Яков Кротов. Путешественник по времени. Вспомогательные материалы: III век.

Флавий Филострат

ЖИЗНЬ АПОЛЛОНИЯ ТИАНСКОГО

К оглавлению

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

1. Лишь узнали в Ионии, что Аполлоний прибыл в Ефес, как даже

ремесленники забросили свою работу — все теснились вокруг пришельца:

кто дивился его мудрости, кто — обличью, кто — пище, кто — осанке,

а кто — всему сразу. Из уст в уста передавались толки об Аполлонии:

одни вторили Колофонскому оракулу, будто Аполлоний-де сопричастен

божественной мудрости и будто мудрость его беспредельна, другие твер

дили то же самое, ссылаясь на Дидимейский и Пергамский оракулы, ибо

многим, кто нуждался в исцелении, повелел бог идти к Аполлонию, пое

лику судьбою это суждено и божеству угодно. Еще являлись к Аполло

нию посольства от городов звать его в гости и просить совета, кто о жи

тейских правилах, кто о воздвижении кумиров и алтарей — и он порой

давал письменное наставление, а порой обещал придти самолично. Яви

лось посольство и от Смирны, однако же послы не говорили, чего им на

добно, хотя слезно умоляли Аполлония посетить их, так что когда он

спросил посланца, в чем у него нужда, тот отвечал лишь: «Ты увидишь

нас, а мы — тебя». — «Я приду, — сказал Аполлоний, — и да наградят

нас музы взаимной приязнью».

2. Первую беседу с ефесянами вел он со ступеней храма, и беседа эта была отнюдь не сократической *, ибо отвращал он и отговаривал своих собеседников от всех прочих занятий, призывая предаться одному лишь любомудрию, дабы не спесью и суетностью полнился город — таким нашел он его, но рвением к науке. Ефесяне были большими охотниками до плясунов и скоморохов, так что Ефес был полон дуденья, топота и обабившихся красавчиков, а потому, хотя жители в это время и перекинулись к Аполлонию, он почитал нечестным закрывать глаза на вышеописанные непотребства, но поименовал их и тем многих от них отвратил.

3. Прочие беседы вел он в священных рощах, тесно обступивших капище. Как-то раз толковал он об общежитейском согласии и учил, что следует поддерживать друг друга и помогать друг другу, а воробьи тихо

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 75

сидели на деревьях — и вдруг один воробей, прилетев, зачирикал, словно призывая куда-то своих собратьев, а те, заслышав призыв, защебетали и всею стаею улетели вослед призывавшему. Аполлоний знал, почему всполошились воробьи, но не объяснил это своим собеседникам и продолжал говорить, однако, когда все уставились на птиц, а иные по неведению решили, будто случилось чудо, он прервал свое рассуждение и сказал: «Мальчишка нес в лукошке пшено, поскользнулся и, кое-как собравши рассыпанное, ушел, а на тропинке осталось еще много зерен. Этот воробей оказался рядом и поспешил рассказать остальным о нечаянной удаче, чтобы полакомиться вместе». Большинство слушателей тут же кинулись к указанной Аполлонием тропинке, а сам Аполлоний продолжал беседовать с оставшимися о прежнем предмете, то есть об общежитейском согласии, и, когда уходившие воротились с возгласами удивления, он сказал: «Вот видите, как воробьи пекутся друг о друге и как привержены они общежитейскому согласию! Мы же согласия не чтим и, случись нам увидеть, как кто-то делится с другими, назовем его мотом, кутилой пли еще как-нибудь в этом роде, а тех, о ком он позаботился, ославим холуями и дармоедами. Что же нам остается, как не сидеть взаперти, подобно откармливаемым на убой каплунам, и жрать тайком, покуда не лопнем от жира?»

4. В Ефес проникла чума, и, хотя мор еще не распространился, Аполлоний почуял опасность и изъяснил предведение свое, часто восклицая посреди беседы: «О земля, да пребудешь ты собою!» и добавляя с угрозою: «Спаси сих человеков!» или «Не надвигайся на нас!» Однако горожане не понимали его пророчеств, почитая их праздными измышлениями, хотя и видели, сколь часто он посещает храмы, дабы молитвою отвратить беду. Раз уж ефесяне относились к недугу столь беспечно, Аполлоний решил, что не приспела еще пора помогать им, и отправился посетить другие ионийские города, улаживая местные дела и непрестанно толкуя своим собеседникам, как уберечься от мора.

5. Итак, прибыл он в Смирну, где встретили его ионяне, справлявшие в ту пору Панионийский праздник2, и там, читая ионийское постановление, в коем жители приглашали его участвовать в упомянутом празднике, вдруг заметил отнюдь не ионийское имя: постановление было подписано неким Лукуллом. Аполлоний немедля обратился к ионянам с посланием, порицая такую дикость3, ибо случилось ему найти в городских постановлениях также Фабриция и другие подобные имена. А насколько крепко выбранил их Аполлоний, ясно из упомянутого послания.

6. На другой день, явившись пред ионянами, Аполлоний спросил: «Что это за чаша?» — «Это панионийская чаша», — отвечали они. Тогда, зачерпнув из чаши и свершив возлияние, он провозгласил: «Боги, водители ионян! Даруйте их прекрасным селениям безопасное море и да не впидет к ним никакое зло от земли, а Эгеон, колебатель холмов, да не сотрясет их города!» Все это произнес он, как я полагаю, исполнясь божественного вдохновения и предвидя беды 4, обрушившиеся впоследствии на Смирну, Милет, Хиос, Самос и многие Иады.

7. Наблюдая, с каким усердием изощряются жители Смирны в крас-

76 Флавий Филострат

норечии, Аполлоний ободрял их, побуждая к еще большему усердию и призывая радеть о самих себе больше, чем о городе, ибо хотя город их изо всех городов под солнцем прекраснейший и хотя обитают они близ моря, овеваемые морскими зефирами, однако сладостней городу увенчаться мужами, нежели строениями или картинами, или излишним золотом, ибо строения пребывают на одном месте и нигде не видны, кроме как на том клочке земли, на коем воздвигнуты, а добрых мужей видно всюду, всюду слышен их голос, и столько возвеличено Ихми отечество, сколько земли сами они в силах обойти. Аполлоний добавил также, что прекрасные города, вроде Смирны, сходны с олимпийским кумиром Зевса работы Фидия, ибо сей Зевс сидит, и сидит так, как задумал ваятель, — а вот мужей, ходящих по свету, лучше уподобить Гомерову Зевсу, сотворенному Гомером во многих образах и куда как достослав-пейшему, нежели изваяние из слоновой кости, ибо Фидиева Зевса зрят лишь на земле, а Гомерова умопостигают во всем своде небесном.

8. Помимо прочего рассуждал Аполлоний с жителями Смирны и

о том, как следует городам пребывать в мире, ибо заметил среди граждан распри и раздоры. Он говорил, что в верно устроенном городе сле

дует сочетать согласие с враждою, — а так как слова эти показались всем

несообразными и неубедительными, он понял, что многие не сумели усле

дить за его мыслью и пояснил: «Никогда белое не выбелит черного и

сладкое не усластит горького, а согласию дано затеять распрю во спасе

ние государству. Вот как нужно понимать сказанное мною: да не впидет

в город распря, увлекающая жителей то ножами резать друг друга, то

каменьями побивать, — напротив, в городе надобно растить детей, и на

добны законы и мужи, способные к слову и делу. Я же имею в виду

раздор честолюбий ради общей цели: этот превзойдет того в совете, а тот

превзойдет этого в исполнении должности, этот оказался лучшим послом,

а тот соорудил для города великолепное здание и так обошел товарищей.

Вот это и есть добрый раздор и распря для общего блага! В старину

спартанцы почитали глупостью каждому делать свое дело ради пользы

государства, ибо усердствовали лишь в бранном труде — к войне они

стремились и для войны бодрились. А по-моему, лучше всего каждому

делать то, что он знает и умеет. И если в городе один прославится, воз

главив народ, а другой стяжает почет своею мудростью, а еще кто-то —

на общее дело употребленным богатством, а еще кто-то — милосердием,

а еще кто-то — строгостью и неумолимостью к преступникам, а еще

кто-то — незапятнанными руками, — вот такой город будет во благе по

коен, а вернее сказать — во благе стоек!;).

9. Такими беседами укреплял Аполлоний Смирну, когда папал па

ефесян мор и не было против него никакого средства, так что ефесяне

отправили к Аполлонию посольство, дабы исцелил он их болезнь, и он,

порешив без промедлепия пуститься в путь, отвечал: «Идем», — и тут же

оказался в Ефесе, уподобившись, по моему разумению, Пифагору, одно

временно пребывавшему в Фуриях и в Метапонте5. Собравши ефесян,

Аполлоний сказал им: «Мужайтесь! Завтра же я прекращу мор!».

И с этими словами повел он всех жителей в театр, где был воздвигнут

77

охранительный кумир. А еще был там некто, похожий на старого нищего с фальшивыми бельмами — при нем была сума с краюхою хлеба, одет он был в лохмотья и вид имел убогий. Понудив толпу окружить старика, Аполлоний велел: «Берите камни, кто сколько может и бейте врага богов!» Ефесяне подивились сказанному, да и убивать столь жалкого бродягу казалось им жестокостью, тем более, что он просил пощады и слезно молил о милосердии, однако Аполлоний упорствовал, натравливая ефесян на старика и не дозволял его отпустить. И вот, когда некоторые из пих все-таки бросили в бродягу камни, тот, прежде казавшийся бельмастым, глянул пристально — и глаза его заполыхали пламенем. Тут-то ефесяне поняли, что перед ними демон, и закидали его таким множеством камней, что из камней этих воздвигнулся над демоном настоящий курган. По прошествии некоторого времени Аполлоний позвал их разобрать курган и посмотреть, что за тварь они убили. Камни разобрали, но тот, кого ефесяне почитали побитым, исчез, а вместо него явился их взорам пес, обличьем похожий на молосского6, но величиною с огромнейшего льва — он был раздавлен камнями и пзрыгал пену, как изрыгают бешеные собаки. Ныне охранительный кумир — изваяние Геракла — стоит там, где некогда был повергнут злой дух.

11. Исцелив ефесян7 и довольно побыв среди ионян, Аполлоний отправился в Элладу. Приплыв прежде в Пергам и полюбовавшись храмом Асклепия, он научил служителей этого бога, что делать ради исполнения благоприятных снов; и наконец, исцелив многих, отправился в Илион8. Там, вдохновленный стародавними преданиями, пришел он к могиле Ахилла, где многое изрек и многие принес бескровные и чистые жертвы, а затем велел своим товарищам отправляться на корабль, сказавши, что сам он проведет ночь на Ахилловом кургане. В ту пору спутниками Аполлония сделались уже и Диоскориды, и Федимы9, и прочие — и все они стали его отвращать от упомянутого намерения, говоря, что Ахилл-де явится в ужасном обличье, ибо таково-де твердое мнение местных жителей. Однако Аполлоний возразил: «Ну, а я хорошо знаю Ахилла 10 и знаю, что он обществу рад! Прибывшего из Пилоса Нестора он встретил весьма приветливо, ибо Нестор всегда сообщал ему что-ии-будь полезное, а Феникса он называл пестуном, наставником и тому подобными почетными именами, ибо Феникс речами вразумлял его, да и на Приама, злейшего своего врага, взирал он с великой кротостью, лишь только заслышал его голос, а когда во время распри своей с Агамемноном беседовал он с Одиссеем, то был так любезен, что Одиссею показался не столько ужасным, сколько прекрасным. Говорят, что страшны у Ахилла щит и колыханье гривастого шлема, однако мне кажется, что страшны они лишь троянцам, ибо помнит Ахилл, что претерпел, когда троянцы обманули его с женитьбою11, но я-то ничего не имею общего с Илионом, а говорить с Ахиллом буду куда ласковее, чем бывшие его товарищи. Впрочем, ежели он, как вы утверждаете, меня убьет, то успокоюсь я вместе с Мемноном и Кикном, и троянцы, быть может, погребут меня «в могилу глубокую и заложивши сверху огромными частыми камнями» 12 — точь-в-точь как Гектора!» Вот так, то ли подразнив,

78 Флавий Филострат

то ли вразумив спутников, отправился он к кургану один, а они ушли на корабль, ибо уже смеркалось.

12. Воротившись на рассвете, Аполлоний окликнул: «Где Антисфен-ааросец?» Этот Антисфен пристал к Аполлонию уже в Илионе, за семь дней до описываемых событий. Итак, он отозвался, и Аполлоний спросил его: «Скажи-ка, молодец, в каких ты связях с Троей?» — «В очень даже близких, — отвечал Антисфен, — ибо по крови я троянец». — «И потомок Приама?» — «Клянусь Зевсом, именно поэтому я и почитаю себя благородным отпрыском благородной семьи!». — «Тогда понятно, почему Ахилл не велит мне знаться с тобою! Он отправил меня послом к фессалиянам, против коих возбуждает иск, а затем я спросил, не могу ли я еще чем-нибудь доставить ему удовольствие, и он отвечал, чтобы не делился я мудростью с паросским юнцом, ибо тот — подлинный потомок Приама и без передышки хвалит Гектора».

13. Антисфен поневоле удалился. Наступил день, подул с берега ветер, и корабль уже готов был отплыть, но тут — хотя и невелико было судно — хлынули толпой желающие плыть вместе с Аполлонием. Уже настала осень, и море было ненадежно, а люди эти полагали, что Аполлоний совладает и с огнем, и с ненастьем, и с прочими бедами, — вот потому-то они желали путешествовать вместе с ним и умоляли, чтобы он разделил с ними плаванье.

Людей было гораздо больше, чем места на судне, так что Аполлоний высмотрел другой корабль, попросторнее — близ Аянтова кургана кораблей было множество, — и обратился к толпе: «Пойдемте туда, ибо прекрасно спастись вместе со многими». Обогнув Троянский мыс, он велел кормчему править к стране эолян, что за Лесбосом, а затем поворотить поближе к Мефпмне и там бросить якорь. «Где-то здесь, по словам Ахилла, погребен Паламед, — объяснил он, — и здесь же имеется его изваяние в локоть высотою, хотя изображенный и старше Паламеда обличьем». И, сходя с корабля, он промолвил: «Уважим, о сограждане-эллины, доброго мужа, от коего вся мудрость! Мы превзойдем добродетелью ахеян, ежели почтим доблесть того, кого они столь неправедно умертвили». Пока остальные только спускались -с корабля, Аполлоний успел добраться до могилы и найти схороненное рядом с нею изваяние, на подножии коего было начертано: «Божественному Паламеду». Аполлоний установил изваяние — это я самолично видел впоследствии, — а вокруг него устроил капище по образцу тех, что устраиваются почитателями Ено-дии, ибо было оно достаточно велико, чтобы вместить сразу десятерых пирующих 13. Затем Аполлоний вознес нижеследующую молитву: «О Паламед, уйми гнев, что некогда питал к ахеянам, и дай преумножиться мудрым! Паламед! От тебя речи, от тебя музы, от тебя я сам!»

14. Затем Аполлоний направился на Лесбос, посетив по пути святилище Орфея. Говорят, что именно там некогда услаждался Орфей прорицанием, покуда не воспрепятствовал тому Аполлон. В ту пору не ходили люди за оракулом ни в Гриней, ни в Кларос, ни к треножнику Аполлонову14, но пророчествовал один Орфей15, чья голова лишь недавно явилась из Фракии. Тогда-то предстал пред вещим певцом бог и

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 79

молвил: «Перестань вязаться в мои дела, ибо довольно я терпел и песни твои!»

15. Затем плыли они по Евбейскому морю, каковое море Гомер почитает весьма опасным и коварным, но на сей раз оно, вопреки времени года, было спокойно. Говорили об островах, ибо множество знаменитых островов попадалось им на пути; говорили также об искусстве кораблестроения и кораблевождения, ибо в плавании такие речи уместны. Однако же Дамид был недоволен этими разговорами: одних собеседников он прерывал, другим мешал спросить, — и Аполлоний, поняв, что желает он порассуждать об ином предмете, сказал: «Почему, Дамид, любой вопрос ты рвешь в клочки? Ведь не потому отвергаешь ты наши беседы, что тебя мутит от качки, и не потому, что плаванье тебе досаждает: сам видишь, как море стелется навстречу кораблю и погоняет его. Почему же ты сердишься?» — «А потому, что мы болтаем обо всяком вздоре и ворошим старье, хотя куда уместнее потолковать о важнейшем предмете, который просто ломится в беседу». — «Что же это за предмет, из-за коего ты все прочее зовешь вздором?» — «С Ахиллом повстречался ты, Аполлоний, с самим Ахиллом! И хотя наверно ты слышал от него многое 16, нам неведомое, ты ничего не рассказываешь и даже не описываешь, как он выглядел, а вместо этого только и говоришь, что об островах, да о судостроении». — «Ежели не сочтут меля хвастуном, — отвечал Аполлоний, — то я расскажу обо всем!».

16. Остальные также просили Аполлония рассказывать, и он поведал своим внимательным слушателям нижеследующее: «Я не рыл, по примеру Одиссея, яму17 и не завлекал души овечьей кровью, но вознес я молитву, которую индусы велят возносить героям, — и так вступил в беседу с Ахиллом. Я сказал ему: «О Ахилл! Большинство людей говорят, что ты умер, но ни я с этим не согласен, ни Пифагор, прародитель мудрости моей. Ежели мы правы, покажись в своем собственном обличье, ибо премногую пользу принесешь ты моим очам, соделавши их свидетелями бытия своего!» При этих словах сотрясся курган мгновенною дрожью и вышел из него юноша пяти локтей ростом в плаще фессалий-ского покроя — и он отнюдь не выглядел наглецом, каким иные воображают себе Ахилла: внешняя суровость не умаляла его приветливости, а красота его, по-моему, так и не удостоилась должной хвалы, хотя Гомер и говорит ? ней так много — поистине, красота эта несказанна, и любое славословие не столько воспевает ее, сколько уничижает. При своем появлении Ахилл был такого роста, как я сказал, однако рос и рос, пока не сделался вдвое выше, — и вот, наконец, предстал предо мною десяти локтей, а красота его росла соразмерно росту. Волос он, как сам мне сказал, никогда не стриг, но хранил их нетронутыми для Сперхея , ибо то была из всех рек для него первая; подбородок его был окаймлен первым пушком. Обратившись ко мне, он промолвил: «Я рад встрече с тобою, ибо давно есть мне нужда в таком вот человеке. Фессалияне веками отказывают мне в заупокойных жертвах, однако я пока не удостаиваю гневаться на них, ибо стоит мне разгневаться — и ожидает их погибель злее, чем некогда эллинов 19. Вместо этого обращаюсь

80 Флавий Филострат

я к ним с благожелательным советом: не преступать установленного обычая и не выказывать себя порочнее троянцев, которые, хотя и лишились из-за меня стольких мужей, все же приносят мне сообща и жертвы, и первины урожая, и возлагают мне оливковые ветви, прося перемирия, да только я мириться с ними не намерен! Поистине, за то, как предали они меня, вовеки не будет позволено Илиону обрести прежнее величие или достигнуть процветания, коего достигли многие древле разрушенные города: ежели и отстроят троянцы свой город, будет он не лучше, чем назавтра после взятия. Так вот, чтобы не постигла фессалкяп от меня такая же участь, отправляйся к ним послом и пред сходкою их говори за меня!» — «Я отправлюсь послом, — отвечал я, — ибо назначение сего посольства — не дать погибнуть людям. Однако и мне, Ахилл, кое-что от тебя надобно». — «Понимаю: сразу видно, что ты намерен расспросить о Троянской войне. Можешь задать пять вопросов какие сам хочешь и какие дозволены мойрами». И, во-первых, я спросил, так ли он погребен, как рассказано об этом у стихотворцев. «Я покоюсь, — отвечал Ахилл, — так, как и мне, и Патроклу всего сладостней, ибо сошлись мы в ранней юности, а ныне заключены в единой золотой урне20, словно единое существо. Что же до того, будто оплакивали-де меня музы и нереиды21, то муз никогда здесь не бывало, а нереиды приходят и сейчас». Во-вторых, я спросил, вправду ли Поликсена была заколота ради него, и он отвечал, что воистину так, однако не ахеяне ее закололи22, но сама она но доброй воле явилась на могилу и закололась, бросившись на меч, ради великой любви, которую питали они друг к другу. В-третьих, я спросил: «Скажи, Ахилл, приплыла Елена в Трою или примыслил это Гомер?»23 — «Долгое время находились мы в заблуждении, — отвечал он, — так что и послов к троянцам посылали, и за Елену бились, полагая, будто она в Илиоие, а в действительности она, хотя и похищенная Парисом, обитала в Египте в доме Протея. Однако, узнавши это, мы все-таки сражались до конца уже ради самой Трои, дабы не отступать нам с позором». Затем задал я четвертый вопрос, сказавши, что дивлюсь, как произвела Эллада одновременно столь многих и столь славных мужей, коих собирает Гомер под Троей. На это Ахилл промолвил: «Так ведь и варвары ненамного нам уступали — вся земля в ту пору цвела доблестью». Наконец, спросил я в пятый раз: «По какой причине Гомер не знает Паламеда? А ежели знает, почему изгоняет его из повести о подвигах ваших?» Ахилл отвечал так: «Что Паламед был под Троею, верно, как то, что была Троя. Но поскольку сей мудрейший и храбрейший муж погиб из-за происков Одиссея, Гомер не включает его в свое повествование, дабы не воспевать постыдное деяние Одиссея». И оплакал Ахилл Паламеда — величайшего и прекраснейшего, юнейшего и храбрейшего, всех превзошедшего разумением и частого советчика муз. «А ты, Аполлоний, — заключил он, — раз уж мудрецы пекутся друг о друге, позаботься о могиле Паламеда и водрузи на место изваяние его, столь грубо низвергнутое, — это в Эолиде, близ Мефимны Лесбийской». После этого, сказав еще о паросском юнцег Ахилл замерцал бледным светом и исчез, ибо петухи уже пропели». 17. Так проводили они время иа корабле и, наконец, прибыли в Пи-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 81

рей, как раз в пору мистерий, когда справляют афиняне многолюднейший из эллинских праздников. Аполлоний, сойдя с корабля, поспешил в город, и тут навстречу ему попалась толпа любомудров, направлявшихся в Фалер: кое-кто из них загорал телешом, ибо осень в Афинах солнечная, кое-кто усердствовал над книгами, кое-кто упражнял гортань, кое-кто спорил, но мимо Аполлония ни один не прошел — все тут же догадались, что это он и есть, окружили его и радостно приветствовали. Сразу десяток юношей бросились к нему, восклицая: «Афина — свидетельница! — и с этими словами простерли они руки к Акрополю. — А мы-то уж отправились в Пирей, чтобы плыть к тебе в Ионию!» И Аполлоний обласкал их, сказавши, что любомудрствующим рад.

18. День был праздничный — свершались Епидаврии24. По афинскому обычаю, на Епидавриях после закланий и молитв паломники посвящаются в таинства второю жертвой, учрежденной ради Асклепия, ибо точно таким образом посвящали его, когда он не поспел из Епидавра iia мистерии. Многие, пренебрегая обрядом, собрались вокруг Аполло пыя, более заботясь о встрече с ним, нежели о том, чтобы воротиться домой, приобщившись таинств, — но Аполлоний обещал, что побеседует с ними позднее, и призывал без промедления приступить к исполнению обрядов, ибо сам он примет в них участие. Однако верховный жрец возра-7кал, не желая допускать его к священнодействиям, ибо нечего-де тут делать всяким колдунам, а Елевсин-де на запоре для любого, кто осквернен нечестивыми радениями. Аполлоний, ничуть не смутившись, отвечал: «Ты еще не назвал главной причины запираться от меня, а именно того, что, будучи сведущ в таинствах более тебя, я все же явился к тебе за посвящением как к мудрейшему». Этому крепкому — в обычном для Аполлония духе — ответу присутствовавшие рукоплескали, и тогда жрец, сообразив, что ведет себя наперекор желаниям большинства, присмирел. «Приобщись таинств, пришелец, — сказал он, — ибо похож ты на мудреца». «Приобщусь в другой раз, — отвечал Аполлоний, — и произойдет это так-то и так-то» — и тут он явил свои провидческий дар, указав на следующего верховного жреца, коему храм достался через четыре года25.

19. По словам Дамида, у Аполлония в Афинах бесед было множество, однако Дамид записал не все, но лишь достопамятные, в коих толковались самоважнейшие предметы. Увидав, что афиняне весьма привержены обрядам, Аполлоний в первой своей беседе рассуждал о священнодействиях: в какое время дня и ночи подобает жертва, или возлияние, или молитва каждому божеству — впрочем, можно добыть книгу Аполлония, где он излагает все эти поучения собственными словами. В Афинах же он толковал об упомянутых предметах, во-первых, ради мудрости своей и чужой, а во-вторых, дабы уличить верховного жреца в богохульстве и невежестве, кои были им давеча высказаны. Поистине, возможно ли винить в нечестивых радениях того, кто рассуждает об угождении богам?

20. Однажды, когда Аполлоний толковал о возлияниях, случился среди слушателей некий юнец, столь известный своей непотребной разнузданностью, что уже и песенки о нем распевали на перекрестках; а родом он был из Керкиры и происходил от феака Алкиноя, Одиссеева

6 Флавий Филострат

82 Флавий Филострат

гостеприимна. Итак, Аполлоний говорил о возлияниях и призывал не осушать кубка, но сберечь его для богов не выпитым и не пригубленным — и вот, когда он советовал делать кубки с ушками и через это ушко совершать возлияния, потому что людям из таких отверстий пить несподручно, упомянутый юнец прервал его речь, разразившись бесстыжим хохотом. Аполлоний взглянул на него и заметил: «Не твоя это дерзость, но демона, без твоего ведома в тебя вселившегося». И воистину юноша был одержим демонами, ибо то смеялся, когда никому смешно не было, то безо всякой причины проливал слезу, то разговаривал или пел сам с собой. По мнению большинства, вся эта дурь проистекала от молодого озорства, но на деле-то юноша повиновался демону, и оттого казался пьяным до потери рассудка, как вышло и в вышеописанном случае. Под взглядом Аполлония бес заголосил от ужаса и ярости, словно жгли его огнем или ломали на дыбе, а затем поклялся покинуть юношу и не вселяться более ни в какого человека. Аполлоний же гневно прикрикнул на него — словно хозяин на раба лживого, или раба плутоватого, или раба наглого, или какого там еще, — и велел не просто удалиться, но и явить тому зримое свидетельство. «Я сворочу вон того истукана», — обещал демон, указавши на один из кумиров вокруг Царской Стой — а дело было в Царской Стое26. Кому дано описать всеобщее удивление, шум и плеск, когда кумир сначала зашевелился, а затем рухнул? Юноша, словно пробудившийся от сна, тер руками глаза, жмурился от солнечных лучей и был обуян смущением, ибо все на него уставились — он не глядел более ни наглецом, ни безумцем, но воротился в природное свое состояние, точно как если бы пользовали его целебными зельями. Итак, отказался он от пестротканных одежд, мягких плащей и прочей роскоши, возлюбил вретище и рубище и стал жить по заветам Аполлония.

21. Передают также, что Аполлоний корил афинян за Дионисии, которые совершаются у них в месяце анфестерии. Дело было так. Он полагал, что они собираются в театр послушать монодии или гармонические сочетания парабаз и ритмов27, однако вместо этого услыхал, что они скачут и пляшут28 под дуденье флейты и что под звуки священных Орфеевых песен изображают из себя то нимф, то ор, то вакханок — и тогда воспротивился он подобному бесчинству, воскликнув: «Не переплясывайте славу Саламинских бойцов и множества доблестных мужей, ныне усопших! Была бы ваша пляска лаколской29, я мог бы сказать: «Молодцы! Удаль свою вы упражняете для войны, а потому и я попляшу с вами!» Однако, видя такую едва не бабью разнеженность, что сказать мне о былых победах? Их трофеи воздвигнуты не в укор мидянам и персам, по вам в укор, ибо недостойны вы тех, кто их воздвигал. Откуда у вас все эти шафранные, пурпурные и багряноцветные одеяния? Поистине, ни ахарнянки так не наряжались, ли всадники колонские! Да и стоит ли о них поминать? Некогда приплыла к вам вместе с Ксерксом кариянка-судоводительница 30, и не женский на ней был наряд, но мужская одежда и мужской доспех; а вы изнеженнее ксерксовых наложниц, вы все — хоть старцы, хоть юнцы, хоть мальчишки — наряжаетесь несообразно с собственной природой! В былые времена мужи, сойдясь в Аг-

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 83

равлийском святилище, клялись с оружием в руках пасть за отечество, а ныне, похоже, клянутся ради отечества буйствовать, вцепившись в тирс! Шлемов вы не носите, обабились совершенно и — совсем по слову Еврипидову31 — превосходны лишь в позоре. Мне доводится слышать, что вы ко всему прочему сделались ветрами: трясете подолом и говорите, что это-де корабль распускает паруса, — а уж ветры вам надобно почитать, ибо были они вам соратниками и часто порывы их шли вам на пользу! Непозволительно делать бабой Борея, изо всех ветров мужественнейшего, свояка вашего, ибо никогда не сошелся бы Борей с Орифией, когда бы увидел ее пляшущей па такой вот лад!»

22. И еще в одном наставил Аполлоний афинян. Они собирались в том театре, что под Акрополем, поглазеть на гладиаторские бои и увлекались этим зрелищем даже более, чем ныне увлекаются им в Коринфе. За большие деньги они покупали прелюбодеев, развратников, воров, грабителей, работорговцев и прочий сброд, давали им оружие и заставляли биться. Аполлоний осудил этот обычай и, когда афиняне звали его в собрание, отказался ступить на землю нечистую и оскверненную кровью. Так написано в его послании, в коем он говорит также, что удивлен, «как Богиня еще не покинула Акрополь, когда столько крови вы пролили пред ее очами. Ибо кажется мне, что на Панафинейском шествии уже.не бычьи, но человечьи гекатомбы закалаете вы для Богини. А ты, Дионис, ужели после всей этой крови явишься в театр? Разве там свершают тебе возлияние афинские мудрецы? Удались, Дионис — Киферон чище!» 32 Вот важнейшее из того, что я обнаружил среди тогдашних афинских рассуждений Аполлония.

23. Затем он отправился послом от Ахилла к фессалияиам, а было это во время Нилейского совета, на коем фессалияне вершат дела ам-фиктионии33, — и они в испуге постановрши возобновить жертвоприношения на Ахилловой могиле. Надгробие Леонида Спартанского Аполлоний только что не лобызал — столь велико было его восхищение этим мужем. Затем он пришел к холму, где, по рассказам, покоятся лакедемоняне, погребенные под персидскими стрелами, и тут услышал, как спутники его спорят, которая высота в Элладе высочайшая — а поводом для спора был видный с того места Этейский хребет. Тогда, взойдя на спартанский курган, Аполлоний воскликнул: «Что до меня, я почитаю высочайшей вот эту высоту, ибо павшие здесь за свободу возвысили сей холм вровень с Этой и вознесли его выше многих Олпмпов! Поистине я восхищаюсь этими мужами, а более всего Мегпстием Акарнанским, ибо знал он, что им предстоит, и все же пожелал разделить общую участь, не страшась смерти, но страшась не погибнуть вместе с остальнымр1».

24. Аполлоний обошел также эллинские святилища, а именно Додон-ское и Пифийское, и то, которое в Абах; еще он посетил храмы Амфиа-рая и Трофония и поднялся в капище муз на Геликоне. Пока Аполлоний ходил по святилищам, ходили с ним жрецы и следовали за ним почитатели: подносились кубки бесед и напивались из них жаждущие. Когда свершались Олимпийские игры, и элидяне пригласили Аполлония посетить ристания, он отвечал им: «По-моему, вы умаляете Олимпийскую

6*

84 Флавий Филострат

славу, приглашая тех, кто и по своей воле к вам собирался». А на Истме, услыхав, как грохочут волны в Лехейской гавани, он промолвил: «Перерубят выю земле, но и не перерубят», — так он предсказал близкое строительство Истмийского канала, задуманное Нероном семью годами позже. Нерон тогда покинул свою столицу и явился в Элладу, дрбы выкликали его на Олимпийских и Пифийских ристаниях. На Нотме он также оказался победителем, был первым среди кифаредов и глашатаев, а в Олимпии — среди трагических поэтов. В эту-то пору, говорят, и затеял он прорыть насквозь Истм, чтобы Эгейское море соединилось с Адриатическим 34 и чтобы пе приходилось всякому судну огибать Малейский мыс, но чтобы многие корабли, проходя через канал, могли избегнуть кружного пути. Как же сбылось пророчество Аполлониево? А вот как: стали рыть канал от Лехейской гавани, однако же продвинулись не более чем на четыре стадия, как Нерон велел работы прекратить — по словам одних, из-за египетских мудрецов, кои рассуждали с ним о морях и сказали, будто Лехейские волны разольются и затопят Эгину; по словам других, запретил он канал из страха, как бы не взбунтовалась его держава. Так по слову Аполлония и выходило: Истм будет перекопан и не будет перекопан.

25. Случился в ту пору в Коринфе философ Деметрий, постигший всю силу кинической науки — впоследствии Фаворин не без похвалы отзывался о нем во многих своих трудах. Приверженность упомянутого Деметрия к Аполлонию была, говорят, точь-в-точь такова, как приверженность Антисфена к мудрости Сократовой: он следовал за Аполлонием, жаждал его поучений, внимая его речам и, увлекая к нему достойнейших из собственных своих почитателей, в числе коих был и ликиец Менипп — двадцати пяти лет, разумения изрядного, а телом столь совершенный, что уподоблялся обличьем прекрасному и благородному ри-стателю. В этого Мениппа была, как мнилось многим, влюблена некая чужестранка; казалась она миловидна и ласкова, да притом говорила, что богата, — а на деле ни одно из этих свойств не было правдою, но все было одно наваждение. И вот как-то раз, когда Менипп в одиночестве шел по Кенхрейской дороге 35, явилась ему нежить36, видом женщина, и женщина эта схватила его за руку, твердя, что давно-де его любит, а сама-де она финикиянка и живет-де в предместье Коринфа — и, действительно, назвала одно из предместий. «Приходи вечером, — уговаривала она Мениппа, — и послушаешь, какие песни спою я тебе, и вина отведаешь, какого в жизни не пил, и никакой соперник тебя не потревожит — буду я, красавица, с тобою, с красавцем». Юноша согласился, ибо не только любомудрию был предан, но и к любострастию склонен; итак, он пришел к ней на закате, а затем стал частенько навещать ее вроде бы для забавы, отнюдь не понимая, что связался с нежитью. И вот Аполлоний, глянув на Мениппа, словно ваятель, создал мысленное изображение юноши, проник в его сущность и обратился к нему с такими словами: «Ты, без сомнения, красавец и приманка для красоток, однако сейчас сохнешь по змее, а змея — по тебе». И заметив удивление Мепиппа, он добавил: «Женщина эта тебе в жены не годится.

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 85

Да и зачем? Уж не думаешь ли ты, будто внушил ей страсть?» — «Клянусь Зевсом! — воскликнул тот. — Она расположена ко мне так, словно влюблена!» — «И ты намерен на ней жениться?» — «Да, ибо приятеп союз с любящей супругой». Тогда Аполлоний спросил, на какой день назначена свадьба. «Свадьба будет без отлагательств, — отвечал Мепипп, — скорее всего завтра». Аполлоний дождался свадебного пира и, представ перед только что сошедшимися гостями, спросил: «Где же прелестная хозяйка, которой ради вы явились сюда?» — «Вот она», — и с этими словами Менипп, покраснев, вскочил с места. «А серебро и золото, и все прочее, чем разубран покой, — кому из Еас принадлежит?» — «Жене, ибо все мое имущество — вот!» — и Менипп указал на свое рубище. Тогда Аполлоний обратился к гостям: «Знаете ли вы сады Тантала37, кои, присутствуя, отсутствуют?» — «Знаем из Гомера, — отвечали те, — ибо в Аид нам спускаться не случалось». — «Точно как упомянутые сады, — продолжал Аполлоний, — следует вам понимать и всю эту роскошь — не как действительность, но лишь как призрак действительности. Вникните же в сказанное мною! Эта вот ласковая невеста — одна из эмпус, коих многие полагают упырями и оборотнями. Они и влюбляются, и любострастию привержены, а еще пуще любят человечье мясо — потому-то и завлекают в любострастные сети тех, кого желают сожрать».— «Придержи язык и убирайся!»—закричала невеста и, притворись, будто услышанное ей противно, принялась насмехаться над философами, которые-де вечно болтают всякий вздор. Однако тут золотые кубки и мнимое серебро словно ветром сдуло, вся утварь скрылась с глаз долой, все кравчие, повара и вся прочая челядь исчезли, посрамленные Аполлонием, — и тогда нежить, прикинувшись плачущей, стала умолять не мучить ее и не принуждать к свидетельству о подлинной своей природе, но Аполлоний был тверд и не отпускал. И вот она призналась, что она и вправду эмпуса и что хотела она откормить Мениппа удовольствиями себе в пищу, ибо в обычае у нее выбирать в пищу прекрасные и юные тела ради их здоровой крови.

Мне необходимо было подробно рассказать об этом известнейшем из приключений Аполлония, потому что, хотя многие знают об упомянутом происшествии в самом сердце Эллады, однако же знают лишь в общих чертах — одолел-де некогда Аполлоний в Коринфе упыря, — а о том, что творила нежить, и о том, что касается Мениппа, им вовсе неведомо. А я нашел рассказ об этом у Дамида в вышеназванных его записках. 28. В ту же пору вышла у Аполлония ссора с коринфянином Бассом. Этот Басе был явным и несомненным отцеубийцею38, да притом измыслил собственное вздорное учение, и не было языку его привязи. Но Аполлоний своими посланиями и обличиями заткнул ему глотку, да и обвинение в отцеубийстве оказалось истинным, ибо не мог муж, подобный Аполлонию, ни бранью отвечать на брань, ни утверждать ложное. 27. А вот что было с Аполлонием в Олимпии. По дороге в Олимпию повстречались ему лакедемонские послы, звавшие его в гости, однако не оказалось в этих послах ничего лаконского, но все в них было изнеженность и роскошь. Увидав их безволосые голени, умащенные кудри, бри-

86 Флавий Филострат

тые щеки и мягкие одежды, Аполлоний отправил эфорам такое послание,, после которого они издали государственный указ, воспрещая пользоваться в банях смолой, изгоняя искусниц в сведении волос и возвращая всему древний устав — а вслед за тем палестры вновь заполнились, общественные трапезы возобновились, усердие вернулось, и стала Спарта похожа на Спарту. Когда Аполлоний узнал, что лакедемоняне навели у себя дома порядок, то отправил им нижеследующее — короче лакон-ской краткости — послание: «Эфорам от Аполлония: радуйтесь! Люди да не впадут в заблуждение, благородные заблудших да распознают».

28. Взирая на Олимпийский кумир, Аполлонии воскликнул: «Привет тебе, Зевс всеблагой! Поистине, настолько ты благ, что и самим собою поделился с людьми». Еще он рассуждал о бронзовом Милоне, толкуя вид сего изваяния, а изваян Милон стоящим на плоском круге ступня к ступне, и в левой руке он держит гранат, а пальцы правой вытянуты и плотно прижаты друг к другу, словно он хочет просунуть их в щель. Так вот, в Олимпии и в Аркадии об этом изваянии передают нижеследующее: Милон был столь несгибаем, что его невозможно было сдвинуть с места, на коем он стоял; а сжатые пальцы объясняют через связь гранатовых зерен — их нельзя разъять, как ни борись с каждым поодиночке, и точно то же с вытянутыми пальцами, ибо спаяны они тесной близостью; а головную повязку они полагают знаком смиренномудрия. Аполлоний сказал, что все эти объяснения придуманы хорошо, но правильное объяснение еще лучше. «Для того чтобы вы вникли в духовный образ Милона, кротонцы изваяли сего ристателя жрецом Геры. Тогда о повязке и толковать не стоит, а нужно лишь помнить о жреческом сане. То же и гранат — единственный плод, произрастающий для Геры. Что же до плоского круга под ногами, то жрец для молитвы Гере восходит на щит — это подтверждает и правая рука. А то, как изваяны пальцы и ступни, следует приписать древности изваяния».

29. Присутствуя при элидских священнодействиях, Аполлоний хвалил элидян, свершавших все рачительно и в должном порядке, словно надзирали они за собой, как за состязающимися на ристаниях, чтобы вольно или невольно не допустить какого-либо промаха. А когда товарищи Аполлония спросили его, какого он мнения об устройстве Олимпийских игр, он ответил: «Не знаю, мудры ли элидяне, но разумны весьма».

30. А какое презрение питал он к самозванным сочинителям и какими глупцами почитал взявшихся за сие непосильное дело, можно узнать из нижеследующего рассказа. Юнец, возомнивший о своей мудрости, встретился с Аполлонием в храме и пригласил его: «Пожалуй ко мне завтра, ибо я намерен кой-что прочитать». На вопрос Аполлония, что же именно, он отвечал: «Сочинение о Зевсе», —и с этими словами вытащил из-за пазухи книгу, хвалясь ее толщиною. «Какою же хвалой восславишь ты Зевса? Или речь пойдет о здешнем Зевсе, коему нет равных па земле?» — «О здешнем Зевсе тоже, но и обо многом другом — как о предпосылках, так и о следствиях, ибо все от Зевса: и времена года, и земное, и падземное, и ветры, и звезды».— «Да ты, похоже, силен в славословии», — заметил Аполлоний. «Именно по этой причине, — отвечал тот, —

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 87

я сочинил похвальные слова также подагре, слепоте и глухоте». — «Почему же ты обходишь своей мудростью водянку и насморк, если уж желательно тебе восхвалять подобное? А еще лучше приняться за умирающих — поподробнее расхвалить всякие смертельные болезни и тем утишить скорбь родителей, детей и домочадцев покойного». И заметив, что юнец при этих словах прикусил язык, Аполлоний спросил: «Скажи, о сочинитель, что предпочтительнее хвалить — знакомое или незнакомое?» — «Знакомое, — отвечал тот, — ибо как можно восхвалять неведомое?» — «Ты, стало быть, уже составил похвальное слово собственному отцу?» — «Я хотел, но он кажется мне таким могучим и таким благородным и красивее всех, кого я знаю, и он такой домовитый и во всем такой мудрый — вот я и бросил эту затею, дабы не обидеть батюшку неподобающей речью». Тут Аполлоний, охваченный раздражением, какое часто испытывал в обществе тупоумных невежд, воскликнул: «Ах ты мерзавец! Собственному отцу, коего знаешь, как себя самого, ты, значит, достойной речи сочинить не решился — а к Отцу людей и богов и Творцу всего сущего, всего, что вокруг нас и над нами, ты обращаешь пустопорожние славословия! Да неужто ты не трепещешь перед ним и не берешь в толк, что рассуждения о нем превыше сил человеческих?»

31. Беседы, которые Аполлоний вел в Олимпии, были о самоважнейших предметах, как то о мудрости и о мужестве, и о воздержанности — обо всех, какие ни есть, добродетелях. Говорил он со ступеней храма, поражая слушателей не только образом мыслей, но и складом речей. Лакедемоняне донимали его, именуя его и гостем своего Зевса, и отцом спартанского юношества, и блюстителем обычаев, и старейшиной старейших. Как-то раз некий коринфянин спросил с досадой, не почтят ли они Аполлония заодно и теофанией 39, и получил ответ: «Близнецы свидетели! 40 — Все для этого готово». Аполлоний, опасаясь завистников, отклонил упомянутые почести, но когда, перевалив через Тайгет, увидел он Лакедемон возрожденным и Ликурговы заветы в действии, то не в тягость себе счел потолковать со спартанскими властями о занимающих их предметах. Итак, те спросили гостя, как почитать богов, а он отвечал: «Как владык». На следующий же вопрос — как почитать героев — отвечал: «Как отцов». В третий раз его спросили, как почитать людей. «Этот вопрос не лаконоский» 41, — возразил Аполлоний. Затем они спросили, какого он мнения об их законах, и он сказал: «Учителя превосходны, однако учителей хвалят, когда ученики не ленятся». Наконец, спартанцы спросили, что посоветует он им касательно храбрости. «Быть храбрыми — вот и все», — отвечал Аполлоний.

32. В это же время случилось так, что некий молодой спартанец был обвинен согражданами в безнравственности, ибо происходил он от Калликратида, начальствовавшего флотом при Аргинусских островах, но по приверженности своей к мореплаванию забросил государственные дела, а вместо того построил себе корабль и ходил в Карфаген и на Сицилию. Аполлоний услыхал, что отдают его под суд, решил, что было бы жестоко бросить юношу, коему грозит наказание, и завел с ним беседу: «Почему

88 Флавий Филострат

ты, голубчик, ходишь такой задумчивый и озабоченный?» — «Мне предъявлено государственное обвинение, ибо я занят мореплаванием и не исполняю общественных должностей». — «А отец твой и дед тоже были корабельщиками?» — «Ну уж нет! Они у меня все гимнасиархи, эфоры и патрономы 42, а происхожу я от флотоводца Калликратида». «Неужто от Аргинусского?» — «Именно — он и погиб в этой должности». — «Разве смерть твоего пращура не отвращает тебя от моря?» — «Зевс — свидетель, ничуть! Я хожу в море не для сражений». — «Тогда скажи, есть ли кто злополучнее купцов и судовладельцев? Сперва они мечутся, выискивая рынок подешевле, потом продают и покупают, а для того вяжутся со всякими посредниками и прочей сволочью, готовые подставить голову под самые гнусные проценты, лишь бы с лихвой воротить капитал, — и ежели им повезет, то и корабль цел, и полным-полно рассказов, как они ничуть его — хоть вольно, хоть невольно — не повредили; но ежели прибыль долгов не покрыла, то они, пересевши в шлюпки, бросают судно на скалы, а потом богохульствуют о промысле божьем, из-за коего ли-шились-де жизни прочие их спутники. А если и не совсем таковы моряки и корабельщики, то все же как можно родовитому спартанцу, чьи предки некогда обитали в самом сердце Лакедемона, похоронить семя в трюме, отвергнув Ликурга и Ифита, заботясь лишь о грузе да о судовых расчетах? Это ли не позор 43? Если ни о чем ты думать не в силах, то подумай о самой Спарте, о том, как она, владея лишь сушею, вознесла свою славу до небес, а после, взыскуя морей, утонула в унижениях 44 не только на море, но и на суше». Вышеприведенные слова оказали на юношу весьма сильное действие, ибо услыхав, как низко пал он сравнительно со своими предками, он потупился и прослезился, а затем продал корабли, в коих заключалось его именье. Когда Аполлоний увидел, что он взялся за ум и привержен земле, он отвел его к эфорам и отклонил воздвигнутое на него обвинение.

33. Вот и другой случай, приключившийся в Лакедемопе. Спартанцам пришло послание от императора, содержащее укоры их общине, будто они нагло возмечтали о свободе, а поводом для сего письма явились наветы правителя Эллады. Лакедемоняне были в затруднении, π в Спарте начался раздор: то ли надобно кротостью утишить Кесарский гнев, то ли ответить со всею возможною гордостью — и, наконец, они спросили у Аполлония совета, так или сяк писать. Аполлоний, узиаЕши об их разногласиях, пришел на сходку и произнес нижеследующую краткую речь: «Паламед изобрел грамоту не только для того, чтобы писать, а и для того, чтобы соображать, о чем писать не надо», — тем отвратив спартанцев и от дерзости, и от робости.

34. Аполлоний оставался в Спарте некоторое время после Олимпийских игр, пока не кончилась зима, а с началом весны отправился на Ма-лейский мыс, чтобы отбыть в Рим. Однако, когда он еще обдумывал это намерение, привиделось ему во сне, будто некая женщина, ростом высокая и годами ветхая, его обнимает и просит, чтобы оп навестил ее-прежде, чем уплывет в Италию, ибо она-де кормилица Зевса — а на голове у нее был венок, в коем было сплетено все земное и все морское.

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 89

Он поразмыслил о вышеописанном видении и решил, что надобно ему прежде плыть на Крит, почитаемый кормилицей Зевса, ибо там был он рожден, — а что до венка, то он вполне мог означать и какой-либо другой остров. У Малеи стояло несколько кораблей, готовых плыть на Крит; и вот Аполлоний взошел на корабль, достаточный для его общества — а обществом называл он своих товарищей и их рабов, ибо не пренебрегал и последними. Итак, он поплыл в Кидонию, а затем в Кносс, ибо спутники его желали увидеть Лабиринт, который там показывают и в котором, сколько я помню, содержался некогда Минотавр. Аполлоний им это позволил, однако же сам отказался смотреть на Миносовы непотребства и отправился в Гортину, стремясь добраться до Иды. Наконец,, побывавши на Иде и повстречавшись с тамошними богословами, пришел о л в Лебенейсыш: храм — это святилище Асклепия, и как вся Азия сходится в Пергаме45, так и здесь сходится весь Крит, да и многие ливийцы приплывают, ибо Лебеней обращен к Ливийскому морю и почти соседствует с Фестом, где малою скалой сдержаны великие волны. Говорят, что храм назван Лебенейским по пристройке, выступ коей похож на льва — такие сходства нередко присущи сочетаниям камней, — а по преданию это и есть один из львов, древле впряженных ^ колесницу Реи. Вот здесь-то Аполлоний и беседовал однажды около полудня с многочисленными служителями храма, как вдруг остров вздрогнул от землетрясения: загрохотал гром не из туч, но из-под земли, а море отступило почти на семь стадиев, и народ испугался, как бы отлив не смыл храм и не увлек за собою людей. Аполлоний изрек: «Мужайтесь, ибо море породило сушу». Собравшиеся решили, что он говорит о согласии стихий и о том, что море-де никогда не совершит насилия над землею, — но через несколько дней какие-то пришельцы из Кидонийской области принесли известие, что в тот самый день и в тот самый полдень, когда случилось землетрясение, в проливе между Ферой и Критом из моря появился остров 46. А теперь, не тратя долгих слов, перейдем к тому, что свершил Аполлоний в Риме, после отъезда с Крита.

35. Нерон не терпел философов: ему казалось, будто они рассуждают о пустяках, а втихомолку занимаются волхвованием, — и вот, наконец, всех носящих рубище поволокли в суд, ибо рубище было сочтено колдовским нарядом. О прочих говорить не стану, но вавилонянин Мусоний, доблестью уступавший лишь Аполлонию, был заключен в узилище за свою мудрость, пребывал там в опасности и, кабы не телесная его сила, так и умер бы в кандалах.

36. Вот какова была участь философии, когда Аполлоний прибыл в Рим. В ста двадцати стадиях от столицы вблизи Арицийской рощи повстречал он Филолая Киттиейского. Этот Филолай был силен в речах, но куда слабее в стойкости: он сбежал из Рима и, обратившись в изгнанника, склонял к тому же всех встречных любомудроЕ. Итак, он завел с Аполлонием разговор, призывая его уступить обстоятельствам и не ходить в Рим, где философию ненавидят, — и, рассказывая о тамошних делах, он не забывал коситься по сторонам, как бы кто его не подслушал. «А уж ты с этой твоей оравой философов, — говорил он, — ка-

90 Флавий Филострат

жешься особенно подозрительным! Ты не знаешь, какие у Нерона заставы, — да тебя и твоих друзей просто схватят у городских ворот, вы и войти не успеете». — «Каким же занятиям, Филолай, предан самодержец?» — спросил Аполлоний. «Он принародно правит колесницей, — отвечал тот, — и распевает на римских подмостках, и живет среди гладиаторов и сам насмерть бьется на арене». — «В таком случае, милейший, — возразил Аполлоний, — разве найдется для образованных людей зрелище великолепнее кесарских безобразий? По мнению Платона, человек — забава божества, ну а тут император сделался забавою людей и потешает чернь своим позором — чем не повод философам порассуждать?» — «Зевс — свидетель, конечно! Но только в безопасности! — воскликнул Филолай. — А вот когда схватят тебя на погибель и когда Нерон сожрет тебя живьем, и ты даже не успеешь разглядеть, как именно он это делает, вот тогда дорого обойдется тебе встреча с самодержцем, — гораздо дороже чем Одиссею встреча с Киклопом! Ведь и он погубил многих своих спутников, быв не в силах отказаться от лицезрения жестокого и безобразного чудища». А Аполлоний в ответ: «По-твоему, стало быть, у Нерона больше глаз, ежели он такое творит?» — «Пусть он делает, что хочет, а ты хоть товарищей побереги», — увещевал Филолай.

37. Эти последние слова произнес он громко и едва ли не со слезами, так что Дамид, испугавшись, как бы младшие его спутники не впали в ничтожество от филолаевых страхов, обратился к Аполлонию: «Этот

трясущийся заяц погубит наших молодцов, заразив их своим унынием». — «Напротив, — промолвил Аполлоний, — из многих удач, без просьбы ниспосланных мне богами, вот эта нынешняя удача кажется мне наибольшею, ибо представился счастливый случай проверить молодых

людей — твердо избрали они философию или предпочтут заняться чем-нибудь иным». И точно, не слишком рьяные любомудры были изобличены без промедления, ибо под действием Филолаевых речей одни сказали, что заболели, другие — что не захватили в дорогу припасов, третьи — что соскучились по дому, четвертые — что испуганы дурным сном, и, наконец, из тридцати четырех товарищей Аполлония, направляющихся вместе с ним в Рим, осталось восьмеро, а прочие пустились наутек, удирая и от Нерона и от философии.

38. Собрав оставшихся — среди них были спознавшийся с упырем

Менипп, Диоскорид-египтянин и Дамид — Аполлоний сказал: «Не стану

попрекать отступников, а вот вас более всего хвалю за то, что вы — со

всем как я. Я отнюдь не сочту трусом того, кто бежал в страхе перед

Нероном, но ежели кто оказался выше этого страха, то в таком муже

приветствую я философа и научу его всему, что сам знаю. По-моему, для

начала надо помолиться богам, от коих пришло на ум тем уйти, а вам

остаться, а после должны мы взять себе вожатыми богов, ибо помимо

богов полагаться нам не на что. Путь наш лежит в город, начальствую

щий над большею частью вселенной, — как же идти туда без водитель

ства богов? Притом в городе этом установлено жестокое и беззаконное

тиранство, не дозволяющее быть мудрым. Пусть никто из вас не думаетг

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 91

будто глупо стремиться туда, откуда многие философы бегут! Во-первых, я не полагаю ничто человеческое столь страшным, чтобы хоть на миг испугать мудреца, а во-вторых, я не побуждал бы вас упражняться в храбрости, будь эта храбрость безопасной. Ходив по земле больше, чем кто-либо из людей, я вдоволь насмотрелся и на аравийских зверей и на индийских, а вот такого зверя, который зовется в народе тираном, я не видал и не знаю, много ли у него голов и кривые ли когти, и острые ли зубы. Впрочем, говорят, зверь этот общественный47 и обитает в самом сердце городов, а, стало быть, он куда как злее зверей лесных и горных: львов и барсов порой все же ласкою приручают и нрав их меняют, а этого если погладить, он только пуще ярится и, становясь злее прежнего, грызет всех подряд. Скажут ли о каком из зверей, что он сожрал родную мать? А вот Нерону и этот корм сгодился! То же свершили Орест и Алкмеон, однако им в оправдание были отцы48, из коих один был собственною женой убит, а другой продан за ожерелье, — а Нерон, благодаря матери усыновленный49 престарелым государем и этим способом получивший в удел власть, погубил родительницу кораблекрушением, нарочно для того построив судно так, что у самого берега настигла ее смерть. Однако, ежели по этой причине кто-то боится Нерона и потому оставляет философию, полагая, будто небезопасно перечить этакому норову, пусть знает: победить страх дано тем, кто предан воздержности и мудрости, ибо им и боги в помощь. Дурь гордецов следует почитать такою же, как дурь пьяниц, коих мы полагаем шальными, но отнюдь не боимся. Итак, ежели мы тверды, идем в Рим! А в ответ на указы Нерона, воспрещающие философию, есть у нас строка Софокла: Нет! сей закон не Зевсом мне указан!50

А кстати, и не Музами, и не Аполлоном — витией! Впрочем, наверно и сам Нерон знает эти.ямбы — он, говорят, любит трагедии. Тут сам собою приходит на ум Гомеров стих51 о том, что воины, повязанные словом, становятся единым шлемом и единым щитом — по-моему, так же точно вышло и с названными мужами, ибо, вдохновленные речами Аполлония, они обрели силу умереть за философию и отличиться доблестью от беглецов.

39. Итак, подошли они к городским воротам, где привратники ни о чем их не спросили, а подивились на их одежды, отнюдь не нищенские, но скорее жреческие. Найдя пристанище в ближайшей от ворот гостинице, философы сели обедать, ибо уже вечерело, как вдруг появился словно бы пьяный гуляка с голосом, не лишенным приятности, — он, похоже, бродил по всему Риму, распевая песни Неронова сочинения и за то получая мзду, и ежели кто слушать его не хотел или отказывался платить за песню, того человека ему разрешалось хватать за оскорбление величества. При нем была кифара и все, что требуется для игры на кифаре, а еще была у него в сумке про запас какая-то струна из укрепляемых на пробу: он говорил, что это-де струна с Нероновой кифары, и он-де купил ее за две мины и никому не продаст, разве только кифареду из кифаредов, отправляющемуся на Пифийские ристания. И вот,

92 Флавий Филострат

приступив к игре, он начал, как положено, с краткого славословия — тоже Неронова сочинения, а затем стал петь из «Орестеи» и из «Антигоны», и еще всякое из разных Нероновых трагедий — а пел он с переливами, подражая Нероновым завываниям и вывертам. Так как любомудры слушали вполуха, он стал обвинять их в оскорблении Неронова величества и в ненависти к божественному его голосу, однако они и головы не повернули. Наконец, Менипп спросил Аполлония, каковы ему кажутся все эти разговоры. «Таковы же, каковы песни, — отвечал тот, —L так что давай, Менипп, не будем злобиться, а заплатим за потеху и пусть себе воскуряет ладан Нероновым музам!»

40. Вот такое было происшествие с пьяницей. Однако в тот же день один из консулов — Телесин, призвавши к себе Аполлония, начал его допрашивать: «Что это за наряд?» — «Это одеяние чистое и ни с чем мертвым не соприкосновенное», — отвечал Аполлоний. «А в чем твоя мудрость?» — «В волхвовании и в науке молитв и жертвоприношении». — «Ах ты философ! Да есть ли человек, коему это неведомо?» — «Ях множество, а ежели и найдется кто воистину сведущий, то и ему лучше послушать более мудрого, который ежели что знает, так знает наверняка». Выслушав этот ответ, Телесин, сам бывший весьма набожныму понял, кто перед ним, ибо слухи об Аполлонии доходили до него уже давно, однако решил, что нет надобности напрямик спрашивать имя — на случай, если желательно будет от кого-либо это скрыть, — и потому вновь повернул беседу к божественным предметам, до коих был большой охотник. Итак, он обратился к Аполлонию уже как к мудрецу: «О чем ты молишься, приближаясь к алтарям?» — «Что до меня, — отвечал Аполлоний, — то я молюсь о справедливости — да пребудет, о законах — да не будут нарушены, о мудрых — да будут бедны, обо всех прочих — да будут богаты, но только честным богатством». — «Неужто, прося столь многое, ты ожидаешь, что дастся тебе по молитве твоей?» — «Зевс — свидетель, да, ибо я умещаю все в единую молитву и, подходя к алтарю, молюсь так: «Боги, даждьте мне должное!» Поистине, ежели я — хороший человек, то получу просимое с избытком, а ежели боги числят меня среди негодяев, то получу я противоположное просимому и не стану корить богов, что, будучи дурен, заслужил зло». Телесин был тронут вышеприведенной речью и, желая отблагодарить Аполлония, сказал ему: «Открыт тебе путь во всякий храм, и будет тебе от меня грамота к тамошним служителям, чтобы принимали тебя и наставлениям твоим следовали». — «Ну, а если не напишешь, они меня не пустят?» — «Зевс — свидетель! не пустят! Они у меня под началом».— «Я рад,—возразил Аполлоний, — что сию высокую должность исполняет муж, столь благородный, однако мне бы хотелось, чтобы ты побольше узнал обо мне: я люблю жить в не слишком крепко запертых храмах52, а боги делят со мною крышу и не жалуются на м^ня — пусть и здесь мне это будет позволено, ибо дозволялось даже у варваров». — «Тут варвары заслужили куда больше похвал, чем римляне: о когда бы и о нас такое говорили!» — отвечал Телесин. Итак, Аполлоний стал жить в храмах, но часто менял место и переходил из одного храма в другой, а когда его этим попрекали,

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 93

отвечал: «Даже боги не пребывают все время на небесах, но отправляются то в Эфиопию, то на Олимп, то на Афон — по-моему, сущая глупость, что боги посещают все людские племена, а люди не обходят всех богов! Скажу больше: господа, пренебрегающие рабами, отнюдь не заслуживают порицания, ибо причиной такового презрения обычно бывает рабское тупоумие, а вот ежели рабы не преданы всецело служению господам, то будут изничтожены, ибо сделались врагами богов и человеконогими негодяями».

41. Вследствие таких поучений общая набожность возросла, и люди сбегались в храмы, где был Аполлоний, дабы тем стяжать поболее божественной благодати. Эти беседы не воспрещались, ибо рассуждал Аполлоний принародно и обращался равно ко всем — ни в чьи двери не ломился, о властях предержащих не судачил, но ежели являлся к нему вельможа, то и с ним он был приветлив, а говорил о том же, о чем и с простонародьем.

42. В повествовании о коринфских происшествиях я уже упоминал, как предан был Аполлонию Деметрий — так вот, будучи уже в Риме и по-прежнему среди почитателей Аполлония, он стал нападать на Нерона, а подозрение пало на Аполлония: будто это его козни и будто он науськивает Деметрия, а особенно против бань. Нерон как раз выстроил бани — роскошнее в Риме не бывало — и в благоприятный день их освящал. Присутствовал сам Нерон, присутствовали все сенаторы и римские всадники, пришел в бани также и Деметрий и разразился речью против моющихся: они-де тут лишаются силы, да вдобавок и сквернятся — словом, он доказывал, что тратиться на бани не стоило. От безотложной смерти за эту речь он избавился, ибо Нерон в тот день пел и был в голосе — а пел он в пристроенной к бане харчевне, прикрыв наготу лишь препоясаньем, как самый бесстыжий из кабацких бесстыдников. Впрочем, вполне избегнуть беды, которую он навлек на себя сказанным, Деметрию не удалось — Тигеллин, держатель меча Неронова, изгнал его из города за злоумышление против мыльни, а за Аполлонием установили тайную слежку на случай, ежели и тот скажет что-нибудь поперечное или злонамеренное.

43. Однако же Аполлоний явно не был ни насмешлив, ни озабочен, как это свойственно остерегающимся какой-либо беды, но по-прежнему охотно рассуждал.о предлагаемых ему предметах. В числе его слушателей был Телесин, были и другие, ибо хотя вообще-то философия была в опале, но им было невдомек, что опасными могут быть и занятия с Аполлонием. И все же, как я сказал, он был под подозрением, и подозрение это еще усилилось после беседы о пебесных знамениях. Дело было так. Случилось затмение солнца, и в тот же день загремел гром, а подобные события совпадают весьма редко. И вот, глянув на небеса, Аполлоний изрек: «Нечто великое свершится и не свершится». Слышавшие это пророчество не сумели сразу разгадать его смысл, и лишь на третий день после затмения все прояснилось: когда Нерон сидел за едой, в стол ударила молния, выбив чашу из рук императора и пролетев совсем рядом с его лицом, — так что он едва не был поражен перуном и сбылись

94 Флавий Филострат

слова «случится и не случится». Услыхав обо всем этом, Тигеллии стал бояться Аполлония, полагая его искушенным в чудодействе, и предпочел открытого' обвинения не возбуждать, ибо опасался колдовской порчи, но во все глаза — а у власти глаз много — следил, говорит Апдллоний или молчит, сидит на месте или ходит, что ест и где ест, приносит жертвы или не приносит жертвы.

44. Тут напала на Рим болезнь, которую врачи именуют дыхательным катаром, а состоит она в том, что от нее люди кашляют и говорят сиплым голосом. Храмы были полны и все молили богов об исцелении, ибо у Нерона распухло горло и он охрип. Аполлоний порицал это всеобщее помешательство, но никого в отдельности не корил и утихомиривал раздраженного Мениппа, уговаривая и призывая его извинить богов, если уж те столь охочи до скоморошьего кривлянья. Об этих разговорах донесли Тигеллину, который без промедления послал стражников, дабы заключили они Аполлония в темницу — пусть оправдывается в оскорблении Неронова величества. Был приготовлен и обвинитель53, уже погубивший множество людей и не раз побеждавший в подобных ристаниях — в руках у него была свернутая записка, содержавшая обвинение, и запиской этой он замахивался, словно мечом, твердя, что навострил свой донос на погибель Аполлонию. Тигеллин развернул этот свиток, но не обнаружил тал! ни следа хотя бы единой буквы: перед ним была неисписанная бумага, и понял он, что свершилось чудо — то же самое, говорят,, позднее испытал в сходных обстоятельствах Домициан 54. Поэтому, уведя Аполлония в скрытную темницу, где власти собственным произволом и втайпе вершили суд над главнейшими преступниками, Тигеллин всех отослал и принялся расспрашивать узника, кто он таков. Аполлоний назвал своего отца и свое отечество и объявил, что назначение его мудрости — познать божеское и понять человеческое, ибо познать свое труднее, чем чужое. «А вот касательно бесов и привидений, — спросил Тигеллин, — скажи, Аполлоний, как ты их изгоняешь?» — «Точно так же, как убийц и нечестивцев», — отвечал тот, намекая этими словами на самого Тигеллина, состоявшего при Нероне наставником во всяческих дикостях и гнусностях. «А можешь ли ты открыть мне грядущее, ежели я попрошу?» — «Как можно? Ведь я не пророк!» — «Однако ты, говорят, предсказал нечто великое, которое свершится и не свершится». — «Ты слышал верно, однако тут было не пророчество, а мудрость, которую бог являет мудрецам». — «Но почему ты не боишься Нерона?» — «Потому что ему бог позволил устрашать, а мне дал бесстрашие». — «А какого ты мнения о Нероне?» «Гораздо лучшего, чем все вы! По-вашему, он способен петь, по-моему, — молчать» 55. Тут изумленный Тигеллин сказал: «Уходи, но прежде представь поручительство за личность». — «Стоит ли ручаться за личность, которую нельзя заключить в оковы!» — возразил Аполлоний. Тигеллину его слова показались сверхчеловеческими н божественными, а потому, опасаясь сделаться богоборцем, он воскликнул: «Иди, куда хочешь, ибо ты сильнее власти моей!»

45. А вот еще одно из чудес Аполлония. Некая девица в час своей свадьбы вдруг — по общему мнению — умерла. Жених неотступно шел за

Жизнь Аполлония Тианского, кн. 4 95

погребальными носилками, рыдая, что брак остался незавершенным, а вместе с ним плакал весь Рим, ибо девица была из весьма знатной семьи. Узрев такое горе, Аполлоний сказал: «Опустите носилки, ибо я остановлю слезы, проливаемые вами по усопшей», — а затем спросил, как ее звали. Многие решили, что он намерен произнести речь, какие обычно произносят на похоронах, дабы подстегнуть всеобщие сетования, однако Аполлоний ничего подобного делать не стал, а коснулся покойницы, что-то потихоньку ей шепнул — и девица тут же пробудилась от мнимой смерти: и собственным голосом заговорила, и воротилась в отеческий дом, точно как оживленная Гераклом Алкестида. Родственники ее хотели подарить Аполлонию сто пятьдесят тысяч, но он сказал, что отдает эти деньги отроковице в приданое. То ли он обнаружил в мнимой покойнице некую искру жизни, укрывшуюся от тех, кто ее пользовал, — не зря говорили, что под дождем от лица покойницы шел пар, — то ли уже угасшую жизнь согрел он своим прикосновением — так или иначе вопрос этот остался неразрешим не только для меня, но и для свидетелей описанного события.

47. В ту же самую пору Мусоний, о коем говорят, что в философии

он превосходил всех, пребывал заключенным в узилище Нероновом. От

крыто они с Аполлонием не сносились, ибо Мусоний, не желая опасности

для обоих, такой способ отверг, а вели переписку через Мениппа и Да-

мида, навещавших узника в темнице. Письма о предметах незначитель

ных я опускаю, но полагаю необходимым привести те послания, в коих

возможно усмотреть нечто важное.

«Мусонию-философу от Аполлония: радуйся! Я хочу придти к тебе, дабы разделить с тобою беседу и темницу, в надежде, что будет тебе от меня польза. Неужто ты не веришь, что Геракл вызволил некогда Тесея из Аида? Напиши, чего ты хочешь. Будь здоров».

«Аполлонию-философу от Мусония: радуйся! Твои намерения похвальны, однако тот, кто никакой вины за собой не имеет и способен себя защитить, — такой человек себя еще покажет. Будь здоров».

«Мусонию-философу от Аполлония: радуйся! Афинянин Сократ не пожелал, чтобы друзья его вызволили 56, но явился в судилище и погиб. Будь здоров».

«Аполлонию-философу от Мусония: радуйся! Афинянин Сократ погиб, ибо не был расположен защищаться, а я защищусь57. Будь здоров!»

48. Когда же Нерон отбыл в Элладу, прежде государственным ука

зом воспретив заниматься в Риме философией, Аполлоний отправился

в западные земли, пределом коих, как говорят, установлены Столпы. Он

собирался посетить Океанское побережье и Гадиру, ибо слыхал, как при

вержены тамошние жители любомудрию и сколь много достигли в науке

о божественном. За Аполлонием следовали все его ученики, восхваляя и

его самого и предстоящее путешествие.