясь лишь к более старым источникам; а в одном месте он, не называя имени, спорит, по-видимому, именно с Тацитом (о стихах Нерона, Нер., 52). Вообще, в своих редких суждениях об источниках Светоний обнаруживает здравую рассудительность: так, отрывок о месте рождения Калигулы (Кал., 8) остается лучшим образцом античной исторической критики.

Таковы источники Светония; каковы же были его образцы? Мы слишком плохо знаем историю античного биографического жанра, чтобы ответить на этот вопрос. Шестьдесят лет назад Ф. Лео высказал интересное предположение, что в античности существовало два типа биографии, сложившихся в эпоху эллинизма: один, выработанный на жизнеописании политических деятелей, строился по хронологическому плану, как художественное повествование (как впоследствии у Плутарха), другой, выработанный на жизнеописании писателей и философов, строился по рубрикам, как предварительное собрание материалов (как у Светония в сочинении "О знаменитых людях"); новаторство Светония заключалось в том, что он впервые перенес схему второго типа на материал первого типа. Последующие исследования сильно поколебали привлекательную стройность этой гипотезы: оказалось, что и эллинистические биографии писателей не чужды были художественных приемов, и римские традиции похвальных слов и надписей могли влиять на рубрикацию Светония не меньше, чем греческие образцы, и сам Светоний обнаружил в построении своих биографий такую логическую и художественную обдуманность, что их невозможно было более считать простым "собранием материалов". Вопрос остался открытым. Для нас Светоний – первый создатель и представитель нового типа биографии, а толчком к созданию этого типа явилась потребность эпохи Траяна и Адриана в отчетливой, подтвержденной фактами оценке деятельности каждого императора предшествующих династий. И так как подобного рода пересмотр взглядов на прошлое неизбежно производился впоследствии на каждом большом историческом повороте, то светониевская схема была с готовностью принята и биографами дальнейших веков. Марий Максим во II в. написал несохранившееся продолжение светониевских биографий, шесть загадочных "писателей истории Августов" довели вереницу жизнеописаний до воцарения Диоклетиана в 284 г., и даже много спустя после крушения Римской империи Эйнхард в своей хвалебной биографии Карла Великого тщательно воспроизводил светониевские рубрики. Так Светоний сам оказался образцом для большой и влиятельной исторической традиции.

Светоний не был ни глубоким мыслителем, ни гениальным художником. Но он был достаточно чуток, чтобы уловить требования своего времени, и достаточно умен и смел, чтобы найти для своего отклика лучшую из возможных форм. Поэтому его книга в равной мере осталась ценнейшим литературным памятником как для эпохи, описываемой в ней, так и для эпохи писавшего.


 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова