Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: III век.

Флавий Филострат

ЖИЗНЬ АПОЛЛОНИЯ ТИАНСКОГО

К оглавлению

КНИГА ПЕРВАЯ

1. Почитатели Пифагора Самосского рассказывают о нем вот что.

Вовсе-де не был он ионянином *, но обитал некогда в Трое, звался Евфорбом и умер, как описано у Гомера2, однако после смерти вновь ожил3

и, радея о чистоте, перестал одеваться в кожи животных и употреблять в пищу убоину, отвергая даже и жертвенное мясо, ибо не хотел сквернить алтаря кровью, а предпочитал, говорят, уважить богов медовой лепешкой, ладаном или песнопением, полагая, что подобные дары им милее сотен белых быков и ножа в жертвенной корзине. Поистине, был

он в близкой общности с богами и знал, чем могут люди их порадовать и чем прогневить; от богов было и то, что говорил он о природе, ибо, по его словам, другие способны лишь гадать о божественном, да препираться в суетных мудрствованиях, а к нему-де явился сам Аполлон, свидетельством подтвердив неложность своего явления, нисходили к нему —

хотя и не свидетельствуя — также и Афина и Музы, и иные боги, чьи образы и имена людям пока неведомы. Все, явленное Пифагору, его последователи полагали законом, его самого чтили как посланца от Зевса,

а на себя, благоговея перед божественным, накладывали обет молчания, ибо внимали многим священным тайнам, кои трудно воспринять тем, кто

не научен прежде, что и молчание есть род речи. Говорят также, что и Эмпедокл Акрагантский4 именно этим путем достиг мудрости, о чем

можно судить по его стиху:

Радуйтесь — бог среди Вас!

Из смертного стал я бессмертным.

И еще:

Отроковицею быть и отроком мне доводилось.

Да и рассказ о том, как он в Олимпии сотворил быка из теста и принес его в жертву, свидетельствует о его приверженности к учению Пифагора. И многое еще передают о любомудрах Пифагорова толка, однако мне недосуг входить в подробности подобных историй, ибо я спешу приступить, наконец, к своему собственному повествованию.

2. Аполлоний, чьи правила были весьма сходны с описанными, превосходною своею мудростью и презрением ко всякому тиранству был

божественнее Пифагора. Жил он хотя и не в нынешнее время, но и не слишком давно, однако людям неведома его истинная мудрость, основан

ная па философии и здравом смысле, так что одни суесловят о нем так, другие этак. Например, из-за того, что ему довелось встречаться и с ва-

вилонскими магами, и с индийскими брахманами, и с египетскими нагими отшельниками, иные и его самого называют магом, а то и хулят по незнанию как злого колдуна. Между тем и Эмпедокл, и Демокрит, и даже Пифагор собеседовали с магами5 о многих божественных предметах, но чародейством не прельстились. Платон также побывал в Египте и ввел в свои сочинения многое из того, что узнал от тамошних пророков и жрецов, однако, подобно живописцу, расцветил их рисунок собственными красками и отнюдь не склонился к колдовству, но, напротив, мудростью своею внушил зависть всему роду человеческому. Поистине, хотя Аполлоний так часто видел и ведал будущее, не следует объяснять это колдовским искусством, ибо тогда пришлось бы порицать и Сокрага, воспри-явшего от своего демона пророческий дар, и Анаксагора, который также обладал этим даром. Кто же не знает о том, как Анаксагор в Олимпии6 погожим днем явился на стадион в кожаном плаще, потому что предвидел небывалый для этого времени года дождь? Кто не знает, как он предсказал, что дом обрушится, и оказался прав — дом действительно обрушился? А когда он предрек, что день обратится в ночь и камни посыплются с неба на берега Эгоспотама, разве все не исполнилось в точности по слову его? Однако те же самые люди, которые объясняют описанное мудростью Анаксагора, отрицают мудрую прозорливость Аполлония и утверждают, будто он угадывал будущее посредством чародейства. Невежество черни недостойно внимания; но все-таки, по-моему, пора подробнее рассказать об этом человеке, а именно когда и что он говорил или делал и в чем заключалась его мудрость, благодаря коей он может быть назван мужем предивным и божественным. Потому-то я и собрал предания об Аполлонии частью в городах, где его почитали, частью в святилищах, где он возродил забытые древние обряды, частью из того, что рассказали о нем другие, и, наконец, из его собственных писем, ибо писал он царям, софистам, философам, элидянам, дельфийцам, индусам и египтянам, писал о богах, нравах, обычаях и законах, дабы посланиями своими направить на верный путь всякого заблуждающегося. Таким вот образом я и собрал о нем по возможности точные сведения.

3. Жил в древнем городе Ниневии человек по имени Дамид, умом не обделенный, который, по его собственным словам, любомудрия ради сделался учеником Аполлония, сопутствовал ему в скитаниях и записывал его суждения и речи, а также многочисленные предсказания. Кто-то из родичей Дамида обратил внимание императрицы Юлии на его дневники, до той поры никому пе известные. А как я принадлежу к приближенному кругу императрицы, ибо она — усердная почитательница всех родов изящной словесности, то я был призван ею, дабы обработать эти заметки, позаботившись об улучшении их слога, потому что слог ниневийца был хотя и ясен, но неуклюж. Мне посчастливилось, кроме того, прочитать сочинение Максима Эгийского, подробно описывающего пребывание Аполлония в Эгах, а также завещание самого Аполлония, помогающее понять всю богодухновенность его мудрости. А вот свидетельства Мой-рагена доверия не заслуживают: хоть он и написал об Аполлонии сочинение в четырех книгах, но слишком многого о нем не знал. Таким-то

вот образом я собрал все эти разрозненные сведения и постарался их соединить, как сумел, дабы мой труд послужил для славы мужа, коему посвящен, и для пользы любознательных читателей: да узнают они то, чего не знали прежде.

4. Отечеством Аполлония была Тиана, эллинский город7 в области каппадокийцев. Отец его был ему тезкою, принадлежал к древнему роду, происходящему от первых поселенцев, и был богаче прочих горожан, притом что народ в этих краях вообще зажиточный. Когда мать еще носила Аполлония во чреве, ей явился египетский бог Протей, чей изменчивый облик воспет Гомером8, и, ничуть не испугавшись, она спросила, кого ей предстоит родить. «Меня», — ответил тот. — «Но кто ты?». — «Я — Протей, египетский бог». Стоит ли объяснять знатокам словесности, какова мудрость Протея, как многообразны его обличья, как он неуловим, как славен ведением прошедшего и будущего? Следует запомнить все это о Протее, ибо далее в повествовании своем я покажу, что Аполлоний превзошел его и прозорливостью, и способностью выходить из затруднительных, а то и безвыходных положений в миг наибольшей опасности.

5. Говорят, он родился на лугу, близ того места, где теперь стоит посвященный ему храм9. Не умолчу и об обстоятельствах его рождения. Незадолго до времени родов его мать увидела во сне, будто гуляет по лугу, срывая цветы. Когда она наяву пришла на этот самый луг, служанки разбежались в поисках цветов, а она задремала на траве, и туг нежданно слетелись кормившиеся на лугу лебеди10, окружили спящую хороводом, захлопали крыльями, как у них в обычае, и все вместе согласно запели — словно зефир повеял над лугом. Она проснулась, разбуженная пением, и разрешилась от бремени, — ведь преждевременное разрешение от бремени зачастую бывает вызвано внезапным испугом. А местные жители передают, что именно в этот миг молния, уже устремившаяся, как казалось, к земле, вновь вознеслась и исчезла в эфире — этим способом, я полагаю, боги явили и предвестили будущую близость к ним Аполлония и будущее его превосходство надо всем земным и все, чего суждено было ему достигнуть.

6. Близ Тианы есть источник, посвященный, как говорят, Зевсу Клятвоблюстителю и называемый Асбамеем: вода его хоть прохладна, но бурлит, словно в кипящем котле, и для клятвоблюстителей сладка и полезна, а клятвопреступников карает на месте, кидаясь им в глаза, руки и ноги и вызывая водянку и чахотку, так что злодеи уже не в силах отойти от источника — и тут-то, рыдая, они поневоле признаются водам в лжесвидетельстве. Окрестные жители утверждают, что Аполлоний — сын этого Зевса, хотя сам он называл себя просто сыном Аполлония.

7. Подросши и приступив к учению, Аполлоний обнаружил превосходную память и отменное прилежание. Он изъяснялся на аттическом наречии, и чистота его произношения не была испорчена местным говором, а к тому же он привлекал все взоры своею миловидною пригожестью. Когда ему минуло четырнадцать лет, отец послал его в Таре к финикиянину Евфидему. Этот Евфидем, хороший ритор, начал было образовывать отрока, однако тот хотя и почитал учителя, но находил, что городские нравы легкомысленны и мешают ученью, ибо в Тарсе, как нигде, все жители привержены к роскоши, насмешливы, дерзки и о нарядах заботятся больше, чем афиняне о мудрости, так что сидят на берегах своего Кидна, словно изнеженные водяные птицы. Потому-то в послании к ним Аполлония сказано: «Перестаньте опьяняться водой». Итак он, с согласия отца, переселился вместе с учителем в соседние Эги: там и жизнь спокойная, способствующая философским занятиям, там и рвение к наукам больше, там и храм Асклепия, в котором сам Асклепий является людям. В Эгах в ту пору учительствовали платоники, перипатетики и последователи Хрисиппа; доводилось Аполлонию слушать также эпикурейцев, ибо и этим учением он не пренебрегал, но несказанно восхищался умом, лишь внимая пифагорейцам. Однако тот, кто учил его пифагорейской мудрости, был не слишком усерден и не применял свою философию на деле, более заботясь о радостях желудка и усладах любви и устраивая свою жизнь на эпикурейский лад. Звали его Евксеном, происходил он из Гераклеи Понтийской, а основы Пифагорова учения вызубрил так же, как птицы порой перенимают слова людей, приветственно выкликая «Здравствуй!», или «Удачи тебе!», или «Зевс в помощь!», но нимало не понимая произносимого и вовсе не в порыве доброжелательства, а благодаря лишь изощренности языка. Между тем Аполлоний был подобен орленку, который, пока крылья не окрепли, постигает близ родителей искусство парения, но, набравшись сил для полета, обгоняет старших, а особенно ежели поймет, что те держатся земли из корысти, ради жирного куска. Вот так и Аполлоний, пока был отроком, оставался при Евксене ради словесной науки, но в шестнадцать лет, окрыленный некоей возвышенной страстью, дал волю своему стремлению жить по образцу Пифагорову. Впрочем, он не утратил расположения к Евксену и даже выпросил у отца для него пригородное именьице с родником и свежей зеленью, после чего сказал ему: «Ты живи по-своему, а что до меня — я буду жить по-пифагорейски!».

8. Тут Евксен понял, что ученик его замышляет великое дело, и спросил, с чего же он собирается начать. «С того же, с чего и врачеватели, — ответил Аполлоний, — ибо они, очищая желудок, одним не дают заболеть, а других исцеляют». И сказавши так, он отказался от убоины, ибо пища эта нечиста и отягчает разум, но утолял голод овощами да сушеными плодами, утверждая, что чисто лишь рожденное самою землей; что же касается до вина, то, хотя напиток этот добыт из взлелеянной людьми лозы и чист, однако нарушает умственное равновесие, помрачая духовный эфир. Таким образом, очистив себя изнутри, Аполлоний отказался также от обуви и шерстяной одежды из-за их животного происхождения, облачился в льняные ткани, отпустил волосы и поселился в святилище. Поелику все окрестные жители восхищались Аполлонием, и сам Асклепий возвестил однажды жрецу, что приветствует в Аполлонии свидетеля своего попечения о болящих, то народ, привлеченный слухами, стекался в Эги и из самой Киликии, и из ближних областей — потому-то и появилось киликийское присловье, ставшее затем поговоркой: «Куда торопишься? Собрался к молодцу?».

9. Не умолчу и о том, что происходило в храме, ибо повествую о мужег

коему даже у богов почет. Так, некий юный ассириянин, явившись

к Асклепию за исцелением, продолжал изнурять себя пьянством и раз

вратом, словно поспешая к смерти: страдая водянкой, он не пытался из

бавиться от отеков, ища наслаждения в вине. Поэтому он не удостоился

попечения Асклепия — тот даже не явился ему во сне. Он уже начал

роптать, но тут бог, представ перед ним, возвестил: «Побеседуй с Апол

лонием, и тебе полегчает». Придя к Аполлонию, юноша спросил его:

"Не облегчит ли твоя мудрость мои страдания? Ибо сам Асклепий послал

меня к тебе за советом». — «Да, — отвечал тот, — нечто весьма для тебя

полезное я знаю. Хочешь ли ты исцелиться?». — «Зевс свидетель, хочу!

Но Асклепий лишь обещает мне здоровье, а дать — не дает!» — «При

держи язык! Бог дает здоровье тому, кто воистину желает этого, а ты,

напротив, стараешься поощрить свою болезнь: роскошествуешь, острою

пищею язвишь гнилое и отечное нутро, так что к воде добавляешь еще

и грязь». Этот ответ Аполлония, по-моему, куда яснее Гераклитова изре

чения: тот, страдая такою же болезнью, сказал, что ему-де нужно сред

ство, превращающее слякоть в засуху, — слова туманные, неведомо на

что намекающие, — меж тем как Аполлоний воротил юноше здоровье

давши ему свой мудрый совет попросту.

10. Однажды Аполлоний увидел, что весь алтарь залит кровью oт заклания бесчисленных жертв — тут были и египетские быки, и огромные кабаны, частью освежеванные, частью разрубленные, и в довершение всего стояли две золотые чаши, полные редкостных индийских самоцветов. Обратясь к жрецу, Аполлоний спросил: «Что это значит? Кто-то очень уж старается уважить бога». — «Ты удивишься гораздо более,— отвечал жрец, — когда узнаешь, что даритель этот ни о чем еще и попросить-то не успел и даже не провел здесь и нескольких дней ради исцеления или исполнения иной просьбы, как делают люди. Он вроде бы и явился-то только вчера — а вот приносит столь щедрые жертвы и обещает пожертвовать еще больше, лишь бы Асклепий внял ему. Человек он богатейший: в Киликии у него добра больше, чем у всех остальных кили-киян вместе взятых. Бога же он просит вернуть ему вытекший глаз». Тогда Аполлоний, потупив взор, — с годами это обратилось у него в привычку, — спросил: «Как звать его?» И, услыхав имя богача, промолвил: «По-моему, жрец, этого человека и в храм-то пускать нельзя, ибо он нечист и дары приносит не только для исцеления. Ежели, ничего не получив от бога, он жертвует столь обильно, то значит жертвует неспроста, но старается замолить некий тяжкий грех». Так сказал Аполлоний. А ночью сам Асклепий явился жрецу и возвестил: «Пусть имярек уходит отсюда и уносит свое добро — ему и одного глаза много». Полюбопытствовав, жрец сумел узнать, что у жены киликиянина была дочь от первого брака, которую он пожелал, а затем совратил, нимало не позаботившись о сокрытии блуда, так что мать застала их в постели и выколола ей булавкой оба глаза, а ему — один.

11. Вот как рассуждал Аполлоний о том, что не следует чрезмерна усердствовать в жертвоприношениях и посвящениях. Однажды, вскоре

после изгнания помянутого киликиянина, когда особенно много людей собралось в святилище, он спросил жреца: «Правосудны ли боги?» — «Без сомнения, — отвечал тот, — очень даже правосудны». «Ну, а прозорливы ли они?» — «Чья же прозорливость сравнится с божественной?» — «В таком случае известны ли им человеческие дела? Может быть в этом они несведущи?» — «Напротив, тут-то их превосходство над людьми более всего очевидно, ибо люди даже в собственных своих делах неспособны разобраться, богам же ведомо и божеское, и человеческое». — «Ты говоришь, о жрец, на редкость благоразумно и верно, — возразил Аполлоний, — однако же отсюда, я полагаю, следует, что раз уж богам все известно, явившийся во храм должен по совести возносить одну единственную молитву: «Боги, воздайте мне по заслугам». Поистине, о жрец, праведники заслуживают хорошего, негодяи же, напротив, худого — так что милостивые боги того, кто чист и чужд зла, отпускают, увенчав не золотым венком, но всяческой благодатью, а ежели увидят они пред собой развратного злодея, то вручают его правосудию, ибо он лишь усугубляет их гнев, оскверняя своим мерзостным присутствием святость храма». Затем оборотясь к кумиру Асклепия, он воззвал так: «Ты мудр, Аскле-пий, мудростью неизреченной и сокровенной, ибо не допускаешь до себя злодеев, хоть бы и несли они тебе все богатства Индии и Сард, ибо не от благочестия эти жертвы, но от желания подкупить правосудие, коим вы не торгуете, о правосудные боги!». И множество таковых премудростей изрекал Аполлоний в святилище, будучи еще юношей.

12. Вот и другой случай, происшедший с ним в Эгах. Киликиянами в ту пору правил некий человек, наглый и развратный. Когда до него дошел слух о красоте Аполлония, он тут же бросил все дела — а он в это время вершил суд в Тарсе — и поспешил в Эги под предлогом болезни, якобы нуждаясь в помощи Асклепия. Там, подойдя к Аполлонию, который прогуливался в одиночестве, он попросил: «Заступись за меня перед богом». — «Зачем тебе заступник, — возразил тот, — ежели совесть у тебя чиста? Благочестивым боги рады и без поручительства». —- «Клянусь Зевсом, Аполлоний, для тебя бог уже стал гостеприимцем, а для меня еще нет». — «Так ведь и за меня поручилась лишь моя добродетель, которую я блюду, насколько это возможно в юности, — она и помогла мне сделаться служителем и другом Асклепия. Ежели и ты печешься о добродетели, смело обращайся к богу и проси, чего хочешь». — «Все же я хотел бы, клянусь Зевсом, прежде кой о чем попросить тебя». — «О чем же?» — «О том, о чем положено просить красавцев — поделиться красотой и не отказывать в прелестях». Все это он говорил томным голосом, строя глазки, с обычными у подобных развратников ужимками. Аполлоний, насупившись, прервал его: «Да ты с ума сошел, мерзавец!» Услыхав такое, тот не просто разгневался, а еще и начал угрожать, что голову-де тебе снесу, однако юноша в ответ только усмехнулся и воскликнул: «О третий день!» И действительно, как раз на третий день негодяй был убит на дороге стражниками, ибо вместе с каппадокийским царем Архелаем11 затеял заговор против римлян. Этот рассказ и многие другие, ему подобные, записаны Максимом Эгийским, который благодаря своему про славленному красноречию удостоился войти в число императорских письмоводителей.

13. Когда Аполлоний узнал о смерти отца, то, поспешив в Тиану, своеручно похоронил его рядом с матерью, опочившей незадолго перед тем, а унаследованное богатство разделил с братом, который был невоздержан и пристрастен к пьянству, однако достиг уже двадцатитрехлетнего возраста и, стало быть, не подлежал опеке, между тем как Аполлонию минуло лишь двадцать, так что по закону ему требовался опекун. Поэтому он опять поселился в Эгах, уподобив святилище Асклепия Ликею и Академии12, ибо своды его оглашались эхом ученых бесед, а в Тиану воротился, лишь достигнув совершеннолетия и сделавшись хозяином самому себе. Тут его стали убеждать образумить брата, чтобы тот переменил образ жизни. «Мне это представляется дерзостью, — отвечал Аполлоний, — ибо возможно ли младшему поучать старшего? Однако ежели достанет у меня сил, я попробую исцелить его от пагубных страстей». Затем, отдав брату половину своей доли наследства, потому что тому-де нужно побольше, а ему — самая малость, он мудрым обхождением стал склонять того прислушаться к голосу благоразумия. «Умер батюшка, — говорил он, — который воспитывал и наставлял нас, так чта теперь только ты у меня остался, а у тебя — только я. Поэтому, ежели я собьюсь с пути, ты уж посоветуй мне, как исправиться, а ежели ты в чем ошибешься, то не отвергай и моего совета». И вот, подобно тому, как лаской укрощают необъезженных и строптивых коней, Аполлонию удалось вразумить брата и направить его на путь истинный, отвратив ог многих пороков, ибо тот и в кости играл, и пьянствовал, и путался с девками, да к тому же еще красил и завивал волосы — словом, вел себя как самый наглый распутник. Устроив дела брата, Аполлоний позаботился и о прочих родственниках, выделив нуждающимся долю из остатков своего паследства. Себе он оставил совсем немного и говорил по этому поводу, что ежели Анаксагор Клазоменский, превративший все свои земли в пастбища, тратил свою мудрость более на скотов, чем на людей, то уж от Кратета Фиванского13, утопившего свои богатства в море, не было проку ни людям, ни скотам. А касательно пресловутого Пифагорова изречения о том, что не следует сходиться с другой женщиной, кроме как со своей женой, он говорил, что Пифагор сказал это для прочих, но не для него, ибо он-то никогда не вступит в брак или в иную любовную связь. Тут он превзошел самого Софокла, говорившего о себе, что лишь в старости избавился от жестокого и лютого хозяина. Между тем Аполлоний, обороненный добродетелью и смиренномудрием, даже в юности не порабощался этому хозяину, ибо, хотя и был молод и телом крепок, но умел подавлять неистовство страсти. Тем не менее находятся клеветники, которые лгут о его любовных приключениях и рассказывают, что-де именно любовные утехн удерживали его целый год у скифов — а на самом деле он не только не поддавался подобным влечениям, но и у скифов-то никогда не бывал! Поистине, даже Евфрат не измыслил такой клеветы, хотя ж сочинил на Аполлония облыжный донос, о коем еще пойдет речь. Этот Евфрат повздорил с Аполлонием, когда тот попрекнул его, что он на все готов корысти ради, и попробовал отвратить его от алчности и торговли мудростью. Впрочем, об этом мне надобно рассказывать позднее, подчиняясь порядку повествования.

14. Однажды Евксен спросил Аполлония, почему он, обладая возвышенным строем мыслей и силой изящного слога, не напишет книгу. «Я еще не намолчался», — отвечал Аполлоний. Сразу после этого он положил необходимым блюсти молчание, однако же, хотя не произносил он ни звука, но продолжал воспринимать сущее очами и разумом, так что многое запечатлелось в его памяти, а памятью своей даже в столетнем возрасте он превосходил Симонида 15 и часто повторял хвалебную песнь Мнемосине, где говорилось, что все стирается временем, но само время пребывает благодаря памяти нестареющим и неуничтожимым. Притом в пору молчания Аполлоний сохранял свойства обаятельного собеседника, ибо на обращенные к нему слова он умел отвечать взглядом, пли кивком, или мановением руки, оставаясь по-прежнему дружелюбным и благожелательным и отнюдь не обращаясь в угрюмого бирюка. По его собственным словам, эти обетные пять лет оказались самыми трудными годами его жизни, ибо многое хотелось ему сказать, а говорить было нельзя, да к тому же и слушать нельзя было ничего, что могло бы вызвать гнев. Порой, раздраженный и уже готовый возразить обидчику, он говорил себе: «Укроти сердце и придержи язык!»16 — и так успокоив себя, откладывал ответ до истечения назначенного срока.

15. Годы молчания Аполлоний провел частью в Памфилии, частью в Киликии, однако, странствуя среди племен столь изнеженных, он не проронил ни слова — даже невольного возгласа не исторгли его уста. Когда ему случалось оказаться в городе, раздираемом распрей, — а в ту пору много было раздоров из-за непотребных зрелищ, — он просто выступал вперед так, чтобы его заметили, и затем мановением руки или только выражением лица прекращал беспорядок, так что толпа умолкала, словно при свершении таинств. Впрочем, не слишком трудно утихомирить тех, кто спорит из-за плясунов или скаковых лошадей, ибо такие спорщики, стоит им увидеть человека, который выше подобного легкомыслия, стараются сдержаться и сразу берутся за ум, а вот если горожане измучены голодом, то нелегко обуздать их гнев даже утешительною и проникновенною речью. Однако и при названных обстоятельствах Аполлоний одним лишь молчанием добился успеха, а было это вот как. Он явился в Аспенд, стоящий на берегу Евримедонта, — из Памфилийских городов это третий по величине, — в пору, когда местным жителям приходилось в голоде довольствоваться лишь горохом, ибо богатые хлеботорговцы придерживали зерно, чтобы повыгоднее сбыть его в других городах. Поэтому люди всех возрастов в злобном отчаянии окружили градоначальника и, запалив огонь, намеревались сжечь его заживо, хотя он и укрылся подле кумиров кесаря, которые в то время казались страшнее и святее кумира Олимпийского Зевса, потому что кесарем этим был Тиберий, а в его правление, говорят, какой-то человек был обвинен в святотатстве лишь за то, что поколотил своего раба, когда у того при себе была серебряная монета с изображением Тиберия. Итак, Аполлоний, подойдя к градона-

чальнику, движением руки попросил объяснить, в чем дело. Тот отвечал, что не только не повинен в беззаконии, но, напротив, сам вместе с народом сделался жертвою беззакония и потому, ежели не позволят ему говорить, то погибнет не он один, а все горожане. Тогда Аполлоний, оборотясь к надвигавшейся толпе, знаками попросил выслушать градоначальника. Аспендийцы, изумленные его поведением, не только приутихли, но и сложили горящие факелы на ближние алтари, а приободрившийся градоначальник сказал: «В нынешнем голоде повинны такие-то и такие-то (и он перечислил имена), ибо они, собрав хлеб, припрятали его в своих загородных поместьях». Горожане стали сговариваться тотчас же обыскать окрестности, однако Аполлоний, покачав головою, знаками посоветовал не делать этого, а лучше призвать виновных сюда, чтобы они отдали зерно добровольно. Вскоре хлеботорговцы явились, и тут он с трудом сдержал вопль сострадания при виде рыдающей толпы, — кругом теснились стенающие женщины и дети, а старики причитали, словно вот-вот умрут с голоду. Однако он сумел соблюсти зарок молчания и, написав на табличке свой приговор, дал его градоначальнику для оглашения. Приговор этот был таков: «Аспендийским хлеботорговцам от Аполлония. Земля — мать всех людей, ибо она праведна, вы же злонравно желаете сделать ее матерью лишь для себя; а потому, ежели не образумитесь, я не позволю вам оставаться на ней». Испуганные этой угрозой, хлеботорговцы доставили на рынок хлеба в изобилии, и город возродился к жизни.

16. Когда завершился срок молчания, Аполлоний пришел в великую Антиохию и там явился в храм Аполлона Дафнийского, к коему ассирияне относят аркадское предание, утверждая, будто именно здесь преобразилась в дерево Дафна, дочь Ладона17. Действительно, в тех краях протекает речка Ладон и почитается священный лавр, некогда бывший девой. Храм окружен кипарисами необычной высоты, а местность изобилует полноводными и тихими родниками, в коих, говорят, омывался сам Аполлон. Там же, по рассказам, вознесся из земли росток дерева, прозванного по Кипарису, ассирийскому юноше 18, — и поистине, красота дерева делает такое превращение достоверным. Пожалуй может показаться, будто из-за подобных сказок мое повествование становится отчасти ребяческим, но я-то передаю их не ради развлечения. Зачем же мне понадобилась сказка? А затем, что Аполлоний, разглядев не только красу храма, но и нерадивое о нем попечение и невежество полуварварского народа, воскликнул: «О Аполлон! обрати этих бессловесных тварей в деревья, чтобы они хоть шелестели вместе с кипарисами!» Затем, заметив, как тихо струятся родники, он добавил: «Всеобщая немота даже у источников отняла голос». Наконец, взглянув на Ладон, он сказал: «Не только дочь твоя преобразилась, но и ты, похоже, из эллина и аркадянина обратился в дикаря». Намереваясь побеседовать, Аполлоний избегал многолюдства и сутолоки, говоря, что не просто люди нужны ему, но истинные мужи, — поэтому он искал уединенных мест и селиться предпочитал в незапертых храмах.

На восходе солнца совершал он некие священнодействия, смысл коих открывал лишь тем, кто соблюдал молчание не менее четырех лет, а затем — ежели город был эллинский и обряды знакомые — проводил время в кругу жрецов, рассуждая с ними о богах, а то и наставляя, когда замечал уклонение от установленного чина. Ежели обряды были варварские и своеобычные, он старался разузнать, кто и почему установил их, а разузнав чин священнодействия, порою давал совет, мудрым добавлением улучшая уже существующее. Далее шел он к своим споспешникам и приглашал их спрашивать, что пожелают, ибо, по его словам, любомудрствуя по Пифагорову образцу, подобает на рассвете беседовать с богами, днем — о богах, на закате же — с людьми о делах человеческих. Итак, давши ответ на все, хоть и многочисленные, вопросы товарищей и вполне насладившись их обществом, остаток дня он посвящал беседе со всеми прочими — бывало это обыкновенно не прежде полудня, однако еще засветло. Пресытившись беседами, он умащался и растирался, а затем купался в холодной воде, ибо горячие ванны называл старостью человечества — поэтому, когда антиохийские бани были закрыты из-за царившего там разврата, он сказал антиохийцам: «Хоть вы и дурные люди, император продлил вам жизнь»; а когда жители Ефеса едва не побили камнями своего градоначальника, не топившего тамошние бани, он заметил: «Вы вините правителя в том, что паритесь плохо, а я вас — в том, что паритесь».

17. Слог Аполлония не был ни выспренным, ни витиеватым, избегал он и заумной высокопарности, и чрезмерного аттикизма, ибо находил нелепым мерить слова одною аттическою мерою; равным образом не растягивал он своих речей мелочными подробностями. Никто не слышал, чтобы он предавался шутовскому суесловию или вел праздные беседы во время прогулок19, — напротив, он словно вещал с треножника20, говоря: «Знаю», или «Полагаю», или «К чему вы клоните?», или «Да будет ведомо». Суждения его были краткими и непреложными, слова он употреблял в прямом значении и в соответствии с предметом разговора, так что громкозвучная его речь уподоблялась царственному приговору. Поэтому когда какой-то пустозвон спросил его, почему сам-то он ни о чем не полюбопытствует, он отвечал: «В отрочестве я задавал вопросы, а ныне не расспрашивать мне подобает, но учить тому, что уже познал». — «В таком случае, о Аполлоний, — возразил тот, — как же будет мудрец беседовать?». — «Как законодатель, — отвечал Аполлоний, — ибо законодателю приличествует быть для многих наставником истины, ему самому вполне открывшейся». Столь усердная добродетель в бытность Аполлония в Антиохии снискала ему приверженцев даже среди невежд.

18. По прошествии некоторого времени он стал подумывать о более длительном странствии, имея в виду посетить индусов и их мудрецов, называемых брахманами и гирканами21, ибо, как он говорил, молодому человеку полезно знакомиться с чужими землями. Однако тут ему пришли на ум маги22, обитающие в Вавилоне и Сузах, и, стремясь изведать мх учение, он избрал прежде эту дорогу, о каковом решении и сообщил всем семерым своим сотоварищам;. Когда же те принялись всячески уговаривать его, отвращая от подобного замысла, он отвечал: «Я уже совещался с богами и уже получил от них напутствие, так что с вами говорил лишь для того, чтобы испытать, найдутся ли у вас силы разделить мое намерение. Но вы слишком для этого малодушны, а потому философствуйте тут на здоровье — я же поспешу туда, куда влекут меня мудрость и божество». Сказавши так, он покинул Антиохию вместе с двумя слугами, доставшимися ему по наследству от отца: один из них имел навык в стенографии, а другой был отменным переписчиком.

19. Итак, явился он в древнюю Ниневию, где воздвигнут варварского обличья кумир, якобы изображающий Ио, дочь Инаха23: на висках у нее торчат маленькие, будто недавно прорезавшиеся рожки. Вот тут-то, пока он, задержавшись близ этого изваяния, рассуждал о нем глубокомысленнее любого жреца или провидца, пристал к нему ниневиец Дамид, о коем я уже писал, что он сделался Аполлонию и спутником в скитаниях, и сотоварищем в мудрости, сохранив для нас многие о нем сведения. Итак, Дамид, восхищаясь Аполлонием и взыскуя странствий, обратился к нему с такими словами: «Пойдем вместе, Аполлоний: тебе бог будет вожатым, а мне — ты! Ты увидишь, что и от меня будет польза, ибо если чего другого я не знаю, зато все знаю касательно Вавилона и тамошних городов, сколько их ни есть, знаю и деревни, богатые припасами, потому что и сам недавно побывал в тех краях. Притом я умею говорить на всех варварских наречиях, а их ведь множество: свой язык у армян, свой у мидийцев, свой у персов, свой у кадусиев — и все я понимаю». — «Ну а я, друг мой, — отвечал Аполлоний, — хоть никогда никаким языкам не учился, понимаю все». И заметив удивление ниневийца, добавил: «Не дивись, что ведомы мне все людские наречия, ибо мне внятно также и человеческое молчание». Услыхав, такое, Дамид преклонился перед Аполлонием, видя в нем бога, и остался с ним ради преумножения мудрости, запечатлевая в памяти все, что узнавал. Слог ассириянина был посредственным — воспитанный среди варваров, он не обладал даром красноречия, однако был вполне способен записывать словопрение или беседу, а также то, что довелось ему услышать или узнать. Все это и составило его дневник, который он вел наилучшим образом, делая свои памятные заметки — как сам объяснял — с таким намерением, дабы ничто касательно Аполлония не было забыто, и ежели тот проронил хоть слово по случайности или мимоходом — пусть и это будет записано. Достопамятен его ответ одному из хулителей такого способа записей, нерадивому завистнику, который съязвил, что Дамид-де очень прилежно и во множестве записывает всякие мнения и суждения своего учителя, да только собирание подобных мелочей приводит на память собак, грызущих объедки с хозяйского стола. «Что ж, — возразил Дамид, — если пируют боги и трапезуют божественной пищею, то конечно находятся и слуги, которые позаботятся, чтобы и крупица амброзии, упавши, не пропала».

20. Вот каков был товарищ и почитатель Аполлония, сопутствовавший ему большую часть жизни. Итак, когда они добрались до границы Двуречья, мытарь, надзиравший за Мостом24, привел их в таможню и спросил, что у них с собой. «Со мною, — отвечал Аполлоний, — Рассудительность, Справедливость, Добродетель, Выдержка, Храбрость, Воздержность»,— и так он перечислил множество имен женского рода. Мытарь, радея о своей корысти, сказал: «Этих рабынь следует записать в таможенное объявление». — «Никак невозможно, — возразил Аполлоний, — ибо не рабынями они при мне, но госпожами».

Двуречье представляет собою область между Тигром и Евфратом, которые текут с Армянского нагорья и с отрогов Тавра и опоясывают землю, где строены по большей части деревни, но имеются и города, обитают же армяне и арабы, почти все кочевые. Замкнутые меж двумя реками, они почитают себя островитянами и поэтому, идя к реке, говорят, что спускаются к морю, полагая границею своей земли водный круг, — ибо реки эти, обтекая названную область, вливаются в море единым устьем. Впрочем, иные утверждают, будто многие русла Евфрата теряются в болотах, и река, стало быть, исчезает под землей, а иные даже дерзают полагать, будто Евфрат течет под землей вплоть до самого Египта и там выходит на поверхность, сливаясь с Нилом.

Право, я и хотел бы точности ради не упускать ничего из записанного Дамидом о подвигах Аполлония среди дикарей, однако повествование мое устремляется вперед к событиям еще более великим и необычайным. Все же два обстоятельства я не могу обойти молчанием: во-первых, мужество, с которым Аполлоний держал путь через этот дикий и разбойничий край, в ту пору еще не подвластный римлянам, а во-вторых, мудрость, посредством коей он вослед арабам постиг язык зверей и птиц. Научился он этому, странствуя среди арабов, которые превосходно знают и используют звериные наречия, ибо у них в обычае внимать вещим птицам, словно оракулам, а внятны им эти вещания якобы потому, что они едят то ли змеиное сердце, то ли змеиную печень.

21. Оставив позади Ктесифон, Аполлоний подошел к границе Вавилонии, охраняемой царскими стражниками, которых нельзя было миновать, не сказавши, кто ты, из какого города и зачем явился. Начальствовал над этой стражей наместник — как я полагаю, нечто вроде «царева ока», ибо Мидянин лишь недавно пришел к власти26 и, не привыкнув еще к безбоязненности, изводил себя всяческими страхами, опасаясь и сущего и мнимого. Итак, Аполлония вместе со спутниками привел 'к наместнику, который как раз отправлялся куда-то в уже приготовленной кибитке, но, увидев покрытого пылью странника, взвизгнул, словно пугливая женщина, прикрыл лицо и, едва взглянув на пришельца, спросил, будто обращаясь к некоему божеству: «Чьим посланцем ты явился к нам?» — «Своим собственным, — отвечал тот, —чтобы сделать вас мужчинами, хотите вы того или нет». Наместник вновь спросил, кто он и зачем прибыл во владения царя, но Аполлоний возразил: «Мне принадлежит все пространство земли, и по всей земле я волен бродить». Когда же наместник пригрозил: «Не скажешь — пойдешь под пытку», — он отвечал: «Только пытай своеручно! Для тебя самого будет пыткой прикоснуться к мужчине!» Тут евнух, дивясь, что чужестранец не нуждается в толмаче и безо всякого труда понимает чужой язык, переменил обращение и учтиво спросил: «Во имя богов, кто ты?» — «Вот теперь ты задал этот вопрос спокойно и по-людски, — отвечал Аполлоний, — а потому слушай, кто я таков. Я Аполлоний из Тианы, а путь держу к индийскому царю, любопытствуя о тамошних делах. Впрочем, и с твоим царем я желал бы познакомиться — знающие люди говорят, что человек он неплохой, ежели только это тот самый Вардан, который некогда лишился власти, а ныне воротил ее себе». — «Это тот самый Вардан, о божественный Аполлоний! — воскликнул наместник. — Мы давно уже наслышаны о тебе! Ради столь мудрого мужа царь снизойдет со златого трона, дабы отправить вас к индусам, давши каждому по верблюду. А пока — ты мой гость и потому бери из этих денег (тут он показал ларец, полный золота) сколько хочешь, да не единожды, а десятикратно!» Однако Аполлоний от денег отказался. «Тогда возьми вавилонского вина, — предложил евнух, — такое вино пьет сам царь за наше здоровье, за здоровье десяти своих наместников. Бери весь кувшин! И свинины возьми, и жареной оленины, и муки, и хлеба — бери что хочешь! Дорога-то у вас впереди долгая, а деревни припасами небогаты». Тут он спохватился: «Боги, да что ж это я! Ведь знаю, что этот муж не ест убоины и вина не пьет, а сам-то, невежа, угощаю его так грубо!» — «Ты можешь, впрочем, — промолвил Аполлоний, — снабдить меня легкою пищею — хлебом и сушеными плодами». — «Я дам тебе, — сказал евнух, — и квашеного хлеба, и фиников — крупных и цветом подобных янтарю. Дам и овощей, всех, какие вспоены Тигром».— «Дикие плоды, зреющие сами по себе, слаще тех, что выращены изощренным принуждением», — отвечал Аполлоний. «Слаще-то они слаще, — возразил наместник, — да только окрестности Вавилона заросли полынью, а потому и плоды здесь родятся горькими и неприятными на вкус». Наконец Аполлоний принял предложенное, однако на прощание сказал: «А ты, любезный, в другой раз будь умницей не только напоследок», — так он вразумлял того за «пойдешь под пытку» и прочие грубости, услышанные в начале.

22. Пройдя двадцать стадиев, они наткнулись на убитую охотниками львицу, огромностью своею превосходившую всех зверей, виденных ими прежде. Кругом с криками теснился сбежавшийся из ближней деревни народ, да и сами охотники, свидетель Зевс, кричали, словно узрели некое дивное диво, ибо когда львице вспороли брюхо, то нашли там восемь детенышей. Обычно львицы производят потомство иначе — носят плод во чреве шесть лун, а родят лишь трижды: сначала троих детенышей, затем двоих и, наконец, ежели зачнут снова, то дарят жизнь лишь одному львенку, — и уж, конечно, этот последний и телом особливо крепок, и нравом особливо свиреп. Так что не следует доверять рассказам о том, будто львята выходят на свет, разрывая когтями материнскую утробу, ибо по закону естества и ради спасения рода любой младенец нуждается в материнском попечении. И вот Аполлоний долго пребывал в задумчивости, взирая на зверя, а затем обратился к Дамиду с такими словами: «Знай, Дамид: мы будем оставаться у царя в продолжение года и восьми месяцев, ибо ранее ни он нас не отпустит, ни нам не к чему уходить. Каждого детеныша следует считать за месяц, а львицу за год, сополагая, таким образом, целое с целым». «А как же тогда с воробьями у Гомера?» — возразил Дамид. — «В Авлиде змей пожрал восемь птенцов27, а девятою схватил их мать, и Калхант объяснил, что это означает девять лет и что именно столько времени придется осаждать Трою. Берегись, как бы наше пребывание у царя не затянулось на девять лет, — по слову Гомера и пророчеству Калханта». — «Нет, Дамид, — отвечал Аполлоний, — Гомер справедливо считает птенцов за годы, ибо они уже рождены и пребывают в мире, я же никак не соглашусь считать за годы этих неразвитых и нерожденных детенышей, которые, быть может, и вовсе не родились бы на свет. Навряд ли сумеет появиться на свет то, что противно естеству, а ежели и появится — скоро погибнет, ты уж поверь моему слову. А теперь пойдем, помолимся богам, пославшим нам это знамение».

23. Когда Аполлоний достиг Киссии, находясь таким образом уже вблизи Вавилона, ему было видение во сне, и ниспославший его бог явил вот что: рыбы, выброшенные из моря, бились на берегу, стеная человеческими голосами, жалуясь на разлуку с родной стихией и умоляя плывшего вдоль берега дельфина помочь им в этой беде — словно люди плакали на чужбине. Аполлоний ничуть не испугался видения и принялся размышлять, каковы его смысл и цель, однако, желая смутить Дамида, боязливость коего была ему хорошо известна, он рассказал тому сон и прикинулся, будто устрашен дурным знамением. Дамид всполошился, как если бы сам все это видел, и принялся уговаривать Аполлония не ходить дальше: «А иначе, — говорил он, — как бы и нам не пропасть без родимой стихии, подобно этим рыбам! Как бы и нам не довелось лить слезы на чужбине! Как бы и нам, несчастным и беспомощным, не пришлось умолять какого-нибудь вельможу или самого царя — а он пренебрежет нами, словно дельфин рыбами!» Аполлоний с улыбкою возразил: «Видно, ты еще не философ, коли боишься подобных вещей, так что я объясню тебе истинный смысл видения. Здесь, в Киссийском крае, живут еретрияне, переселенные Дарием с Евбеи28 лет пятьсот назад. Говорят, в пору своего пленения они испытали те же муки, что и рыбы, явившиеся мне в видении, ибо все до единого были они связаны и пленены. А ныне без сомнения боги велят мне отправиться к ним и, как сумею, о них позаботиться. Равно возможно, что это души эллинов, коих настиг здесь злой жребий, побуждают меня помочь землякам. Поэтому давай свернем с дороги и пойдем к ним, только расспросим прежде о колодце, близ которого они обитают». А колодец этот, говорят, содержит смесь смолы, масла и воды, и когда зачерпнутое выливают, то жидкости эти разделяются и струятся порознь. Аполлоний в послании к Клазоменскому софисту и сам подтверждает, что побывал в Киссии, ибо был он столь честен и праведен, что, увидев еретриян, вспомнил об этом софисте и написал ему как о виденном, так и о сделанном для них, прося и призывая на протяжении всего письма пожалеть об изгнанниках и всякий раз, как доведется помянуть о них в речи, пробуждать сострадание к их участи.

24. С вышеизложенным согласуется и то, что записал об еретриянах Дамид, а именно, что обитают они в области мидян, недалеко от Вави-

лона, от коего их отделяет только дневной пеший переход, однако край их совершенно деревенский, пбо вся Киссия населена земледельцами, да некоторым числом кочевников, лишь изредка покидающих седло. Ерет-рияне живут среди этих кочевников, окружив свое поселение глубокой рекой, русло которой, по преданию, вырыли сами для защиты от киссий-ских дикарей. Почва в этих местах пропитана смолой и малопригодна для возделывания, да и люди тут живут недолго, ибо питьевая вода разъедает нутро смоляным осадком. Кормит поселян лишь один возвышенный участок земли близ их деревни, приподнятый над зараженной округой, — вот и вся пашня, которую они засевают. По рассказам обитателей, в плен было взято семьсот восемьдесят еретриян, и, разумеется, не все были воинами, но были среди них и женщины, и старики, да и дети, наверно, были, ибо большая часть еретрияп бежала в Каферей и в Евбейские горы. Пригнали же в Киссию около четырехсот мужчин и не более десяти женщин — прочие, выйдя из Ионии и Лидии, погибли в пути. Один склон холма они употребили под каменоломню и, поскольку среди них нашлись искусные каменотесы, устроили эллинские святилища и подходящего размера площадь, а также воздвигли алтари: Дарию — два, Ксерксу — один, Даридею — множество29. Вплоть до времени Даридея, то есть восемьдесят восемь лет после пленения, они продолжали писать на эллинский лад, так что на могилах их начертано «имярек сын имярека» эллинскими письменами, однако ныне, по их словам, они уже не разумеют этих на-чертапий. Также и разнообразные корабли высечены на надгробиях в зависимости от того, кто чем промышлял на Евбее: кто торговлей, кто добычей пурпура, кто мореходством, кто красильным делом; и па усыпальнице корабельщиков и кормчих, говорят, можно прочесть такую надпись в элегических двустишиях:

Некогда путь наш лежал над Эгейскою бурной пучиной,

— Ныне покоит наш прах сушь экбатанских равнин, Шлем Еретрии привет, отчизне древле преславной,

— Ближним Афинам привет, милому морю привет 30

Дамид рассказывает, что Аполлоний привел эти надгробия в порядок, закрыл разоренные могилы и свершил над ними положенные возлиянии и жертвоприношения, кроме кровавых и огненных, а затем, тронутый скорбью, прослезился и, стоя посреди кладбища, возгласил: «О еретрияне! Заброшенные сюда игрою Случая, вы, хотя и вдали от отечества, все же погребены, — а те, кто пригнал вас сюда, сгинули близ вашего острова непогребенные, пережив вас лишь десятью годами31, ибо у берегов вашей Евбеи ниспослали им боги кару!» А в конце своего послания софисту Аполлоний пишет так: «О Скопелиан, будучи еще юношей, я позаботился как умел о твоих еретриянах — и о живых, и об умерших». Какое же попечение проявил он о живых? А вот какое. Стоило еретриянам посеять хлеб, как обитавшие близ холма дикари с наступлением лета разбойным набегом разоряли нивы, обрекая земледельцев на голод, ибо плоды их трудов доставались другим. Аполлоний же, посетив царя, добился для еретриян права безраздельного владения холмом.

25. О пребывании Аполлония в Вавилоне и о том, что достоведомо о самом Вавилоне32, я выяснил нижеследующее. Вавилон огорожен стеною, образующей круг, общей протяженностью в четыреста восемьдесят стадиев; высота этой стены — три полуплефра, толщина — менее плефра33. Река Евфрат разделяет город на две приблизительно равные части, сообщающиеся через тайную переправу сокрытым под землею ходом, соединяющим царские дворцы на обоих берегах. Рассказывают, будто обуздала реку этим способом, нигде и никогда более не применявшимся, мидий-ская царица, в старину владевшая Вавилоном. Она собрала на берегу камень, медь, смолу и все прочее, что применяется для строительства подводных сооружений, а затем запрудила стремнину, обратив реку в озеро, после чего русло пересохло, и тогда она вырыла ров глубиною в две сажени, так что получилась как бы щель между берегами от дворца до дворца. Этот ров она покрыла крышей, сравняв ее с дном; опоры и стены рва вышли прочными, ибо смола от соприкосновения с водою становится твердой, как камень, а поверх еще мягкой смоляной крыши воротились в свое течение воды Евфрата — вот так и устроилась переправа. Дворцы крыты медью, так что кровли их излучают сияние, а палаты, теремы и дворы блистают серебром и золотой парчой, зачастую украшенной шитьем чистого золота, причем предметы изображений явились из эллинских преданий, ибо часто встречаются там и Андромеда, и Амимона, и Орфей. Впрочем к Орфею они испытывают расположение более за его тиару и шальвары, нежели за игру на кифаре и пение, обладавшее столь чарующею силою. Кое-где бывает у них выткан и Датид34, нисторгающий Наксос в море, кое-где Артаферн, осаждающий Еретрию, кое-где сражения Ксеркса, будто бы им выигранные — в том числе и Афины, и Фермопилы, а иные изображения еще более проникнуты ми-дийским духом35 — тут и реки, стираемые с лица земли, и мост, перекинутый через море, и перекопанный Афон36. Говорят еще, что есть там чертог, потолок которого изогнут куполом, создавая видимость небесного свода, и к тому же выложен лазуритом, ибо самоцвет этот синевою своей напоминает очам небо, так что вознесенные ввысь золотые кумиры богов, почитаемых персами, словно сияют в горнем эфире. В этом чертоге царь вершит суд: поэтому к потолку подвешены четыре золотые вертишейки37, напоминая ему об Адрастее, дабы не заносился он перед людьми. Говорят, будто маги, имеющие доступ во дворец, и подвесили здесь этих птиц, прозываемых «языками богов».

26. О магах достаточно рассказал сам Аполлоний: о том, как сошелся с ними, и о том, как кое-чему научился у них, а кое-что и сам преподал им при расставании. Дамид не знал, о чем беседовал Аполлоний с магами, ибо ему запрещено было сопровождать того во время упомянутых посещений. Впрочем, Дамид сообщает, что Аполлоний ходил к магам в полдень или около полуночи и что, когда он, Дамид, спросил однажды: «Ну, как там маги?», — тот отвечал: «Мудры, да не во всем».

27. Однако об этом позже. Итак, когда Аполлоний явился в Вавилон, то надзиравший за Великими Вратами наместник, разузнав, что цель

путешественника есть изучение страны, вытащил золотое изваяние царя, перед коим каждому надлежало преклониться, ибо иначе нельзя войти в город. Только посланцев Римскою императора к этому не принуждают, зато уж всякий, пришедший из диких стран или путешествующий просто из любопытства, непременно будет схвачен и опозорен, ежели не почтит этот кумир — таким вот вздором заняты у варваров наместники! Увидев изваяние, Аполлоний спросил: «А это кто?»—и, услыхав, что это царь, сказал: «Если тот, перед кем вы простираетесь во прахе, заслужит от меня похвалу за доброту и лепоту, будет ему великая удача». С этими словами он вошел в ворота. Пораженный наместник бросился за ним, схватив за руку и допытываясь через толмача об имени, отечестве, занятиях и намерениях пришельца — все сведения он отметил на дощечке, — добавил к этому описание обличья и одежды Аполлония и, наконец, велел ему обождать.

28. А сам поспешил к так называемым «царевым ушам», дабы донести им об Аполлонии и о том, что он не пожелал преклониться перед кумиром, да и вообще не походит на обычного человека. Те велели привести путника, но сделать это со всем почтением и без грубостей. Затем старший из них спросил, что побудило его столь пренебрежительно отнестись к царю. «Никакого пренебрежения я ему пока не оказал», — отвечал Аполлоний. — «Значит ты все-таки мог бы ему оказать пренебрежение?» — переспросил старший. — «Без сомнения, Зевс — свидетель! мог бы, если бы при знакомстве не обнаружил бы в нем ни доброты, ни лепоты». — «А принес ли ты ему какие-нибудь дары?» Аполлоний отвечал, что принес храбрость, справедливость и прочее. «Уж не думаешь ли ты, — спросил перс, — что царю всего этого недостает?» — «Отнюдь, — отвечал Аполлоний, — но ежели он обладает этими качествами, то я научу его применять их». — «Да разве он уже не применил их? Он воротил себе потерянное царство — то, которое ты ныне видишь, — и вернул права своему дому, а это дело не простое и не легкое». — «А сколько лет миновало с тех пор, как он восстановил свою державу?» — «Уже два месяца, как пошел третий год». Тут Аполлоний, по обыкновению поразмыслив, промолвил: «О телохранитель, или как там тебя положено именовать! Дарий, отец Кира и Артаксеркса, владел царством лет шестьдесят38 и, говорят, предчувствуя скорую кончину, свершил жертвоприношение Справедливости, воззвав к ней так: «О владычица, кто бы ни была ты!» — словно, издавна взыскуя справедливости, он все еще не познал ее и не возомнил, будто обладает ею. И верно, он столь неразумно воспитал свопх сыновей39, что они подняли друг на друга оружие и один был ранен, а другой убит рукою брата! А тут речь идет о царе, который еще не слишком тверд на престоле — и ты хочешь уверить меня, будто твой господин вместилище всех добродетелей, тем поощряя его надменность? Между тем не мне, а тебе на руку, ежели он сделается еще лучше». Тут варвар, переглянувшись со своим соседом, воскликнул: «Что за нечаянный подарок! Поистине, некий бог привел сюда этого мужа, ибо добрый от доброго станет добрее, и у царя нашего прибавится благородства, рассудительности и снисходительности, явленных пришельцем». Тут страж-

ники понесли всем благую весть, что стоит-де у царских дверей эллинг мудрый советчик.

29. Когда весть дошла до царя, он как раз совершал жертвоприношение вместе с магами, надзирающими у персов за всеми священнодействиями, и промолвил, обратясь к одному из них: «Вот и сбылся сон, о коем я говорил тебе давеча, когда ты посетил меня в опочивальне». А сновидение у царя было такое: чудилось ему будто он — Артаксеркс, сын Ксеркса, и будто обличив его также переменилось, и стал он вылитый Артаксеркс, чем был весьма напуган, опасаясь, как бы и в делах его не наступила перемена, ибо так истолковал он изменение облика. Однако, услышав, что явился в Вавилон эллинский мудрец, он тут же вспомнил афинянина Фемистокла, бежавшего некогда от эллинон к Артаксерксу и много тому послужившего, да и себе стяжавшего честь. Итак, царь простер десницу и повелел: «Зови его, и да будет достойным началом нашего содружества совместная жертва и совместная молитва».

30. Явился Аполлоний, окруженный толпою, — таковым способом полагали царедворцы уважить царя, ибо успели уже разузнать, что он обрадовался гостю, который, впрочем, проходя по царским палатам, отнюдь не глазел ни на какие диковины, но словно продолжал шагать привычной дорогой и даже подозвал Дамида, заведя с ним такую беседу: «Ты давеча спрашивал меня об имени той самой уроженки Памфилии, которая якобы была в дружбе с Сафо и в песнопениях во славу Артемиды Пергейской40 сумела совместить эолийский лад с памфилийским» 41. — «Спрашивать-то я спрашивал, — отвечал Дамид, — но ты мне ее имени не назвал».— «Верно, дружок, зато я растолковал тебе ключи и названия этих песнопений, а также способ, посредством коего эолийский лад видоизменяется, достигая высоты, присущей памфилийскому ладу, — но затем у беседы возник какой-то иной предмет, так что и ты уже не спрашивал меня более об имени сочинительницы. Так вот звали эту премудрую жену Дамофилой, и рассказывают, будто она, подобно Сафо, имела сношения с девицами и слагала любовные стихи, а также и храмовые песнопения, из коих одно, а именно посвященное Артемиде, переделано ею для пения па сапфический лад». Насколько мало был смущен Аполлоний близостью царя и великолепием царских покоев, явствует из того, что он не почитал все это достойным даже и мимолетного взгляда, по продолжал беседовать о вещах посторонних, глазом не поведя на окружающую его роскошь.

31. Преддверие храмового чертога было обширно, так что царь уже издали приметил вошедшего Аполлония и тут же, обратясь к свите, сказал, что узнал его, а когда тот наконец приблизился, громогласно воскликнул: «Вот он, тот самый Аполлоний, о коем Мегабат, брат мой42, говорит, что видел его в Антиохии, где был он предметом восхищения и преклонения для всех, взыскующих добродетели, — точно таким изобразил его тогда Мегабат, каковым вижу я его ныне!». Когда Аполлоний подошел к царю с приветствием, тот, обратившись к нему по-гречески пригласил его вместе свершить жертвоприношение, а намеревался он жринести в жертву Солнцу чистопородного белого нисейского жеребца 43г

увешанного побрякушками, словно для триумфального шествия. «Ты, государь, жертвуй по-своему, — возразил Аполлоний, — а мне позволь сделать это по-моему». И затем, зачерпнув горсть ладана, он воззвал: «О Гелиос, пошли меня в дальние края, любезные тебе и мне,— да повстречаю я мужей добрых, да не узнаю злых, и они меня да не узнают!» Промолвивши так, он бросил ладан в огонь и пристально следил, высоко ли вздымается дым, сильно ли чадит пламя и на сколько разделяется языков. Наконец узрев в чистоте огня доброе знамение, он обратился к царю: «Свершай жертву, государь, как велят тебе отеческие обычаи, а мои обычаи ты узрел».

32. Затем он удалился, дабы не приобщаться к кровавому жертвоприношению, но по окончании оного воротился и вновь заговорил с царем: «Вполне ли ты, государь, владеешь греческим языком, или знаешь его лишь настолько, чтобы уметь объясняться и не показаться неучтивым, ежели явится к тебе в гости эллин?» «Я вполне владею греческим языком, равно как и местным, — ответил царь, — а потому говори, что хочешь — по всей видимости, именно ради этого ты и задал такой вопрос».— «Да, ради этого, а стало быть слушай. Главная цель моего путешествия — посещение индусов, однако и вашу страну не хотел я обходить, ибо был наслышан о тебе, а ныне вижу, что ты и вправду таков вплоть до ногтей. Притом надобно мне познать премудрость, изощренную в этих краях попечением магов, ежели они и впрямь столь сведущи в божественных предметах, как о них рассказывают. Для меня же вся мудрость — от Пифагора Самосского, ибо от него научился я почитать богов, как видел ты давеча, от него же научился я знанию о божествах видимых и невидимых, от него и мой дар беседовать с богами, от него и эта моя одежда, сотканная из земной шерсти, не состриженной с овцы, но чистой и невиннорожденнои, ибо она — дар земли и воды, а имя ей — лен. И волосы я не стригу по завету Пифагорову, и от животной пищи воздерживаюсь, наставленный его мудростью. Поэтому в пирах, праздности или роскошестве не сумел бы я сделаться товарищем ни тебе, ни кому другому, однако сумел бы помочь в разрешении неразрешимых вопросов и тягостных сомнений, ибо ведомо мне не только должное, но и грядущее». Вот так, по словам Дамида, говорил Аполлоний, который изложил это же самое в собственноручном послании, — да и многое другое, высказанное прежде в беседах, впоследствии запечатлел он в письмах.

33. Царь отвечал, что рад и счастлив приходу Аполлония больше, чем если бы присоединил к своим владениям Индию и Персию, а затем, назвав Аполлония своим гостем, пригласил его поселиться во дворце. Однако тот возразил: «А если бы ты, государь, явился ко мне на родину в Тиану, и я пригласил бы тебя поселиться в моем доме, охотно ли ты последовал бы моему приглашению?» — «Зевс — свидетель, нет! — воскликнул царь, — Разве что дом этот был бы достаточно велик, дабы по должному чину вместить стражу, телохранителей и, наконец, меня самого». — «Ну вот и я отвечу точно так же, ибо получить жилье не по чину было бы для меля тягостно, а чрезмерность печалит мудрецов более, чем царей скудость. Пусть же будет моим гостеприимцем человек частный, состоя-

нием равный мне, а с тобой я буду видаться, сколько пожелаешь». Царь согласился, избегая хоть в чем-то не угодить Аполлонию, и таким образом тот нашел приют в доме некоего вавилонянина, мужа именитого, да и в прочих отношениях благородного, с коим не успел он и отобедать, как уже явился евнух, используемый для устных поручений, и обратился к нему с такими словами: «Царь дарит тебе десять даров и предоставляет право самому назвать их, однако же не следует тебе просить о какой-либо малости, ибо царь желает и тебе и нам явить великодушную щедрость». Поблагодарив за известие, Аполлоний спросил: «Когда же должен я обратиться со своею просьбой?» — «Завтра», — отвечал посланец и без промедления отправился ко всем друзьям и родичам царя, призывая их присутствовать при одаривании гостя, когда тот совершит свой выбор. А Дамид, по его собственному утверждению, и не ожидал поначалу, что Аполлоний выскажет какую-нибудь просьбу, ибо успел изучить его нрав и знал обычную его молитву к богам: «Боги, дайте мне владеть малым и не испытывать необходимости ни в чем». Однако затем, заметив, что Аполлоний погружен в глубокое раздумье, и предположив, что он все же решил о чем-то просить, Дамид принялся выпытывать, какую просьбу памерен он высказать. Лишь к вечеру тот ответил, наконец, следующее: «А я, Дамид, рассуждаю сейчас сам с собою, почему у варваров евнухи почитаются скромниками и допускаются в женские покои». «Ну, Аполлоний, это ведь и ребенку ясно! — воскликнул Дамид. — Оскопление отняло у них способность к любострастию, вот их и допускают в терема, даже если в действительности они непрочь переспать с женщиной». — «А как ты полагаешь, — спросил Аполлоний, — отняло у них оскопление способность влюбляться или способность сходиться?» — «И то, и другое, — отвечал Дамид, — ибо ежели уничтожен член, вселяющий в тело похоть, то тело это уже не будет охвачено любовною страстью». Немного помолчав, Аполлоний промолвил: «Завтра ты узнаешь, Дамид, что и евнухи могут влюбляться и что страсть, порожденная очами, в них не угасает, но остается жаркой и пылкой, — долженствует случиться нечто, опровергающее твои слова. Впрочем, если бы даже человеческая изощренность обладала такою властью и могуществом, чтобы напрочь искоренить упомянутые выше помыслы, то я все же полагаю, что не следует приписывать евнухам особое целомудрие, ибо они просто вынуждены к оному, будучи насильственно лишены способности любить. Целомудрие состоит в том, чтобы желание и стремление не распалять в любострастие, но обуздав себя, возвыситься над этим бешенством». Дамид возразил: «Об этом предмете мы еще поразмыслим, Аполлоний, а сейчас надобно подумать, как тебе завтра ответить на великодушное послание царя. Ты можешь, разумеется, вообще ни о чем не просить, однако, ежели покажется, будто ты отвергаешь царские дары из гордости, то, говорят, придется тебе быть пастороже и глядеть в оба, потому что, как ты сам видишь, не только вся страна, но также и мы сами всецело в царской власти. Надобно опасаться, как бы тебя не попрекнули надменностью, и надобно понять, что. хотя нынешних припасов нам хватит до Индии, но на обратный путь их хватить не может, а новых ждать неоткуда».

34. Такими ухищрениями Дамид старался убедить Аполлония не отвергать будущих даров, а Аполлоний, словно намереваясь поддержать эти уговоры, промолвил: «Почему же ты, Дамид, пренебрегаешь достойными упоминания образцами? Вот, например, Эсхин, сын «Писания, отправился за деньгами на Сицилию к Дионисию. А Платон, говорят, трижды миновал Харибду ради сицилийских богатств. Да и Аристипп Киренский, и Геликон Кизикийский, и изгнанный Фитон Регийский так зарылись в кубышку Дионисия, что еле вылезли оттуда. Да и о Евдоксе Книдском рассказывают, как он некогда явился в Египет, самолично объявив, что явился именно ради денег, и успев побеседовать на этот предмет с самим царем. Не стоит умножать примеров, но скажу все-таки и о Спевсиппе Афинском: этот якобы был столь сребролюбив, что скоморошничал в Македонии на свадьбе Кассандра, сочиняя бездарные вирши и принародно распевая их — опять же ради денег. Что до меня, то, по-моему, Дамид, мудрец встречает опасностей больше, чем мореплаватель или воин, ибо зависть сопутствует ему, когда говорит он и когда безмолвствует, когда он деятелей и когда покоен, когда идет мимо дома и когда входит в дом, когда вступает в беседу и когда уклоняется от беседы. А стало быть надлежит накрепко запомнить, что ежели мудрец предается праздности или гневу, или любострастию, или пьянству, или иному случайному порыву, то он еще достоин сочувствия, но ежели он старается ради денег, то не только сочувствия не достоин, а заслуживает ненависти, будучи вместилищем всех пороков, ибо не был бы он рабом денег, когда бы еще прежде не сделался рабом желудка и тряпья, и вина, и девок. Ты, быть может, полагаешь, будто согрешить в Вавилоне простительнее, чем в Афинах или в Олимпии, или на Пифийских играх, но тебе и невдомек, что мудрецу весь мир — Эллада, и что ни в мысли, ни в слове нет для мудреца пустыни или диких краев, ибо живет он пред взором Добродетели и, хоть мало видит людей, но его-то видят тысячи и тысячи. Ежели ты, Дамид, вспомнишь какого-нибудь ристателя из тех, что сильны в борьбе или кулачном бое, и вообразишь, что он стремится в Олимпию и уже прибыл в Аркадию44, ты ведь будешь ожидать от него и честности и благородства? А ежели свершаются Пифийские или Немейские игры45, то будешь ты ожидать от него и попечения о теле, ибо игры эти знамениты своими превосходными ристаниями по всей Элладе. Ну, а ежели олимпийский обряд свершает после победы над городами46 Филипп? А ежели сын его Александр учреждает игры во славу своих побед? Ужели позволено будет ристателю оставить телесные упраяшения и не стремиться к победе лишь потому, что состязается он в Олинфе или в Македонии, или в Египте, а не на эллинских ристалищах?» Дамид, по его собственным словам, был столь поражен этой отповедью, что от стыда за свои необдуманные речи чуть сквозь землю не провалился и стал умолять Аполлония о прощении за то, что, не будучи довольно с ним знаком, донимал его советами и доводами. «Оставь, — прервал эти извинения Аполлоний, — я говорил не для того, чтобы упрекнуть тебя, но для того, чтобы изъяснить тебе свое мнение».

35. Пришел евнух звать Аполлония к царю, но тот ответил: «Я приду, когда исполню свой долг пред богами», — и он действительно покинул дом не прежде, чем совершил жертвоприношение и помолился. По дороге встречный народ дивился его обличью, а когда он явился во дворец, царь обратился к нему с такими словами: «Вот, я даю тебе десять даров, ибо по моему разумению люди, подобные тебе, никогда до сей поры не приходили к нам из Эллады». Аполлоний же в ответ промолвил: «Я не отвергну, государь, всех твоих даров, но выберу из пих один, который для меня дороже многих десятков». И вслед за этим он поведал о еретриянах, начав свое повествование со времени Датида. «Итак, я прошу, — сказал он, наконец, — чтобы этих несчастных не изгоняли из их пределов и не лишали холма, но да будет им отмерен надел, как постановил еще Дарий, ибо тяжко было бы им лишиться земли, полученной взамен прежней, с коей были они угнаны». Поразмыслив, царь ответил: «До вчерашнего дня еретрияне были моими врагами и врагами моих предков 47, ибо некогда подняли против нас оружие — для того мы все и пренебрегали этим племенем, чтобы оно вымерло. Однако впредь будут они в числе моих друзей и наместником у них будет муж добрый, который станет справедливым судьею их края». Затем он добавил: «Что же ты не берешь остальные девять даров?» «Потому, государь, — возразил Аполлоний,— что я не приобрел еще друзей в этой стране». — «А сам ты ни в чем не нуждаешься?» — удивился царь. — «Ни в чем, ибо пища моя — лишь хлеб да сушеные плоды, и нет для меня ничего слаще и роскошнее».

36. Пока они беседовали таким образом, во внутренних покоях раздались крики сразу евнухов и женщин: какой-то евнух был застигнут прелюбодейно возлежащим с одной из царских наложниц, и сейчас стражи волокли его за волосы, ибо именно таков способ обращения с царскими рабами. Главный евнух донес, что он-де давно уже приметил страсть, питаемую виновным к этой именно женщине и запретил ему говорить с ней, трогать ее руки или шею и помогать ей наряжаться, причем из всех наложниц запрет относился лишь к этой одной — и все-таки сегодня его застали возлежащего с нею как мужчина. Тут Аполлоний взглянул на Дамида, словно напоминая ему о давешней беседе, когда они рассуждали о способности евнухов влюбляться, а царь обратился к присутствующим: «Стыдно было бы нам, о мужи, провозгласить свой суд пред лицом Аполлония, не давши ему первому высказаться. Итак, Аполлоний, какое наказание ты назначаешь этому преступнику?» «Какое же, как не жизнь!» —отвечал Аполлоний ко всеобщему удивлению. Вспыхнув, царь воскликнул: «Ужели он, осквернивший мое ложе, не достоин множества смертей?» «Не о прощении говорил я, государь, — возразил Аполлоний, — но о мучительной казни! Ежели будет он жить, скованный болезнью и немощью, ежели не в радость будет ему ни еда, ни питье, ни зрелища, услаждающие тебя и твоих приближенных, ежели частое биение сердца лишит его сна, что якобы чаще всего и случается с влюбленными, — найдется ли мученье более гибельное? найдется ли голод более изнурительный для утробы? Поистине, государь, если он не слишком цепляется за

жизнь, то вскоре начнет просить тебя о смерти или сам наложит на себя руки, премного скорбя лишь о том, что не умер сегодня и сразу». Таков был ответ Аполлония, столь мудрый и уместный, что царь немедля помиловал евнуха.

37. Как-то царь собрался поохотиться в одном из тех заповедников, где варвары содержат львов, медведей и барсов, и пригласил Аполлония участвовать в ловле, однако тот отказался: «Разве ты позабыл, государь, что я не участвую даже в твоих жертвоприношениях? Тем более не в радость мне будет мучить зверей, порабощая их вопреки природе». Когда же царь спросил его, как укрепить и обезопасить свою власть, он отвечал: «Уважай многих, а доверяй немногим». Однажды правитель Сирии прислал посольство касательно деревень — насколько я понимаю тех двух, что находятся неподалеку от Моста, — сообщая, что прежде они подчинялись Антиоху и Селевку, а ныне подчинены римлянам и управляются римским наместником, а потому арабам и армянам да будет неповадно тревожить эти деревни, даже если царь и пересек столь обширные пространства ради дани, словно упомянутые поселения принадлежат ему, а не римлянам. Выслушав и отпустив послов, царь обратился к Аполлонию: «Деревни эти, Аполлоний, были отданы моим пращурам названными сирийскими царями ради содержания зверей, выловленных в наших краях и отправляемых к ним за Евфрат. Между тем послы, будто обо всем позабыв, затевают новое и бесчестное препирательство. Каковы по-твоему подлинные притязания этого посольства?» «Притязания их, государь, умеренны и разумны, — отвечал Аполлоний, — ибо то, чем они могли бы обладать и без твоего согласия, они предпочитают приобрести, заручившись таковым». Он присовокупил также, что не стоит спорить с римлянами из-за деревень, которые едва ли не меньше многих, находящихся в частном владении, — да будь они и больше, все равно не должны делаться поводом для войны. В другой раз, когда царь занемог, Аполлоний посетил его и беседовал с ним о душе столь подробно и столь вдохновенно, что, оправившись от недуга, царь сказал приближенным: «Аполлоний внушил мне пренебрежение не только к собственному царству, но и к самой смерти».

38. Однажды, показывая Аполлонию описанный выше проход под Евфратом, царь спросил: «Каково тебе это диво?» Но Аполлоний, пренебрегая диковиной, возразил: «Когда бы ты, государь, перешел как посуху реку столь же глубокую и столь же бурную — вот это было бы дивом!» В другой раз, когда царь показывал ему Экбатанские стены, утверждая, будто их воздвигли боги, он сказал: «Вовсе не боги укрепили этот город, да вряд ли укрепили его и истинные мужи, ибо город лакедемонян, о государь, укреплен не стенами!»48 А когда царь рассуживал тяжбу между деревнями и похвастался Аполлонию, что слушание дела заняло лишь два дня, тот отвечал: «Долго же пришлось тебе искать справедливого решения!» Как-то раз, собравши разом обильные подати, царь открыл казну, чтобы показать Аполлонию свои сокровища и склонить его к любостяжанию, однако тот ничему из увиденного не удивился, промолвив: «Для тебя, государь, это богатство, а для меня — плевелы». — «В таком

случае скажи, — попросил царь, — как я могу употребить все это наилучшим образом? — «Трать — ведь ты царь!» — отвечал Аполлоний.

39. И еще многое в этом роде говорил Аполлоний царю, находя его усердным в исполнении советов. Наконец, пресытившись обществом магов, он обратился к Дамиду: «В путь, Дамид — поспешим к индусам! Тех, кто приплыл некогда к пожирателям лотоса49, позабыть о домашних привязанностях заставило лакомство, а мы, хотя и не отведав здешних яств, остаемся тут долее, чем это разумно и полезно». — «Я думаю точно так же, — отвечал Дамид, — однако, памятуя о сроке, который ты исчислил по львице, я ожидал, пока срок этот истечет — между тем он истек еще не полностью, ибо мы гостим тут лишь год и четыре месяца. Хорошо ли будет, ежели мы тотчас уйдем?» — «Нет, Дамид, — возразил Аполлоний, — ибо царь все равно не отпустит нас прежде восьмого месяца — ведь ты, я полагаю, и сам видишь, что он слишком благороден и добр, чтобы управлять варварами».

40. Когда, наконец, царь примирился с их уходом, и им позволено было отправиться в путь, Аполлоний вспомнил о дарах, кои медлил принимать до той поры, пока не обзаведется друзьями, и попросил: «О милосердный государь! Я не отблагодарил магов за гостеприимство и должен вознаградить их — итак, из благосклонности ко мне прояви попечение об этих всецело тебе преданных и премудрых мужах». Возрадовшись, царь отвечал: «Ради тебя я завтра же осчастливлю их и удостою многих милостей! А ежели сам ты не нуждаешься пи в чем из моего, то позволь хотя бы вот им взять у меня денег и всего, чего пожелают», — тут он указал на Дамида и его товарищей. Когда же и они отвергли посулы царя, то Аполлоний заметил: «Видишь, государь, сколько у меня рук и как они между собою схожи?» «Возьми хотя бы проводника, — промолвил царь, — да и верховых верблюдов, ибо путь ваш слишком долог, чтобы идти только пешком». «Быть по слову твоему, государь! — отвечал Аполлоний. — По слухам дорога эта и впрямь неодолима иначе, как на верблюдах, ибо они неприхотливы и легко отыскивают себе пропитание даже там, где нет пастбищ. А еще, я думаю, нам надобно запастись водою, наполнив ею, словно вином, мехи». — «На три дневных перехода страна будет безводна, — сказал царь, — а затем встретятся вам во множестве ручьи и реки. Путь вы должны держать через Кавказ — там и припасы в изобилии, и народ дружелюбен». Затем он спросил Аполлония, какой гостинец получит от него по возвращении, и тот отвечал: «Благодатный дар, государь, ибо беседы с мудрецами и меня сделают мудрее. так что я вернусь к тебе лучшим, нежели ныне». Тут царь обнял его и воскликнул: «Возвращайся — это наилучший подарок!»